Вещи, о которых мы не можем рассказать

Келли Риммер, 2019

Автор ловко сплетает воедино рассказ Алины, влюбленной молодой женщины, пытающейся наладить жизнь во время Второй мировой войны в Польше, и ее внучки Элис – вечно измотанной матери, изо всех сил пытающейся вырастить сына, страдающего аутизмом, и одаренную дочь. Алина просит Элис поехать в путешествие в Польшу, чтобы уладить какое-то дело, связанное с семейной тайной, которую женщина хранила почти 80 лет. Вопреки здравому смыслу Элис соглашается помочь своей бабушке, оставив детей на попечение мужа. В этом путешествии ей предстоит открыть забытые секреты, узнать настоящую историю своей семьи, постигнуть, что на самом деле означает верность, любовь и честь.

Глава 4

Алина

В те дни получать информацию было не слишком просто, поэтому до меня доходили только обрывочные сведения о подготовке к войне. Тшебиня находилась довольно близко к границе с Германией, и мой город оказался не застрахован от идеологии, набиравшей силу в соседней стране. Ненависть, подобно какому-то потустороннему зверю, проявлялась в локальных актах насилия и притеснения, направленных против еврейских граждан, и набирала силу по мере того, как жаждущие власти подпитывали ее риторикой и пропагандой.

Только сейчас, оглядываясь назад с мудростью возраста, я вижу, что предупреждающие знаки были разбросаны по всей нашей простой жизни уже тогда. Я помню, как впервые услышала, что еврейские друзья в Тшебине были ограблены, подверглись нападению или их имущество было разгромлено. Мои родители были потрясены таким ходом событий, и к тому времени мой отец ясно и откровенно дал нам, детям, понять свое мнение об отношениях между еврейской и католической общинами Тшебини. «Поляк — это поляк», — часто говорил он, потому что для моего отца традиции и религия человека не имели значения, его интересовали только характер и трудовая этика. Но это была не та точка зрения, которую разделяло все наше сообщество, и уродливые проявления антисемитизма приводили в ярость моего в целом мягкого отца.

Летом 1939 года мы с отцом отправились в город. Мама испекла для Алексея и Эмилии буханку хлеба с маком, и я положила ее в корзинку, где уже лежали яйца. Это стало обычной частью моего распорядка дня — я отправлялась к ним на обед раз в неделю, и мама всегда передавала для них немного еды. Мне это казалось странным, учитывая, что Алексей был богат, а мы бедны, но моя мама следовала традициям, и она не представляла, что мужчина способен организовать еду для себя и своей дочери.

В тот день мы с отцом поехали на повозке в город, в магазин товаров для дома. Он зашел внутрь, чтобы заняться своими делами, а я прошла три квартала до медицинской клиники, чтобы передать корзину с гостинцами помощнице Алексея. Я знала, что отец ненадолго задержится, поэтому сразу побрела обратно в магазин.

Я шла и мечтала о Томаше. За тот год, что он прожил в Варшаве, у нас вошло в привычку писать друг другу письма, а во время своих каникул в середине года он провел дома две восхитительные недели. В тот день была моя очередь писать ответ, я размышляла о том, что ему рассказать, и была настолько погружена в свои мысли, что, подойдя к магазину и услышав, как кричит мой отец, страшно испугалась. Я обеспокоенно заглянула в дверь и обнаружила, что он ведет горячую дискуссию с Яном Голашевским, нашим соседом, отцом Юстины, девушки Филипе. Как раз в этот момент Юстина выскочила из магазина. Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и обняла.

— В чем дело? — спросила я, но слова вырвались как выдох, потому что я уже подозревала ответ.

— О, мой отец обвиняет во всем евреев, а твой отец их защищает. — Юстина устало вздохнула одновременно со мной и пожала плечами. — Все тот же старый спор, который они всегда вели, только сегодня более жаркий из-за скопления.

— Скопления? — повторила я в замешательстве. Юстина смерила меня пристальным взглядом, схватила за локоть и притянула к себе.

— Скопления людей на границе, — прошептала она, как будто мы делились скандальной сплетней. — Ты должна знать! Вот почему очень многие запасаются.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — призналась я, и, прежде чем мой отец вернулся, Юстина торопливым шепотом сообщила, что гитлеровская армия нацелилась на нас; вторжение теперь кажется неизбежным.

— Не могу поверить, что твои родители не предупредили тебя, — прошептала она.

