Неточные совпадения
— Я нашел у Грушницкого драгунского
капитана и еще одного господина, которого фамилии не
помню.
Сколько
помню, адмирал и
капитан неоднократно решались на отважный набег к берегам Австралии, для захвата английских судов, и, кажется, если не ошибаюсь, только неуверенность, что наша старая, добрая «Паллада» выдержит еще продолжительное плавание от Японии до Австралии, удерживала их, а еще, конечно, и неуверенность, по неимению никаких известий, застать там чужие суда.
«Там вас
капитан на самый верх посадит, — говорили мне друзья и знакомые (отчасти и вы,
помните?), — есть не велит давать, на пустой берег высадит».
Эпизод этот залег в моей памяти каким-то странным противоречием, и порой, глядя, как
капитан развивает перед Каролем какой-нибудь новый план, а тот слушает внимательно и спокойно, — я спрашивал себя:
помнит ли Кароль, или забыл? И если
помнит, то винит ли
капитана? Или себя? Или никого не винит, а просто носит в душе беспредметную горечь и злобу? Ничего нельзя было сказать, глядя на суховатое морщинистое лицо, с колючей искоркой в глазах и с тонкими губами, сжатыми, точно от ощущения уксуса и желчи…
В одно время здесь собралась группа молодежи. Тут был, во — первых, сын
капитана, молодой артиллерийский офицер. Мы
помнили его еще кадетом, потом юнкером артиллерийского училища. Года два он не приезжал, а потом явился новоиспеченным поручиком, в свежем с иголочки мундире, в блестящих эполетах и сам весь свежий, радостно сияющий новизной своего положения, какими-то обещаниями и ожиданиями на пороге новой жизни.
— Га!
Помяните мое слово: из этого хлопца выйдет ученый или писатель, — глубокомысленно предсказывал дядя —
капитан.
—
Помню, всё
помню! — вскричал он. — Я был тогда штабс-капитаном. Вы — такая крошка, хорошенькая. Нина Александровна… Ганя… Я был у вас… принят. Иван Федорович…
Если приведет Бог драться моему корпусу под моим начальством, — глаза генерала заморгали и засветились слезами, — то
помните,
капитан, первое опасное дело поручу вам.
— Стоишь, как тот болван, а на тебя казачишки во весь карьер дуют. И насквозь! Ну-ка, попробуй — посторонись-ка. Сейчас приказ: «У
капитана такого-то слабые нервы. Пусть
помнит, что на службе его никто насильно не удерживает».
В двадцатых годах, как теперь
помню, пробубнился я жесточайшим манером — штабс-капитан Терпишка в пух обыграл! — натурально, к брату.
— Что,
капитан, — сказал Калугин, — когда опять на баксиончик?
Помните, как мы с вами встретились на Шварцовском редуте — жарко было? а?
— «Овладеть движением» — это значит: стать во главе его, — толкует Козелков, — я очень хорошо
помню, что когда у нас в Петербурге буянили нигилисты, то я еще тогда сказал моему приятелю,
капитану Реброву: чего вы смотрите,
капитан! овладейте движением — и все будет кончено!
Вы, конечно,
помните, что я должен был встретить здесь
капитана; но представьте себе мое удивление, когда я увидел пред туалетом какое-то голубое существо — таки все-все сплошь голубое; голубой воротник, голубой сюртук, голубые рейтузы — одним словом, все голубое, с легкою белокурою головкой, в белом спальном дамском чепце, из-под которого выбивались небольшие золотистые кудерьки в бумажных папильотках.
— Скажите,
капитан, был ли у вас когда-нибудь на корабле матрос Югов, не
помните?
— Вы спросите у меня, кого я не знаю! — ответил
капитан, пожимая плечами. — И господин Бессонов, будучи студентом, жил в моем отеле. Мы были хорошими друзьями, благородное слово. Кто только не жил у меня, мосье Лопатин! Многие знатные теперь инженеры, юристы и писатели знают
капитана. Да, весьма многие известные люди
помнят меня.
Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не
помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе.
— То-то вот — господин
капитан. На первый раз я уж, так и быть, не стану лишать вас отпуска… Но если еще раз что-либо подобное —
помните, в журнал запишу-с, взыскание наложу-с, под арест посажу-с… Ступайте!..
Привели в роту, под команду какому-то
капитану, и начали меня учить службе… Буду же
помнить я эту службу!.. Скажу вкратце: чтоб быть исправным солдатом, надобно стоять, ходить, поворачиваться, смотреть не как хочешь, а как велят! ох, боже мой, и о прошедшем вспомнить страшно! Каково же было терпеть?
