Неточные совпадения
Свияжский переносил свою неудачу весело. Это даже не была неудача для него,
как он и сам сказал, с бокалом обращаясь к Неведовскому:
лучше нельзя было найти представителя того нового направления, которому должно последовать дворянство. И потому всё честное,
как он сказал, стояло на стороне нынешнего успеха и торжествовало его.
«Всё-таки он
хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере, — говорила себе Анна, вернувшись к себе,
как будто защищая его пред кем-то, кто обвинял его и говорил, что его
нельзя любить. Но что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?»
— Очень рад, — сказал он и спросил про жену и про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так
как в его воображении мысль о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому
лучше нельзя рассказать своего счастья,
как жене и свояченице Свияжского, и он очень был рад ехать к ним.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе
лучше не ездить. Помочь
нельзя. Впрочем, делай
как хочешь.
Ему и в голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности состояния больного, подумать о том,
как лежало там, под одеялом, это тело,
как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и
нельзя ли как-нибудь
лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не
лучше, но менее дурно.
Жизнь, казалось, была такая,
какой лучше желать
нельзя: был полный достаток, было здоровье, был ребенок, и у обоих были занятия.
— Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что слушать менее утомительно; во-вторых,
нельзя проговориться; в-третьих, можно узнать чужую тайну; в-четвертых, потому, что такие умные люди,
как вы,
лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж
лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах,
как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было,
как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка
нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
— Экой ты, право, такой! с тобой,
как я вижу,
нельзя,
как водится между
хорошими друзьями и товарищами, такой, право!.. Сейчас видно, что двуличный человек!
Но управляющий сказал, что меньше
как за пять тысяч
нельзя найти
хорошего управителя.
— Вот
какая новость: я поступаю на
хорошее место, в монастырь, в школу, буду там девочек шитью учить. И квартиру мне там дадут, при школе. Значит — прощай! Мужчинам туда
нельзя ходить.
Товарищи мои заметили то же самое:
нельзя нарочно сделать
лучше; так и хочется снять ее и положить на стол,
как presse-papiers.
Вчера мы пробыли одиннадцать часов в седлах, а с остановками — двенадцать с половиною. Дорога от Челасина шла было хороша,
нельзя лучше, даже без камней, но верстах в четырнадцати или пятнадцати вдруг мы въехали в заросшие лесом болота. Лес част,
как волосы на голове, болота топки, лошади вязли по брюхо и не знали, что делать, а мы, всадники, еще меньше. Переезжая болото, только и ждешь с беспокойством, которой ногой оступится лошадь.
Погода вчера чудесная, нынче
хорошее утро. Развлечений никаких, разве только наблюдаешь,
какая новая лошадь попалась: кусается ли, лягается или просто ленится. Они иногда лукавят. В этих уже нет той резигнации,
как по ту сторону Станового хребта. Если седло ездит и надо подтянуть подпругу, лошадь надует брюхо — и подтянуть
нельзя. Иному достанется горячая лошадь; вон такая досталась Тимофею. Лошадь начинает горячиться, а кастрюли, привязанные
Мочи нет, опять болота одолели! Лошади уходят по брюхо. Якут говорит: «Всяко бывает, и падают;
лучше пешком, или пешкьюем», —
как он пренежно произносит. «Весной здесь все вода, все вода, — далее говорит он, — почтальон ехал,
нельзя ехать, слез, пешкьюем шел по грудь, холодно, озяб, очень сердился».
Не
лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если
нельзя, то
как можно менее заметно,
как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого
нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Доводы управляющего о том,
как при передаче земли крестьянам ни за что пропадет весь инвентарь, который
нельзя будет продать за одну четверть того, что он стоит,
как крестьяне испортят землю, вообще
как много Нехлюдов потеряет при такой передаче, только подтверждали Нехлюдова в том, что он совершает
хороший поступок, отдавая крестьянам землю и лишая себя большой части дохода.
Пусть усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над добрым и
хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа, что
как усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: «Нет, это я дурно сделал, что усмехнулся, потому что над этим
нельзя смеяться!»
Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не люблю ее, то есть лично я не люблю,
как не люблю гуляний, не люблю спаржи, — мало ли, до чего я не охотник? ведь
нельзя же одному человеку любить все блюда, все способы развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу, очень
хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему числу людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью — шахматную игру, спарже — кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо было бы не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы не хуже моих, и потому я говорю: пусть будет на свете
как можно больше гуляний, и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!