— Они обращаются со мной, как с ребенком, — простонала я, качая головой. — Они думают, что им нужно защитить свой хрупкий маленький цветок от новостей, которые могут меня расстроить.

Я достаточно знала о ситуации с нацистским режимом, чтобы нервничать, но тем не менее растерялась от такой новости. Нацелилась на нас? Чего они могут от нас хотеть? Юстина предложила ответ еще до того, как я задала этот вопрос.

— Мой отец говорит, что это из-за евреев. Он говорит, что если бы у нас в стране не было так много евреев, Гитлер оставил бы нас в покое. Ты же знаешь, какой он, Алина. Отец всегда винит евреев. И ты знаешь, какой твой отец…

— Поляк — это поляк, — ошеломленно прошептала я, автоматически повторяя слова, прежде чем снова сосредоточиться на своей подруге. — Но, Юстина, ты уверена? Мы действительно собираемся вступить в войну?

— О, не волнуйся, — проговорила Юстина, одарив меня уверенной улыбкой. — Все говорят, что у нацистов почти нет боеприпасов и польская армия быстро разгромит их. Отец совершенно уверен, что все закончится в течение нескольких недель.

И в этот момент я словно прозрела: впервые я поняла недавнюю лихорадочную активность моих родителей и братьев, и я наконец осознала их ошеломляющую настойчивость в консервации различных припасов, задолго до того, как мы обычно это делали. Когда мой отец направил подводу обратно к нашему дому, я обратила внимание, что даже дороги необычно оживлены, и это не было признаком того, что горожане радуются теплой погоде: скорее, люди переезжали. Люди будто существовали в другом режиме — все куда-то спешили. Некоторые направлялись в Варшаву или Краков, предполагая, что в крупных городах будет безопаснее. Казалось, никто не знал, что делать, но не в нашей национальной природе было оставаться на месте и ждать катастрофы, поэтому люди продолжали действовать. С моих глаз словно спала пелена, и мне казалось, что жители моего города суетятся, как муравьи перед бурей.

— Это правда? Про вторжение?

— Тебе не нужно беспокоиться об этом, — хрипло сказал отец. — Когда придет время беспокоиться, мы с мамой дадим тебе знать.

В тот вечер я села и написала Томашу совсем другое письмо, чем планировала. Целую страницу я просто умоляла его вернуться домой.

«Не пытайся быть храбрым, Томаш. Не жди страшного. Просто возвращайся домой — и будешь в безопасности».

Теперь я не совсем понимаю, с чего я решила, учитывая нашу близость к границе, что дом будет для нас безопасным местом. Но в любом случае Томаш не вернулся.

Все развалилось так быстро, что даже если он и отправил мне ответное письмо, оно так и не дошло. Мне показалось, что привычная жизнь рухнула в одночасье.

1 сентября 1939 года меня пробудил от глубокого сна звук дребезжащего стекла в окне моей спальни. Сначала я не узнала звук приближающихся самолетов. Я даже не осознавала, что мы в опасности, пока не услышала, как отец кричит из комнаты рядом со мной.

— Проснись! Мы должны добраться до сарая! — кричал он хриплым спросонья голосом.

— Что происходит? — отозвалась я, откидывая одеяло и соскальзывая с кровати. Я едва успела открыть дверь своей спальни, когда вдалеке раздался первый из множества взрывов, и окна снова задребезжали, на этот раз сильнее. В нашем крошечном доме было темно, но когда мама распахнула входную дверь, внутрь хлынул лунный свет, и я увидела, как братья бегут к ней. Я знала, что мне тоже нужно бежать, но мои ноги не двигались — возможно, я все еще была в полусне, или, возможно, это было потому, что все происходящее походило на ужасный кошмар, и я никак не могла заставить себя сдвинуться с места. Филипе добрался до входной двери, заметил меня и пересек маленькую гостиную, чтобы взять меня за руку.

— Что происходит? — повторила я, когда он потащил меня к сараю.

— Нацисты сбрасывают бомбы с самолетов, — мрачно сказал мне Филипе. — Мы подготовились, и у нас есть план, Алина. Просто делай, как говорит отец, и у нас все будет хорошо.

Он втолкнул меня в сарай вслед за Станиславом, отцом и мамой, и как только мы оказались внутри, отец закрыл за нами тяжелую дверь. Кровь застучала в висках от внезапной темноты, но затем я услышала скрип петель открывающейся в полу задвижки.

