Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, —
из чего же ты споришь? (
Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в
комнату, ничего не расскажет!
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел
из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она
кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел
из комнаты.
Кричит ли сын Дмитрий?» И в средине разговора, в средине фразы он вскочил и пошел
из комнаты.
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся
из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью,
кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
— Я сейчас приду! —
крикнул он, обращаясь к помертвевшей Пульхерии Александровне, и выбежал
из комнаты.
— Ну, знаете, —
закричал кто-то
из соседней
комнаты, — встречать новый год такими песнями…
Не заходя в свою
комнату, он сердито и вызывающе постучал в дверь Дмитрия, из-за двери весело
крикнули...
Шум возрастал, образовалось несколько очагов,
из которых слова вылетали, точно искры
из костра. В соседней
комнате кто-то почти истерически
кричал...
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова
из неподвижности и скуки. Он
кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В
комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
— Я сначала попробовал полететь по
комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня
кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится
из ружья Марк…
— Это уж сверх всяких границ, — проговорил я и быстро вышел
из комнаты. Но я еще не прошел до конца залы, как он
крикнул мне
из дверей кабинета...
И он вдруг поспешно вышел
из комнаты, опять через кухню (где оставалась шуба и шапка). Я не описываю подробно, что сталось с мамой: смертельно испуганная, она стояла, подняв и сложив над собою руки, и вдруг
закричала ему вслед...
— При аресте в селе Мокром, — припоминая, спросил прокурор, — все видели и слышали, как вы, выбежав
из другой
комнаты,
закричали: «Я во всем виновата, вместе в каторгу пойдем!» Стало быть, была уже и у вас в ту минуту уверенность, что он отцеубийца?
Очевидно, этот самый господин и
крикнул из-за двери: «кто таков», так как другого мужчины в
комнате не было.
Возвращаясь же в
комнату, начинал обыкновенно чем-нибудь развлекать и утешать своего дорогого мальчика, рассказывал ему сказки, смешные анекдоты или представлял
из себя разных смешных людей, которых ему удавалось встречать, даже подражал животным, как они смешно воют или
кричат.
Долго ли, коротко ли Марья Алексевна ругалась и
кричала, ходя по пустым
комнатам, определить она не могла, но, должно быть, долго, потому что вот и Павел Константиныч явился
из должности, — досталось и ему, идеально и материально досталось. Но как всему бывает конец, то Марья Алексевна
закричала: «Матрена, подавай обедать!» Матрена увидела, что штурм кончился, вылезла
из — под кровати и подала обедать.
Потом опять неделю было смирно в доме, и гостья не
кричала, а только не выходила
из комнаты и потом уехала.
На другое утро хозяйка Рахметова в страшном испуге прибежала к Кирсанову: «батюшка — лекарь, не знаю, что с моим жильцом сделалось: не выходит долго
из своей
комнаты, дверь запер, я заглянула в щель; он лежит весь в крови; я как
закричу, а он мне говорит сквозь дверь: «ничего, Аграфена Антоновна».
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую
комнату,
из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят,
кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном письме
из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
— На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! —
закричал толстый хозяин, и тот же самый мальчик в козацкой свитке выбежал
из кухни. — Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней вот этого пана распряг бы сию минуту! Прошу в
комнату; здесь такая жара, что у меня вся рубашка мокра.
В дом Шереметева клуб переехал после пожара, который случился в доме Спиридонова поздней ночью, когда уж публика
из нижних зал разошлась и только вверху, в тайной
комнате, играли в «железку» человек десять крупных игроков. Сюда не доносился шум
из нижнего этажа, не слышно было пожарного рожка сквозь глухие ставни. Прислуга клуба с первым появлением дыма ушла
из дому. К верхним игрокам вбежал мальчуган-карточник и за ним лакей, оба с испуганными лицами, приотворили дверь,
крикнули: «Пожар!» — и скрылись.
Поэтому мы все больше и больше попадали во власть «того света», который казался нам наполненным враждебной и чуткой силой… Однажды старший брат страшно
закричал ночью и рассказал, что к нему
из соседней темной
комнаты вышел чорт и, подойдя к его кровати, очень изящно и насмешливо поклонился.
А когда Славка, подняв вместе с гробом на плечи, понесли
из комнаты на двор, то мать его громко
кричала и билась на руках у людей, прося, чтобы и ее зарыли в землю вместе с сыном, и что она сама виновата в его смерти.
Бубнов струсил еще больше. Чтобы он не убежал, доктор запер все двери в
комнате и опять стал у окна, —
из окна-то он его уже не выпустит. А там, на улице, сбежались какие-то странные люди и
кричали ему, чтоб он уходил, то есть Бубнов. Это уже было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор стоял у окна и раскланивался с публикой, прижимая руку к сердцу, как оперный певец.
Эта фраза привела Кочетова в бешенство. Кто смеет трогать его за руку? Он страшно
кричал, топал ногами и грозил убить проклятого жида. Старик доктор покачал головой и вышел
из комнаты.
Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и
кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась
из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме
закричал ребенок.
Я видел также, что дед готовит что-то, пугающее бабушку и мать. Он часто запирался в
комнате матери и ныл, взвизгивал там, как неприятная мне деревянная дудка кривобокого пастуха Никанора. Во время одной
из таких бесед мать
крикнула на весь дом...