«
Как отлично устроится, если это будет так, — думал Лопухов по дороге к ней: — через два, много через два с половиною года, я буду иметь кафедру. Тогда можно будет жить. А пока она проживет спокойно у Б., — если только Б. действительно
хорошая женщина, — да в этом
нельзя и сомневаться».
— Нет, здесь, может быть,
нельзя было б и говорить. И, во всяком случае, маменька стала бы подозревать. Нет,
лучше так,
как я вздумала. У меня есть такой густой вуаль, что никто не узнает.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в
хорошем мнении о нем,
как о человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что
нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом,
каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь
хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять
нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
А ты берешь Купаву,
Ведешь к царю, целуешь. Разве
лучшеСнегурочки Купава? Вот обида,
Какой забыть
нельзя.
Соглашаться с ним
нельзя было,
как и с братом его, но понимать его можно было
лучше,
как всякую беспощадную крайность.
— Ну, вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец за губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне,
лучше расскажите мне ваше дело по совести,
как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего
нельзя, во всяком случае, совет дам не к худу.
Полуянов скромно отмахивался,
как лицо заинтересованное. Выходило настоящее похмелье в чужом пиру. Да и так он не посоветовал бы посылать Ечкина для переговоров.
Как раз он получит деньги, да себе в карман и положит,
как было с стеариновой фабрикой.
Хороший человек, а деньги показывать
нельзя.
Вышла за не дворянина и вела себя
нельзя сказать чтобы очень добродетельно. Она
хорошая, добрая, славная, я ее очень люблю, но,
как там ни придумывай смягчающие обстоятельства, все же, надо сознаться, она порочна. Это чувствуется в ее малейшем движении.
Выбрать именно это место, а не какое-нибудь другое, побудили,
как пишет Мицуль, роскошные луга,
хороший строевой лес, судоходная река, плодородная земля… «По-видимому, — пишет этот фанатик, видевший в Сахалине обетованную землю, —
нельзя было и сомневаться в успешном исходе колонизации, но из 8 человек, высланных с этою целью на Сахалин в 1862 г., только 4 поселились около реки Дуйки».
Несчастные женщины свободного состояния, которых северные чиновники томят в Дуэ «в казармах для семейных», пригодились бы здесь
как нельзя кстати; во Владимировке одного рогатого скота больше 100 голов, 40 лошадей,
хорошие покосы, но нет хозяек и, значит, нет настоящих хозяйств.
По многим причинам
нельзя относиться к сахалинскому земледелию иначе
как скептически, но что оно в Корсаковке поставлено серьезно и дает сравнительно
хорошие результаты, признать необходимо.
Ведь тебя
нельзя пустить в
хорошую семью: ты яд и соблазн!» И действительно, во всей пьесе представляется очень ярко и последовательно —
каким образом этот яд мало-помалу проникает в душу девушки и нарушает спокойствие ее тихой жизни.
— А что Родион-то Потапыч скажет, когда узнает? — повторяла Устинья Марковна. —
Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе: хоть не настоящая, а все же
как будто и жена. А теперь на улицу глаза
нельзя будет показать… У всех на виду наше-то горе!
Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень
хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать,
как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести.
— Вот что, молодой мой друг, — начал он, серьезно смотря на меня, — нам с вами эдак продолжать
нельзя, а потому
лучше уговоримся. Я, видите ли, намерен был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны быть так любезны, чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить,
как хочу и
как мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так
как же, молодой мой друг, будете вы терпеливы?
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, —
как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А
лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж
нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Что он очень хорошо знает,
какую механику следует подвести, чтоб вы в одну минуту перестали существовать, — в этом, конечно, сомневаться
нельзя; но, к счастью, он еще
лучше знает, что от прекращения чьего-либо бытия не только для него, но и вообще ни для кого ни малейшей пользы последовать не должно.
Примись за это дело другой — вся эта штука беспременно бы удалась,
как лучше нельзя, потому что другой знает, к кому обратиться, с кем дело иметь, — такие и люди в околотке есть; ну, а он ко всем с доверенностью лезет, даже жалости подобно.