— Только не в подвал, — запротестовала я. — Пожалуйста, мама…

Руки Филипе опустились мне на плечи, и он подтолкнул меня к отверстию, мама схватила меня за запястье и потянула вниз. Ее пальцы впились мне в кожу, и я отчаянно отстранилась, пытаясь отступить назад.

— Нет, — запротестовала я. — Мама, Филипе, вы же знаете, что я не могу туда спуститься…

— Алина, — настойчиво произнес Филипе. — Что страшнее — темнота или бомба, упавшая тебе на голову?

Я позволила им утащить меня вниз, в удушающую темноту. Когда я погрузилась в тесное пространство, звук моего сердцебиения показался мне неестественно громким. Я поползла по грязному полу, чтобы найти угол, села, обхватив руками колени. Когда раздавался следующий раунд гулких раскатов, я невольно вскрикивала. Довольно скоро я сидела на грязном полу в позе эмбриона, зажав уши руками. Особенно громкий взрыв потряс весь подвал, и когда на нас посыпалась пыль, я обнаружила, что рыдаю от страха.

— Это был наш дом? — выдавила я сквозь слезы, когда на мгновение наступила тишина.

— Нет, — ответил отец, его тон был мягко упрекающим. — Мы поймем, когда это коснется нашего дома. Это в Тшебине: они, вероятно, бомбят железнодорожную линию… может быть, промышленные здания. У них нет причин разрушать наши дома. Скорее всего, мы в безопасности, но будем прятаться здесь, пока это не прекратится, просто чтобы быть уверенными.

Филипе и Станислав сели по обе стороны от меня, а затем подвал снова наполнился давящей тишиной, когда мы замерли в ожидании следующего взрыва. Но, к нашему удивлению, послышались более приятные звуки.

— Привет?! — раздался далекий приглушенный голос. — Мама? Отец?

Мама вскрикнула от радости и открыла люк, затем забралась наверх, чтобы помочь моей сестре Труде и ее мужу Матеушу спуститься в подвал. К моему огромному облегчению, отец включил масляную лампу, чтобы осветить им путь. Как только мы все снова оказались в безопасности в подвале, мама и Труда обнялись.

— Что нам теперь делать? — спросила я, затаив дыхание. Все обернулись ко мне.

— Ждать, — пробормотала мама. — И молиться.

* * *

Большую часть того первого дня мы провели, прижавшись друг к другу, спрятавшись в подвале под сараем. Самолеты прилетали, улетали и возвращались, снова и снова. Позже мы узнали, что за те долгие часы, что мы прятались, на наш регион было сброшено несколько сотен бомб. Бомбардировки были эпизодическими, непредсказуемыми и жестокими. С моей позиции в подвале взрывы вблизи, вдали и повсюду вокруг нас звучали так, как будто конец света происходил прямо над нашим сараем.

Большинство людей понятия не имеют, на что на самом деле похож затянувшийся ужас. Я тоже не знала до того дня. В этой жуткой темноте я обливалась по́том часами, часами и часами, уверенная, что в любую секунду на нас упадет бомба, что в любую секунду подвал обрушится, что в любую секунду в дверях появится человек с оружием, чтобы забрать мою жизнь. Я не чувствовала себя комфортно в замкнутом пространстве даже в лучшие времена, но в тот день я ощутила такой глубокий страх, о котором даже не подозревала, что он возможен. В тот день я снова и снова мысленно переживала свою смерть. Такая крайняя тревога не подчиняется обычным эмоциональным закономерностям; она не устает, она не исчезает, к ней невозможно привыкнуть. Спустя восемь часов после начала воздушных ударов я оставалась такой же ошеломленной, как в первый момент, и была полностью убеждена, что единственным концом для страха будет конец самой жизни.

Бомбардировки прекратились в начале следующего дня. Сперва мы не осмеливались вздохнуть с облегчением, потому что обычно эти перерывы длились недолго. На этот раз прошли долгие минуты, и спустя некоторое время даже звук двигателей самолета затих в благословенной тишине. Филипе отчаянно хотелось сбегать на соседнюю ферму, чтобы проведать Юстину и ее семью. Это было всего в нескольких сотнях футов — он заверил нас, что пойдет вдоль леса, прячась за деревьями, и вернется меньше чем через полчаса. Мама и папа поворчали, но в конце концов позволили и как и следовало ожидать, как только разрешение было получено, Станислав решил, что он пойдет с братом.