И действительно, Самсон Силыч держит всех, можно сказать, в страхе божием. Когда он показывается, все смотрят ему в глаза и с трепетом стараются угадать, — что, каков он? Вот небольшая сцена,
из которой видно, какой трепет от него распространяется по всему дому. В
комнату вбегает Фоминишна и
кричит...
В один
из таких скучных, тяжелых дней вбежала к нам в
комнату девушка Феклуша и громко
закричала: «Молодые господа едут!» Странно, что я не вдруг и не совсем поверил этому известию.
— А, так вот это кто и что!.. — заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину
комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно
из мести и ревности выстрелил в Грушу. — Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! —
кричал Вихров и взял одно
из ружей. — Стой вот тут у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!
— Со мной, Ваня? —
крикнул Алеша, выходя
из комнаты.
Оставаться в своем флигельке для Луши теперь составляло адскую муку, которая увеличилась еще тем, что Виталий Кузьмич жестоко разрешил после поездки в горы и теперь почти не выходил
из своей
комнаты, где постоянно разговаривал вслух,
кричал, хохотал и плакал.
— Это верно? —
крикнул Николай
из комнаты. Мать быстро пошла к нему, не понимая — испуг или радость волнует ее. Людмила, идя рядом с нею, с иронией говорила своим низким голосом...
Поднялась суматоха. Все в
комнате завертелось клубком, застонало, засмеялось, затопало. Запрыгали вверх, коптя, огненные язычки ламп. Прохладный ночной воздух ворвался
из окон и трепетно дохнул на лица. Голоса штатских, уже на дворе,
кричали с бессильным и злым испугом, жалобно, громко и слезливо...
А он вдобавок был раздражительного характера, беспрестанно сердился, за каждую малость
из себя выходил,
кричал на нас, жаловался на нас и часто, не докончив урока, рассерженный уходил в свою
комнату.
— Александр Федорыч! —
закричала вдруг мать
из своей
комнаты, — в котором ухе звенит?
— Я… сейчас, —
крикнул из другой
комнаты Степан Трофимович, — вот я и опять!
А, это ты! —
крикнула она, увидав Софью Матвеевну, как раз в ту самую минуту показавшуюся на пороге
из второй
комнаты.
Под влиянием всего этого Миропа Дмитриевна сама уж хорошенько не помнит, как пододвинула к майору стакан с чаем, как
крикнула проходившей по двору Агаше, чтобы та принесла
из комнат четверку Жукова табаку и трубку.
В минуту, когда начинается этот рассказ, это был уже дряхлый старик, который почти не оставлял постели, а ежели изредка и выходил
из спальной, то единственно для того, чтоб просунуть голову в полурастворенную дверь жениной
комнаты,
крикнуть: «Черт!» — и опять скрыться.
— Дудки, меня не поймаешь! —
крикнул он Творожкову и поспешно пошел
из комнаты.]
Пышная Марфа позвала кухарку и вместе с нею стала выдвигать
из комнаты чайный стол; дамы делали вид, что помогают в этом; качаясь, дребезжала посуда, и они вперебой
кричали...
Сидели в трактире, тесно набитом людьми, окуровский человек исподлобья следил за ними и не верил им: веселились они шумно, но как будто притворно, напоказ друг другу. В дымной
комнате, полной очумелых мух, люди, покрасневшие от пива, водки и жары, судорожно размахивали руками, точно утопая или собираясь драться; без нужды
кричали, преувеличенно хвалили друг друга, отчаянно ругались из-за пустяков и тотчас же мирились, целуясь громко.
Но Фалалей не умеет сказать, чьих господ. Разумеется, кончается тем, что Фома в сердцах убегает
из комнаты и
кричит, что его обидели; с генеральшей начинаются припадки, а дядя клянет час своего рождения, просит у всех прощения и всю остальную часть дня ходит на цыпочках в своих собственных
комнатах.
— Полкана! —
закричал дядя и бросился вон
из комнаты. Полкана подали; дядя вскочил на него, неоседланного, и чрез минуту топот лошадиных копыт возвестил нам о начавшейся погоне за Фомой Фомичом. Дядя ускакал даже без фуражи.
— Светел, ясен проснулся на заре Степан Михайлович, весело
крикнул свою Аришу, которая сейчас прибежала
из соседной
комнаты с самым радостным лицом, как будто вчерашнего ничего не бывало.
Она вырвалась
из его рук, хотела было
кричать, но чувство стыда, но боязнь гласности остановили ее; без памяти бросилась она в свою
комнату и тут в первый раз вымерила всю длину, ширину и глубину своего двусмысленного положения.
То генерал Хрящов, окруженный двумя отрешенными от должности исправниками, бедными помещиками, легавыми собаками, псарями, дворней, тремя племянницами и двумя сестрами; генерал у него в воспоминаниях
кричал так же, как у себя в
комнате, высвистывал
из передней Митьку и с величайшим человеколюбием обходился с легавой собакой.
«Гайдамаки» читает и
кричит: «Будем, будем резать тату!» Я уж и окна велел позатворять… против поляков это, знаете, не безопасно, — и после целую неделю лопатой голос
из комнаты выгребали — столько он накричал.
— Дети, идите в
комнаты! —
крикнула из столовой Анна Афанасьевна. — Попросите Миллера, чтобы он нам спел что-нибудь.