— Ничего; это у них хорошо приноровлено: они эдак кого волосом подщетинят, тому хорошо ходить
нельзя, а на коне такой подщетиненный человек еще
лучше обыкновенного сидит, потому что он, раскорякой ходючи, всегда ноги колесом привыкает держать и коня,
как обручем, ими обтянет так, что ни за что его долой и не сбить.
И точно,
как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но
нельзя не согласиться, что ездить на теплые воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом в Петергофском уезде 15. Есть люди, у которых так и в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают. А нам с Иваном Павлычем это не с руки. Мы
лучше в Эмс поедем да легкие пообчистим, а на зиму опять вернемся в отечество: неужто, мол, петергофские-то еще не пропали?
Вот эта-то стрекоза и могла наболтать о том, что было, и о том, чего не было. Но
какой стыд,
какой позор для Александрова! Воспользоваться дружбой и гостеприимством милой,
хорошей семьи, уважаемой всей Москвой, и внести в нее потаенный разврат… Нет, уж теперь к Синельниковым
нельзя и глаз показать и даже квартиру их на Гороховой надо обегать большим крюком, подобно неудачливому вору.
—
Нельзя сказать, чтоб в
хорошем месте, — объяснил Иван Тимофеич, — такую чепуху городили, что вспомнить совестно. А теперь — так поправились,
как дай бог всякому!
— Сговорились и есть.
Как не сговориться, коли всякому видимо, что в ростепель ночью ехать
нельзя. Все равно в поле, в зажоре просидите — так, по-нашему,
лучше уж дома!
Вместо всего этого, он теперь старался поскорее вылезть из какой-то немецкой кургузой куртки, не закрывавшей даже
как следует того, что должно быть закрыто
хорошей одеждой; шею его подпирал высокий воротник крахмальной рубашки, а ноги
нельзя было освободить из узких штанов…
— Бог требует от человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем богу друг на друга пальцами и кричим: гляди, господи,
какой грешник! Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а посмотреть на все общим взглядом, дружелюбно подумать — так ли живём,
нельзя ли
лучше как? Я за тех людей не стою, будь мы умнее, живи
лучше — они нам не надобны…
Какое положение она ни принимала, ей казалось, что уж
лучше и ловчее
нельзя: точно ее баюкали.
Хотя Софья Николавна слишком хорошо угадывала,
какого расположения можно ей было ждать от сестер своего жениха, тем не менее она сочла за долг быть сначала с ними ласковою и даже предупредительною; но увидя, наконец, что все ее старания напрасны и что чем
лучше она была с ними, тем хуже они становились с нею, — она отдалилась и держала себя в границах светской холодной учтивости, которая не защитила ее, однако, от этих подлых намеков и обиняков, которых
нельзя не понять, которыми
нельзя не оскорбляться и которые понимать и которыми оскорбляться в то же время неловко, потому что сейчас скажут: «На воре шапка горит».
Он убедительно доказал, что весь гнев Степана Михайловича упадет на родную бабушку Бактееву, которая тоже по своей опасной болезни, хотя ей теперь, благодаря бога,
лучше, имела достаточную причину не испрашивать согласия Степана Михайловича, зная, что он не скоро бы дал его, хотя конечно бы со временем согласился; что мешкать ей было
нельзя, потому что она,
как говорится, на ладан дышала и тяжело было бы ей умирать, не пристроив своей родной внучки, круглой сироты, потому что не только двоюродный, но и родной брат не может заменить родной бабушки.
— Дуня была на верху счастия; она на Глафиру Львовну смотрела
как на ангела; ее благодарность была без малейшей примеси
какого бы то ни было неприязненного чувства; она даже не обижалась тем, что дочь отучали быть дочерью; она видела ее в кружевах, она видела ее в барских покоях — и только говорила: «Да отчего это моя Любонька уродилась такая
хорошая, — кажись, ей и
нельзя надеть другого платьица; красавица будет!» Дуня обходила все монастыри и везде служила заздравные молебны о доброй барыне.
Прежде всего мне пришлось, разумеется, поблагоговеть пред Петербургом; город узнать
нельзя:
похорошел, обстроился, провел рельсы по улицам, а либерализм так и ходит волнами,
как море; страшно даже,
как бы он всего не захлестнул,
как бы им люди не захлебнулись!