Все остальные высунулись в дверной проем сарая, чтобы подышать свежим воздухом, и поскольку небо все еще было ясным, мы оставались там до возвращения близнецов. Отец и Матеуш сидели в дверях; мама, Труда и я расположились позади них. Пока мы ждали, Труда и мама тихо беседовали, но я молчала, во рту у меня слишком пересохло для болтовни.

Как и было обещано, братья ушли меньше чем на полчаса, но они вернулись заметно потрясенные, и сначала я подумала, что случилось худшее. Подойдя к сараю, они примостились у дверных косяков по обе стороны от отца и Матеуша. Были и хорошие новости — семья Голашевских не пострадала. Но Ян съездил в Тшебиню во время последнего короткого перерыва в бомбардировках. Он видел, как местные жители ходят по улицам, оплакивая потерю своих семей; видел детей с такими тяжелыми травмами, что Филипе не мог вынести повторения деталей; видел десятки горевших домов.

Несколько часов, проведенных в подвале, я была охвачена тревогой, и моя собственная безопасность полностью завладела моими мыслями, но когда брат передал рассказ Яна, меня охватил новый страх. Я мгновенно поняла последствия серьезных повреждений в Тшебине и риски для Алексея и Эмилии. Медицинская клиника находилась недалеко от городской площади — как раз там, где дома стояли наиболее плотно. И если они были мертвы, это означало, что когда в один прекрасный день Томаш вернется, его не будет ждать семья. Внезапно все свелось к осознанию последствий этих событий для Томаша.

— Алексей… — прохрипела я. Все повернулись ко мне, и я увидела печаль в их глазах. — С Алексеем и Эмилией все должно быть в порядке! По-другому не может быть!

— Если с Алексеем все в порядке, он ухаживает за ранеными… — пробормотала мама.

Я могла себе это представить — Алексей прятался во время бомбежки, а затем появился, чтобы помочь раненым, но если это было правдой, то кто утешал и защищал Эмилию? Я пережила бомбардировки в окружении всей своей семьи — и это все еще было самым ужасным опытом в моей жизни. А ей было семь лет, и в отсутствие Томаша у нее оставалсятолько отец, так что если он был занят или даже ранен…

— Мы должны забрать Эмилию! — выпалила я, и Филипе нетерпеливо вздохнул.

— Как? Кто знает, когда вернутся самолеты?

— Но если Алексей занят тем, что помогает людям, с кем будет девочка? Она, возможно, одна! Пожалуйста, отец! Пожалуйста, мама, мы должны что-то сделать!

— Мы ничего не можем сделать, Алина, — мягко сказал отец. — Мне очень жаль. Что будет, то будет.

— Мы станем молиться, — заявила мама. — Это все, что мы можем.

— Нет! — воскликнула я, яростно мотая головой. — Ты должен пойти и забрать ее, отец. Ты должен! Она ребенок — совсем одна в этом мире. Она тоже моя семья! Пожалуйста!

— Алина! — застонала Труда. — Ты просишь о невозможном. Сейчас очень опасно ходить в город.

Я не могла позволить бросить ребенка одного, даже когда мольбы моих родителей о молчании сменились резкими требованиями, чтобы я прекратила эту тему. Когда я заплакала и пригрозила отправиться в путешествие сама, Филипе поднялся с земли и отряхнул брюки. Мама запричитала:

— Не будь глупцом, Филипе! Ты уже однажды искушал судьбу…

— Алина права, мама. Мы будем хуже нацистов, если бросим эту маленькую девочку на произвол судьбы, пока ее отец работает, спасая жизни.

— Если она вообще жива, Филипе. Ты можешь добраться до города и обнаружить, что они погибли, — пробормотал отец себе под нос.

— Отец! Не говори таких вещей! — Я задохнулась.

— Я с ним, — заявил Стани.

— Думаю, мне тоже стоит поехать, — тихо произнес Матеуш. Настала очередь Труды возмутиться, но он мягко добавил: — Заодно я посмотрю, как там наш дом. Мы с мальчиками будем действовать быстро и осторожно. Мы можем сразу пойти назад, если услышим, что самолеты возвращаются, — ты же сама знаешь, вчера нам потребовалось всего десять минут, чтобы добраться сюда.

Мама яростно выругалась и всплеснула руками:

— Вы пытаетесь убить меня, мальчики! Вы уже однажды искушали судьбу и выжили. Теперь вы просто пытаетесь заставить мое сердце от страха перестать биться!

