Неточные совпадения
Науки бывают разные; одни трактуют об удобрении полей, о построении жилищ человеческих и скотских, о воинской доблести и непреоборимой твердости — сии
суть полезные; другие, напротив, трактуют о вредном франмасонском и якобинском вольномыслии, о некоторых якобы природных человеку понятиях и правах, причем
касаются даже строения мира — сии
суть вредные.
Алексей Александрович помолчал и потер рукою лоб и глаза. Он увидел, что вместо того, что он хотел сделать, то
есть предостеречь свою жену от ошибки в глазах света, он волновался невольно о том, что
касалось ее совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я
буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня
касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не понимаю и не могу.
— Нет, вы не хотите, может
быть, встречаться со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас не
касается. Но в свете это самый любезный человек, какого только я знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы не знаете? Это новый, совсем новый тон.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос
касается не ее одной, — с кем она
будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело
касалось задушевных сторон жизни. «Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не всё видеть», подумала Долли. — Непременно, я для себя и для нее
буду говорить с ней, — отвечала Дарья Александровна на его выражение благодарности.
Это до меня не
касается, я не смею осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но
была этому причиной.
«Ты видел, — отвечала она, — ты донесешь!» — и сверхъестественным усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы
касались воды; минута
была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою одежду, и я мгновенно сбросил ее в волны.
Я не обращал внимание на ее трепет и смущение, и губы мои
коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади: никто не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна удержала свою лошадь; я остался возле нее; видно
было, что ее беспокоило мое молчание, но я поклялся не говорить ни слова — из любопытства. Мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.
Не о каких-либо бедных или посторонних шло дело, дело
касалось всякого чиновника лично, дело
касалось беды, всем равно грозившей; стало
быть, поневоле тут должно
быть единодушнее, теснее.
Чичиков начал как-то очень отдаленно,
коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не
была так велика, и иностранцы справедливо удивляются…
Что же
касается до обысков, то здесь, как выражались даже сами товарищи, у него просто
было собачье чутье: нельзя
было не изумиться, видя, как у него доставало столько терпения, чтобы ощупать всякую пуговку, и все это производилось с убийственным хладнокровием, вежливым до невероятности.
Хотя, конечно, они лица не так заметные, и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены и разве кое-где
касаются и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно
быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет
быть аккуратен, как немец.
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин
был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих),
Ученый малый, но педант.
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.
Сыновья его только что слезли с коней. Это
были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их
были покрыты первым пухом волос, которого еще не
касалась бритва. Они
были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса
коснулся наконец ее духовного слуха, Ассоль встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, и засмеялась долгим, ровным смехом тихого торжества. Ей надо
было сказать что-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумывать — что именно; она сказала...
Катерина Ивановна, которая действительно
была расстроена и очень устала и которой уже совсем надоели поминки, тотчас же «отрезала» Амалии Ивановне, что та «мелет вздор» и ничего не понимает; что заботы об ди веше дело кастелянши, а не директрисы благородного пансиона; а что
касается до чтения романов, так уж это просто даже неприличности, и что она просит ее замолчать.
В нетерпении он взмахнул
было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с трудом, испачкав руки и топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не
касаясь топором тела, и снял; он не ошибся — кошелек.
— Извините, сударь, — дрожа со злости, ответил Лужин, — в письме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнении тем самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им: как я вас нашел и какое вы на меня произвели впечатление? Что же
касается до означенного в письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то
есть что вы не истратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилось недостойных лиц?
Что же
касается до будущей карьеры его, то она тоже казалась ей несомненною и блестящею, когда пройдут некоторые враждебные обстоятельства; уверяла Разумихина, что сын ее
будет со временем даже человеком государственным, что доказывает его статья и его блестящий литературный талант.
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что
касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем,
будет еще время вам сговориться…
— Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, я думал, что вы попросите господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни с вами, ни кругом вас не
было, я таки смотрел: это отважно, хотели, значит, пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас все божественно… Что же
касается до вашего брата, то что я вам скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?
Что же
касается до того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому что не
было ничего легче.
Что же
касается до Петра Петровича, то я всегда
была в нем уверена, — продолжала Катерина Ивановна Раскольникову, — и уж, конечно, он не похож… — резко и громко и с чрезвычайно строгим видом обратилась она к Амалии Ивановне, отчего та даже оробела, — не похож на тех ваших расфуфыренных шлепохвостниц, которых у папеньки в кухарки на кухню не взяли бы, а покойник муж, уж конечно, им бы честь сделал, принимая их, и то разве только по неистощимой своей доброте.
