Неточные совпадения
Аммос Федорович. Но скажите, пожалуйста, Антон Антонович,
каким образом
все это
началось, постепенный ход
всего, то есть, дела.
И
началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое.
Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается,
как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем
как рыба и на
все увещания ограничивался тем, что трясся
всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Начались драки, бесчинства и увечья; ходили друг против дружки и в одиночку и стена на стену, и
всего больше страдал от этой ненависти город, который очутился
как раз посередке между враждующими лагерями.
В душе ее в тот день,
как она в своем коричневом платье в зале Арбатского дома подошла к нему молча и отдалась ему, — в душе ее в этот день и час совершился полный разрыв со
всею прежнею жизнью, и
началась совершенно другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь, в действительности же продолжалась старая.
На запад пятиглавый Бешту синеет,
как «последняя туча рассеянной бури»; на север подымается Машук,
как мохнатая персидская шапка, и закрывает
всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, — а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы
все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин,
начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльбрусом…
Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку;
все почти страсти
начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Публика собралась в исходе девятого; представление
началось. В задних рядах стульев узнал я лакеев и горничных Веры и княгини.
Все были тут наперечет. Грушницкий сидел в первом ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз,
как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.
Ее сердце сильно билось, руки были холодны
как лед.
Начались упреки ревности, жалобы, — она требовала от меня, чтоб я ей во
всем признался, говоря, что она с покорностью перенесет мою измену, потому что хочет единственно моего счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее клятвами, обещаниями и прочее.
Фонари еще не зажигались, кое-где только
начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во
всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые,
как летучие мыши, шныряют по перекресткам.
Если бы кто взглянул из окошка в осеннее время и особенно когда по утрам
начинаются маленькие изморози, то бы увидел, что
вся дворня делала такие скачки,
какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.
— Хорошо; положим, он вас оскорбил, зато вы и поквитались с ним: он вам, и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, — помилуйте, на что же это похоже?
Как же оставлять дело, которое только что
началось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно идти напролом. Что глядеть на то, что человек плюется! Человек всегда плюется; да вы не отыщете теперь во
всем свете такого, который бы не плевался.
Раскольников вышел. Он еще мог расслышать,
как по выходе его
начался вдруг оживленный разговор, в котором слышнее
всех отдавался вопросительный голос Никодима Фомича… На улице он совсем очнулся.
— А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет
как прежде, то есть
как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека
началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой,
как бы
все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
— Рассказывать
все по порядку,
как это вдруг тогда
началось, вряд ли нужно, — продолжал Порфирий Петрович, — я думаю, даже и лишнее.
«А черт возьми это
все! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну
началось, так и
началось, черт с ней и с новою жизнию!
Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня!
Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на
всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
Привыкнув наблюдать за взрослыми, Клим видел, что среди них
началось что-то непонятное, тревожное,
как будто
все они садятся не на те стулья, на которых привыкли сидеть.
Изредка она говорила с ним по вопросам религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно,
как обо
всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии
начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
Как-то днем, в стороне бульвара
началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете,
весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом начальника
начиналась беготня, суета,
все смущались,
все сбивали друг друга с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они не довольно хороши
как есть, чтоб показаться начальнику.
Как только рождался ребенок, первою заботою родителей было
как можно точнее, без малейших упущений, справить над ним
все требуемые приличием обряды, то есть задать после крестин пир; затем
начиналось заботливое ухаживанье за ним.
— Не могу не сомневаться, — перебил он, — не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во
всем: ваш взгляд, голос,
все говорит. Вы смотрите на меня,
как будто говорите: мне слов не надо, я умею читать ваши взгляды. Но когда вас нет,
начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого я не верю. Что это?
Ум и сердце ребенка исполнились
всех картин, сцен и нравов этого быта прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает,
как рано
начинается развитие умственного зерна в детском мозгу?
Как уследить за рождением в младенческой душе первых понятий и впечатлений?
— Поблекнет,
как ваша сирень! — заключил он. — Вы взяли урок: теперь настала пора пользоваться им.
Начинается жизнь: отдайте мне ваше будущее и не думайте ни о чем — я ручаюсь за
все. Пойдемте к тетке.
Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже
начинался для них,
как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак — и, наконец,
все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.
Мы дошли до китайского квартала, который
начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок с жильем вверху,
как и в Сингапуре. Лавки небольшие, с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги с китайскими буквами. Продавцы,
все решительно голые, сидят на прилавках, сложа ноги под себя.
Вот тут и
началась опасность. Ветер немного засвежел, и помню я,
как фрегат стало бить об дно. Сначала было два-три довольно легких удара. Затем так треснуло, что затрещали шлюпки на боканцах и марсы (балконы на мачтах).
Все бывшие в каютах выскочили в тревоге, а тут еще удар, еще и еще. Потонуть было трудно: оба берега в какой-нибудь версте; местами, на отмелях, вода была по пояс человеку.
После смешно было вспоминать,
как, при каждом ударе и треске,
все мы проворно переходили одни на место других на палубе. «Страшновато было!» —
как говорил, бывало, я в подобных случаях спутникам. Впрочем,
все это продолжалось, может быть, часа два, пока не
начался опять прилив, подбавивший воды, и мы снялись и пошли дальше.
Возделанные поля, чистота хижин, сады, груды плодов и овощей, глубокий мир между людьми —
все свидетельствовало, что жизнь доведена трудом до крайней степени материального благосостояния; что самые заботы, страсти, интересы не выходят из круга немногих житейских потребностей; что область ума и духа цепенеет еще в сладком, младенческом сне,
как в первобытных языческих пастушеских царствах; что жизнь эта дошла до того рубежа, где
начинается царство духа, и не пошла далее…
Началась она,
как все эти войны, нарушением со стороны кафров обязательств мира и кражею скота. Было несколько случаев, в которых они отказались выдать украденный скот и усиливали дерзкие вылазки на границах.
На горе
начались хижины —
все как будто игрушки; жаль, что они прячутся за эти сплошные заборы; но иначе нельзя: ураганы, или тайфуны, в полосу которых входят и Лю-чу, разметали бы,
как сор, эти птичьи клетки, не будь они за такой крепкой оградой.
Иногда бросало так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку. Ветер между тем завывал больше и больше. У меня дверь была полуоткрыта, и я слышал каждый шум, каждое движение на палубе: слышал,
как часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а ветер
все крепче. Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги.
Начались сильные размахи.
В религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не думал о метафизических вопросах, о начале
всех начал, о загробной жизни. Бог был для него,
как и для Араго, гипотезой, в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого дела не было до того,
каким образом
начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли,
как и творение в 6 дней.
Начались поиски завещания; были открыты
все ящики, десять раз перебрана была каждая бумажка; единственным результатом
всех поисков были два черновых завещания, которые Ляховский читал доктору.
Как только рассвело утро, Хина объехала
всех нотариусов и навела справки: завещания нигде не было составлено. Хина еще раз перерыла
весь кабинет Ляховского, —
все было напрасно.
— Мне Верета больше нравится; знаете, в ней есть что-то такое нетронутое,
как переход от вчерашней девочки к завтрашней барышне. Тогда пиши пропало
все, потому что
начнется это жеманство да кривлянье. Пойдемте в гостиную, — прибавил он, подхватывая Привалова, по своей привычке, под руку.
Торжество Карамазова над соперником оказалось неоспоримым и тут — о, тут
начался совсем уже новый фазис в его душе, и даже самый страшный фазис изо
всех,
какие пережила и еще переживет когда-либо эта душа!
Да и вообще, когда
начались свидетели а décharge, [защиты (фр.).] то есть вызванные защитником, то судьба
как бы вдруг и даже серьезно улыбнулась Мите и — что
всего замечательнее — неожиданно даже для самой защиты.
Одним словом,
началось нечто беспорядочное и нелепое, но Митя был
как бы в своем родном элементе, и чем нелепее
все становилось, тем больше он оживлялся духом.
Начинался рассвет… Из темноты стали выступать сопки, покрытые лесом, Чертова скала и кусты, склонившиеся над рекой.
Все предвещало пасмурную погоду… Но вдруг неожиданно на востоке, позади гор, появилась багровая заря, окрасившая в пурпур хмурое небо. В этом золотисто-розовом сиянии отчетливо стал виден каждый куст и каждый сучок на дереве. Я смотрел
как очарованный на светлую игру лучей восходящего солнца.