— Мама, мы просто делаем то, для чего ты нас воспитывала, — сухо сказал Филипе. — Мы пытаемся поступать правильно.

— Но что, если бомбежка начнется снова…

— Фаустина, — теперь голос Матеуша звучал тверже, — мы с вами слышали взрывы. Они летят во все стороны, даже на запад, где нет ничего, кроме фермерских домов, — самолеты нацелены не только на город. Поэтому здесь мы не в большей безопасности, чем в городе.

Спорить с этим было бессмысленно, и вскоре они ушли. Отец велел им бежать на холм и на несколько минут спрятаться в лесу, чтобы убедиться в отсутствии самолетов на горизонте, прежде чем они окажутся на поляне с другой стороны. Как только ребята ушли, сестра и родители устремили на меня обвиняющие взгляды, и я почувствовала, что краснею.

Внезапно мне с запозданием пришло в голову, что я вынудила братьев и шурина рисковать жизнью, и все это в надежде, что я смогу уберечь Томаша от горя. Но я любила Эмилию и Алексея и искренне боялась за их безопасность. Я не жалела, что убедила своих братьев отправиться на их поиски — меня страшило только одно: что мой поступок мог привести к невообразимой потере. Я попыталась объясниться с оставшимися членами семьи:

— Я просто…

— Лучше тебе помолчать, пока они не вернутся, — решительно перебила меня Труда. — Сиди там, Алина Дзяк, и сосредоточь свою энергию на молитве о том, чтобы ты только что не убила наших братьев и моего мужа.

Именно это я и сделала. Когда братья в первый раз покинули подвал, минуты тянулись медленно, но сейчас был совершенно новый уровень пытки. В конце концов тишину нарушил детский плач. Мы все выбежали из сарая и увидели близнецов, бок о бок спускающихся с холма, Матеуш следовал за ними по пятам с Эмилией на руках. Она рыдала, громко и безутешно.

— О, малышка! — воскликнула сестра и бросилась из сарая к мужу. Он осторожно передал Эмилию в протянутые руки Труды, и та немедленно начала утешать девочку.

— Ш-ш-ш, все в порядке, малышка. Теперь с тобой все будет в порядке.

Как только они оказались в пределах досягаемости сарая, мама подошла к Труде и нежно провела рукой по щеке Эмилии, подняла пристальный взгляд на меня. Мама явно была очень грустной, но и задумчивой, когда на меня смотрела.

Меня быстро отвлекли от маминого взгляда продолжающиеся рыдания Эмилии. Я вопросительно взглянула на своих братьев, и Филипе поспешно покачал головой:

— С Алексеем все в порядке. В клинике тоже все нормально, если не считать нескольких разбитых окон.

— Но в доме Алексея есть раненые… и что еще хуже… очередь людей, ожидающих помощи по всей улице. — Матеуш подошел ко мне и заговорил очень осторожно, его голос был низким и мягким. — Эмилия видела, как пострадала одна из ее школьных подруг… Она очень испугалась, убежала и спряталась в шкафу. Алексей сказал, что раненые приходили в дом с тех пор, как началась бомбежка, и у него не было времени утешить дочь. Он был очень благодарен нам и спросил, можем ли мы оставить ее у себя, пока ситуация не станет безопаснее. Это может занять несколько дней.

— Конечно, можем, — тихо пробормотала мама. Она забрала Эмилию у Труды и подержала ее мгновение, потом передала малышку мне. Труда и Матеуш обнялись, а мама осыпала поцелуями лица братьев. — Вы слишком храбры.

Эмилия обвила руками мою шею. Она прижалась заплаканным лицом к моему плечу. Девочка дрожала всем телом и шумно дышала между всхлипываниями.

— Алина, шум был такой громкий… В магазин мистера Эриксона попала бомба, и наш дом задребезжал, и все стекла разбились…

— Я знаю…

— А Майя из моей школы уснула, и ее мама кричала, и папа никак не мог ее разбудить, и я не понимаю, почему у нее на лице было так много крови. Почему там было так много крови?

— Тс-с, тише, — прошептала мама. Труда подошла ко мне, ее обеспокоенный взгляд был прикован к Эмилии. Она обняла меня за плечи, нежно опустила на землю и свернулась калачиком рядом со мной. Я уложила Эмилию к нам на колени, и когда стала гладить ее по спине, Труда запела. Мама сидела напротив, внимательно наблюдая за нами.