Студзинский. Слушай,
капитан, ты упомянул слово «отечество». Какое же отечество, когда большевики? Россия кончена. Вот
помнишь, командир говорил, и командир был прав: вот они, большевики!..
Тут было двое каких-то чиновников, весьма приличной и солидной наружности, фамилии которых хотя и были названы, но Хвалынцев — как это зачастую случается — через минуту, хоть убей, не
помнил уже этих фамилий. Кроме чиновников находился тут еще
капитан генерального штаба.
— Так долго ли было до греха, доктор? — продолжал
капитан. — И у нас по борту прошло судно…
Помните, Степан Ильич? Если бы мы не услышали вовремя колокола… какая-нибудь минута разницы, не успей мы крикнуть рулевым положить руль на борт, было бы столкновение… Правила предписывают в таком тумане идти самым тихим ходом… А я между тем шел самым полным… Как видите, полный состав преступления с известной точки зрения.
— Хорошо. Через неделю вас начнет экзаменовать комиссия, назначенная адмиралом… Будете ездить на фрегат… С этого дня вы освобождаетесь от служебных занятий на корвете, скажите старшему офицеру… Да если надо вам помочь в чем-нибудь, обращайтесь ко мне… Я кое-что
помню! — скромно прибавил
капитан.
Сначала он страшно обрадовался, что его командируют к генералу. Юноша
помнил прекрасно, что сарай, в котором он оставил раненую девушку, находился всего в какой-нибудь полуверсте от горы. Стало быть он, служа проводником командируемой туда батарее и доведя артиллеристов до холма, найдет возможность завернуть по дороге за дорогой раненой. И вот новое разочарование!
Капитан Любавин требовал его обратно сюда. И впервые недоброе чувство шевельнулось на миг в сердце Игоря.
— Вот знал бы, так не дал, — заметил
капитан, — я про него слыхал — первый пакостник мальчишка! — Однако
капитан дал-таки мне деньги, велел спрятать шкатулку, хорошенько запахнуть палатку и, снова повторив: — Вот коли бы знал на что, так не дал бы, — завернулся с головой под одеяло. — Теперь за вами тридцать два,
помните, — прокричал он мне.
Капитану было известно кое-что из прошедшего Теркина. Об ученических годах они не так давно говорили. И Теркин рассказывал ему свою школьную историю; только вряд ли
помнил тот фамилию «аспида». Они оба учились в ту эпоху, когда между классом и учителями такого типа, как Перновский, росла взаимная глухая неприязнь, доводившая до взрывов. О прежних годах, когда учителя дружили с учениками, они только слыхали от тех, кто ранее их на много лет кончали курс.
— Да, мы можем сказать, что испытали здесь всего, — продолжал он, — в сорок пятом году… ведь вы изволили быть там,
капитан?
Помните ночь с двенадцатого на тринадцатое, когда по коленки в грязи ночевали, а на другой день пошли на завалы? Я тогда был при главнокомандующем, и мы пятнадцать завалов взяли в один день.
Помните,
капитан?
Граф Иосиф Янович Свянторжецкий действительно был вскоре зачислен
капитаном в один из гвардейских полков, причем была принята во внимание полученная им в детстве военная подготовка. Отвращение к военной службе молодого человека, которое он чувствовал, если читатель
помнит, будучи кадетом Осипом Лысенко, и которое главным образом побудило его на побег с матерью, не могло иметь места при порядках гвардейской военной службы Елизаветинского времени.
„Фуй! пропустить ее!” — заревел
капитан, и Роза,
помня только о спасении милого ей человека, бросилась, босая на одну ногу, в двери, которые вели, через коридор, в комнату Паткуля.
— Поздно,
капитан, поздно… Мы уж и ждать перестали… Кажется, можно было бы почтить старика… Сам государь почтил… И гостеприимство московское следовало бы
помнить.
Не
помню, кто из двух, Колокольцов или Стасюлевич, в один день летом приехав к нам, рассказал про случившееся у них для военных людей самое ужасное и необыкновенное событие: солдат ударил по лицу ротного командира,
капитана, академика. Стасюлевич особенно горячо, с сочувствием к участи солдата, которого ожидала, по словам Стасюлевича, смертная казнь, рассказывал про это и предложил мне быть защитником на военном суде солдата.