— Вот мы живем с тобою три года (прежде говорилось: год, потом: два; потом будет говориться: четыре года и так дальше), а
все еще мы
как будто любовники, которые видятся изредка, тайком. Откуда это взяли, Саша, что любовь ослабевает, когда ничто не мешает людям вполне принадлежать друг другу? Эти люди не знали истинной любви. Они знали только эротическое самолюбие или эротическую фантазию. Настоящая любовь именно с той поры и
начинается,
как люди начинают жить вместе.
Разве только вообще сказать, что та перемена, которая
началась в характере вечера Веры Павловны от возобновления знакомства с Кирсановым на Васильевском острове, совершенно развилась теперь, что теперь Кирсановы составляют центр уже довольно большого числа семейств,
все молодых семейств, живущих так же ладно и счастливо,
как они, и точно таких же по своим понятиям,
как они, и что музыка и пенье, опера и поэзия, всякие — гулянья и танцы наполняют
все свободные вечера каждого из этих семейств, потому что каждый вечер есть какое-нибудь сборище у того или другого семейства или какое-нибудь другое устройство вечера для разных желающих.
А после обеда Маше дается 80 кол. сер. на извозчика, потому что она отправляется в целых четыре места, везде показать записку от Лопухова, что, дескать, свободен я, господа, и рад вас видеть; и через несколько времени является ужасный Рахметов, а за ним постепенно набирается целая ватага молодежи, и
начинается ожесточенная ученая беседа с непомерными изобличениями каждого чуть не
всеми остальными во
всех возможных неконсеквентностях, а некоторые изменники возвышенному прению помогают Вере Павловне кое-как убить вечер, и в половине вечера она догадывается, куда пропадала Маша,
какой он добрый!
«Ну, думает проницательный читатель, теперь главным лицом будет Рахметов и заткнет за пояс
всех, и Вера Павловна в него влюбится, и вот скоро
начнется с Кирсановым та же история,
какая была с Лопуховым».
Ледрю-Роллен сначала, потом полковник Фрапполи
как представитель мацциниевской партии заплатили большие деньги, но не спасли «Реформу».
Все резкие органы социализма и республики были убиты этим средством. В том числе, и в самом начале, Прудонов «Le Representant du Peuple», потом его же «Le Peuple». Прежде чем оканчивался один процесс,
начинался другой.
— Так и
началось. Папенька-то ваш, знаете,
какой, —
все в долгий ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался!
Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет,
все с Павлом Ивановичем переговаривают,
как вместе ехать, то тот не готов, то другой.
У
всех студентов на лицах был написан один страх, ну,
как он в этот день не сделает никакого грубого замечания. Страх этот скоро прошел. Через край полная аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавленный гул. Малов сделал какое-то замечание,
началось шарканье.
Когда
все пристроились по местам, разносят чай, и
начинается собеседование. Первою темою служит погода;
все жалуются на холода. Январь в половине, а
как стала 1-го ноября зима, так ни одной оттепели не было, и стужа день ото дня
все больше и больше свирепеет.
С тех пор в Щучьей-Заводи
началась настоящая каторга.
Все время дворовых,
весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их —
как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
Пришлось обращаться за помощью к соседям. Больше других выказали вдове участие старики Бурмакины, которые однажды, под видом гощения, выпросили у нее младшую дочь Людмилу, да так и оставили ее у себя воспитывать вместе с своими дочерьми. Дочери между тем росли и из хорошеньких девочек сделались красавицами невестами. В особенности,
как я уж сказал, красива была Людмила, которую
весь полк называл не иначе,
как Милочкой. Надо было думать об женихах, и тут
началась для вдовы целая жизнь тревожных испытаний.
На другой день, с осьми часов, мы отправились к обедне в ближайшую городскую церковь и, разумеется, приехали к «часам». По возвращении домой
началось именинное торжество, на котором присутствовали именитейшие лица города. Погода была отличная, и именинный обед состоялся в саду.
Все сошло,
как по маслу; пили и ели вдоволь, а теленок, о котором меня заранее предупреждала тетенька, оказался в полном смысле слова изумительным.