— Просто отдохни, малышка, — мягко произнесла она. — Теперь ты в безопасности.

— А как же Томаш? — просипела девочка, ее тихий голос все еще был слабым и неровным. — Он совсем один в Варшаве. Что будет с моим братом?

Все промолчали, и я напряглась, а затем бросилась утешать ее. Или, возможно, я пыталась утешить себя.

— Варшава так далеко, — твердо сказала я. — Самолеты, вероятно, даже не могут летать так далеко. Лучше, чтобы его здесь не было, Эмилия. Там он наверняка будет в большей безопасности.

* * *

В последующие дни мы толпились у отцовского радиоприемника, чтобы послушать последние новости. Поскольку он был простейшим кристаллическим устройством, которое близнецы собрали несколько лет назад, его мог слушать только один человек с помощью жестяных наушников. Я толкалась среди остальных, ожидая своей очереди, вот только потом всегда сожалела о тех минутах, которые провела у радио, потому что новости никогда не были утешительными. Разрушались целые города, но маленькие истории причиняли больше всего боли. Мы слышали бесконечные рассказы о фермерах, расстрелянных на своих полях с самолетов из пулеметов, и даже одну ужасную историю о дедушке, который собирал последние овощи, когда пилот сбросил бомбу прямо на него. Эта история красноречиво рассказала мне о мощи захватчиков и о том, как плохо вооружена наша страна — мы были просто крестьянами, стоящими в грязи, совершенно беззащитными перед мощными взрывчатыми веществами, сброшенными с воздушных боевых машин непостижимо полными ненависти пилотами.

Через несколько дней после бомбардировок в нашем районе появились нацистские войска, потому что оборона местной армии была быстро сломлена. После этого бомбардировки прекратились, зато самолетов стало еще больше, только теперь они пролетали над нами, однако не возвращались, и почему-то это было еще хуже. Вскоре начали прибывать грузовики, с грохотом проезжая по городу, еще не останавливаясь, но уже одним своим присутствием обещая, что в один прекрасный день все, что осталось нетронутым после бомбежки, все равно будет уничтожено. Мужчины из моей семьи совершили еще одну поездку в город и снова вернулись угрюмые.

— Повсюду развешаны объявления, — пробормотал отец.

— Завтра в полдень состоится городское собрание, и мы все должны присутствовать. — Матеуш перевел взгляд на Труду. — Мы должны вернуться домой сегодня вечером, любовь моя. Возможно, если мы будем в доме, мы сможем защитить его.

— Защитить его от нацистов? — спросила она несколько недоверчиво. — Каким образом? Голыми руками?

— Пустой дом в городе уязвим, Труда, — сказал он. — Кроме того, нацисты нарушили национальную границу. Как ты думаешь, этот маленький холм сможет их сдержать? Теперь, когда бомбардировки прекратились, мы здесь не в большей безопасности, чем в городе.

— Вы видели моего папу? — спросила Эмилия. Ее голос был очень тихим. Казалось, она тает с каждым часом, несмотря на пристальное внимание со стороны сестры, мамы и меня. Матеуш и отец одновременно покачали головами.

— Твой папа все еще очень занят, помогая людям, но с ним все хорошо, — резко сказала мама. — Алина, займи ребенка. Пусть взрослые поговорят.

Мы вернулись в мою спальню и сели на диван, и я попыталась поиграть в одну из игр со считалочкой, которые так любила Эмилия, вместе с тем стараясь подслушать разговор в главной части дома.

— Все же будет хорошо, Алина, правда? — внезапно спросила меня девочка. Она выглядела испуганной, ее и без того огромные зеленые глаза на бледном лице казались еще больше.

Я заставила себя улыбнуться.

— Конечно, сестренка. Все будет просто замечательно.

* * *

После бессонной ночи мы пешком отправились на городскую площадь. Мы пошли не через лес и через холм, а по дороге, что означало более длительное путешествие, но, казалось, никто из нас не спешил добраться до места назначения.