— Мне кажется, особенно тревожиться нечего, ни вам, ни Авдотье Романовне, конечно, если сами не пожелаете входить в какие бы то ни
было с ним отношения. Что до меня
касается, я слежу и теперь разыскиваю, где он остановился…
Не спорю, может
быть, он способствовал ускоренному ходу вещей, так сказать, нравственным влиянием обиды; но что
касается поведения и вообще нравственной характеристики лица, то я с вами согласен.
Что же
касается петли, то это
была очень ловкая его собственная выдумка: петля назначалась для топора.
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может
быть, совсем не потеряно и, что
касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Мебель соответствовала помещению:
было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они
были запылены, видно
было, что до них давно уже не
касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
— Все эти чувствительные подробности, милостисдарь, до нас не
касаются, — нагло отрезал Илья Петрович, — вы должны дать отзыв и обязательство, а что вы там изволили
быть влюблены и все эти трагические места, до этого нам совсем дела нет.
Но между ними
есть одна, до которой не
касается человек, которую не топчет животное: одни птицы садятся на нее и
поют на заре.
— Катерина Сергеевна, — заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с тех пор как я имею счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между тем
есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я еще не
касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы знаете лучше всякого другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не
касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства
были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось.
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек сам себя воспитать должен — ну хоть как я, например… А что
касается до времени — отчего я от него зависеть
буду? Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
— Что же
касается до самых условий поединка, но так как у нас секундантов не
будет, — ибо где ж их взять?
Ее голубые глаза
были даже красноречивы, темнея в минуты возбуждения досиня; тогда они смотрели так тепло, что хотелось
коснуться до них пальцем, чтоб ощутить эту теплоту.
Самгин, не желая, чтоб Судаков узнал его, вскочил на подножку вагона, искоса, через плечо взглянул на подходившего Судакова, а тот обеими руками вдруг быстро
коснулся плеча и бока жандарма, толкнул его; жандарм отскочил, громко охнул, но крик его
был заглушен свистками и шипением паровоза, — он тяжело вкатился на соседние рельсы и двумя пучками красноватых лучей отрезал жандарма от Судакова, который, вскочив на подножку, ткнул Самгина в бок чем-то твердым.
— Я — читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная
есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна
коснуться глубин души.
«Ей идет вдовство. Впрочем, она
была бы и старой девой тоже совершенной», — подумал он, глядя, как Лидия, плутая по комнате, на ходу
касается вещей так, точно пробует: горячи они или холодны? Несколько успокоясь, она говорила снова вполголоса...
Он понимал, что обыск не
касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не
было ничего нового.
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала
коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом
был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
Все, что
касалось Лидии, приятное и неприятное, теперь как-то отяжелело, стало ощутимее, всего этого
было удивительно много, и вспоминалось оно помимо воли. Вспомнилось, что пьяный Лютов сказал об Алине...
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя
было обидно идти по пустым улицам за человеком, который, сунув руки в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не
касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.
— Хотя, в сущности, что вы
будете делать здесь? Впрочем — это меня не
касается. Позовем хозяйку.
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку, но рука, не
коснувшись его руки, упала; хотела
было также сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой; она положила руку и голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против горя.
Что
касается Обломова, он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга все придумывает, и лишь только он на приглашение куда-нибудь поехать замнется ответом, наверное поездка предпринималась. И тогда не
было конца улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не
было пригорка, на который бы он ни влезал по нескольку раз.
Дело в том, что Тарантьев мастер
был только говорить; на словах он решал все ясно и легко, особенно что
касалось других; но как только нужно
было двинуть пальцем, тронуться с места — словом, применить им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он
был совсем другой человек: тут его не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай Бог что выйдет.
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не смел
коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла
быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо
было умереть за тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
Дух анализа тоже не
касался их, и пищею обмена их мыслей
была прочитанная повесть, доходившие из столицы новости да поверхностные впечатления окружающей природы и быта.
Им приходилось
коснуться взаимной раны, о которой до сих пор не
было намека между ними, хотя они взаимно обменивались знаменательными взглядами и понимали друг друга из грустного молчания. Теперь предстояло стать открыто лицом к лицу и говорить.