К тому времени, когда мы прибыли, на площади уже собралась толпа, ожидавшая в напряженной, жуткой тишине. Когда мы присоединились к ней, я втиснулась между родителями, как будто они могли защитить меня от всей этой тяжести. Станислав оставил нас, чтобы встать с Ирен, девушкой, за которой он ухаживал. Филипе отправился на поиски Юстины. Труда и Матеуш тоже были там, но, к моему удивлению, предпочли остаться рядом с женой мэра и ее детьми. Оглядывая толпу вокруг, я узнала всех и почувствовала двойной укол: зависти и страха. Мне так хотелось, чтобы Томаш оказался здесь, со мной! Я верила, что все было бы менее запутанным, если бы только моя рука находилась в его руке. Я сжала ладонь его младшей сестры и покрутила головой в поисках Алексея. Он был высоким, как Томаш, так что я была уверена, что рано или поздно найду его, а потом смогу указать на него, чтобы утешить Эмилию.

В этом месте, которое я так хорошо знала, я чувствовала себя оторванной от всего, что нас окружало, от всего, что в такой солнечный день должно было выглядеть прекрасно. Только ничто не казалось красивым, и более того — ничто даже не казалось знакомым. Среди нас были незнакомцы, и они каким-то образом теперь оказались главными, и именно этот факт полностью исказил пейзаж, который я всегда воспринимала как родной дом. Эти люди выглядели как статуи в своей жесткой, безупречно отглаженной униформе, с невозможным красным пятном нарукавной повязки со свастикой, которую они носили с явной гордостью. Мне пришло в голову, что нацистская форма каким-то образом лишила их человечности, лишила их уникальности и оставила им единую силу солидарности, подобную прочной стене, вторгающейся в наше пространство. Это были даже не люди — они были отдельными компонентами машины, которая появилась, чтобы уничтожать.

Командир кричал по-немецки на всю площадь. Сначала я слушала только тон его голоса — презрение, агрессию, властность, — но каждое слово сжимало тиски страха в моем сердце. Я просто не могла вынести это, не зная, что он говорит, или даже не понимая, почему у него не хватило простой вежливости поговорить с нами на нашем родном языке. Спустя некоторое время я повернулась к маме и прошептала:

— Что он говорит?

Ответом моей матери был лишь нетерпеливый приказ замолчать, но довольно скоро я увидела, как ее глаза расширились, и впервые на ее лице появилось выражение страха. Я проследила за ее взглядом к углу площади, где группа солдат толкала двух «заключенных» со связанными за спиной руками вперед, к центру. Я вгляделась в их лица и с ужасом узнала обоих — сзади был наш мэр, а впереди, без страха и колебаний глядя в толпу, стоял Алексей.

Оглядываясь сейчас назад, я подозреваю, что такой блестящий человек, как Алексей, точно понимал, что его ждет, но он с высоко поднятой головой вышел на городскую площадь. Оглядев толпу, он остановил взгляд на Эмилии и улыбнулся ей, словно желая успокоить. Я потянула ее, чтобы она встала передо мной, и обняла ее сзади. Она напряглась в моих объятиях, наверняка такая же растерянная, как и я. Почему Алексей в беде? Он никогда не делал ничего плохого за всю свою жизнь. Алексей улыбнулся мне, и когда наши глаза встретились, он кивнул один раз. Он казался спокойным, почти безмятежным. Вот почему я на миг подумала, что все будет хорошо, потому что Алексей был самым мудрым человеком в городе, и уж если он не обеспокоен, то почему я должна волноваться?

Но затем командир схватил Алексея за плечо и с силой толкнул на землю — руки Алексея были связаны за спиной, так что он беззащитно ударился лицом о гранитный булыжник, которым была выложена площадь. Прежде чем он успел прийти в себя, другой солдат сунул руку в волосы Алексея и потянул его вверх, пока тот не оказался на коленях. Алексей не смог сдержать крика боли, и я собрала все свои силы, чтобы не закричать.

Мама схватила меня за плечо, и когда я повернулась к ней, ее взгляд был прикован к Эмилии.

— Закрой ей глаза, — решительно сказала она.

— Но почему они… — начала я, когда мои руки поднялись к лицу Эмилии. Я услышала щелчок взводимого курка пистолета и подняла глаза.

Смерть Алексея была почему-то слишком простой и быстрой, чтобы быть реальной, один-единственный выстрел в затылок — и он умер. Мне хотелось кричать — неужели такая долгая и полная жизнь может закончиться вот так, без достоинства, цели или чести? Но солдаты отбросили его тело в сторону, словно в этом не было ничего особенного, а затем точно так же застрелили мэра. Я была в ужасе от происходящего, у меня закружилась голова, все это было чересчур, чтобы осознать в одно мгновение. Мои собственные глаза, должно быть, лгали мне, потому что то, что я видела, было совершенно нелогичным.

Алексей Сласки был исключительным человеком, но именно то, что делало его таким важным для нашего городка — его интеллект, его подготовка, его природная способность руководить, превратила его в мишень. Дестабилизировать группу людей совсем не сложно, если вы готовы быть достаточно жестоким. Вы просто выбиваете фундамент, и естественным следствием этого является то, что все остальное начинает рушиться. Нацисты знали это — и именно поэтому одной из их самых первых тактик в Польше была казнь или заключение в тюрьму тех, кто мог возглавить любое восстание против них. Алексей и наш мэр были одними из первых из почти ста тысяч польских лидеров и ученых, которых предстояло казнить в рамках программы Intelligenzaktion^[8] в первые дни вторжения.

Ступор Эмилии прошел слишком быстро, и она начала кричать во всю силу своих легких. Солдат рядом с нами направил на нее пистолет, и я сделала самую храбрую и глупую вещь, которую когда-либо делала в своей жизни, по крайней мере, до этой минуты. Я загородила ее собой и взмолилась:

— Пожалуйста, господин, пожалуйста! Моя сестра расстроена. Пожалуйста, я успокою ее.

Не дожидаясь его ответа, я резко отвернулась и вся напряглась, готовая к жгучей боли от пули, выпущенной мне в спину, и в ту же минуту встретилась взглядом с Эмилией и с силой прижала ладонь к ее губам. Глаза девочки были дикими от ужаса и горя, но я надавила так, что она теперь с трудом могла дышать через свой заложенный нос. Слезы текли по ее маленькому личику, и когда я поняла, что не буду застрелена, а она наконец немного успокоилась, я низко наклонилась и прошептала ей:

— Ты можешь помолчать, сестренка? Это очень важно.

Она продолжала смотреть остекленевшим взглядом, но все-таки кивнула. Я уловила это едва заметное движение, но не совсем поверила ему. Тем не менее ослабила давление. Девочка втянула ртом воздух, однако не закричала. Вскоре толпа поредела; Эмилия стояла в оцепенении, не отрывая глаз от тела отца, брошенного у камня на другой стороне площади. Я обняла ее за плечи и с силой развернула к своим родителям.

— Мы не можем забрать ее, по крайней мере, насовсем, — яростно зашептала мне мама. — Мы слишком стары и слишком бедны, а ты слишком молода, и ты одна. Жить в оккупации будет тяжело, и мы просто не знаем, как… — Ее голос сорвался, а взгляд метнулся к лицу Эмилии, затем она снова посмотрела на меня, в ее глазах читалось страдание. Но она быстро вздернула подбородок и, посуровев, сказала: — Мне очень жаль, Алина. Но тебе нужно найти кого-то, кто позаботится о девочке.

— Я понимаю, — тяжело ответила я.

— После возвращайся прямо домой. Сейчас не время бродить по городу в одиночку, ты меня слышишь?

Честно говоря, я не могла поверить, что они готовы оставить меня одну в городе после того, что мы только что видели, поэтому в ужасе запротестовала:

— Но мама, вы же останетесь и поможете? Ты или отец…

— У нас дома есть работа, которую нужно делать. И она не может ждать, — отрезала она. Я больше не осмелилась возражать, потому что она явно была настроена решительно. Я огляделась в поисках братьев, однако оба уже ушли со своими подружками. Мама направилась в сторону дома, потянув за собой откровенно сопротивляющегося отца.

Я вглядывалась в рассеивающуюся толпу, впервые осознавая, каково это — ставить чье-то благополучие выше собственных инстинктов самосохранения. Мне хотелось рухнуть на землю и зарыдать или, еще лучше, побежать за родителями, подобно испуганному ребенку. Но я обняла Эмилию за плечи и двинулась в путь.

— Алина, — хрипло сказала Эмилия, когда мы оказались на некотором расстоянии от площади.

— Да, сестренка?

— Мой папа… — продолжала она, и ее зубы застучали. — Мой папа умер… Тот мужчина приставил пистолет к его голове и…

— Он умер, но ты, моя дорогая девочка, ты все еще здесь, — перебила я ее. — И ты не должна бояться, Эмилия. Потому что я найду для тебя безопасное пристанище до возвращения Томаша.

Примечания

8

Операция Intelligenzaktion — «Интеллигенция» (нем.) — обобщающее название немецких репрессий против польской элиты, в основном представителей интеллигенции.