Неточные совпадения
Сквозь сон он услыхал смех и веселый говор Весловекого и Степана Аркадьича. Он на мгновенье открыл глаза: луна взошла, и в отворенных воротах, ярко освещенные лунным
светом, они
стояли разговаривая. Что-то Степан Аркадьич говорил про свежесть девушки, сравнивая ее с только что вылупленным свежим орешком, и что-то Весловский, смеясь своим заразительным смехом, повторял, вероятно, сказанные ему мужиком слова: «Ты своей
как можно домогайся!» Левин сквозь сон проговорил...
«Ужели, — думает Евгений, —
Ужель она? Но точно… Нет…
Как! из глуши степных селений…»
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
«Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
«Ага! давно ж ты не был в
свете.
Постой, тебя представлю я». —
«Да кто ж она?» — «Жена моя».
Она ушла.
Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В
какую бурю ощущений
Теперь он сердцем погружен!
Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго… навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по
свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!
—
Стойте,
стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, —
какие же длинные на вас свитки! [Верхняя одежда у южных россиян. (Прим. Н.В. Гоголя.)] Экие свитки! Таких свиток еще и на
свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое,
какого еще не делал ни один человек на
свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска
стоят, и завтра их всех будут казнить.
Здесь, в мутном
свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных сводов,
стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоского круга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочки лоснился,
как отшлифованный.
«Чем, чем, — думал он, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на
свете, с тех пор
как этот
свет стоит?
Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так… странною. О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!
Что будет,
как старики перемрут,
как будет
свет стоять, уж и не знаю.
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот
как должны современные молодые люди выражаться! И
как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им
стоит сказать: все на
свете вздор! — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
— Меня вы забудете, — начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол,
какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей,
как они, в вашем большом
свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник…
постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Утром, выпив кофе, он
стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу,
как бы подчиняясь игре
света и тени, суетливо бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.
Он быстро пошел, ожесточенный этой умышленной пыткой, этим издеванием над ним и над страстью. Потом оглянулся. Шагах в десяти от него, выступив немного на лунный
свет, она,
как белая статуя в зелени,
стоит неподвижно и следит за ним с любопытством, уйдет он или нет.
«
Какая красота,
какая гармония — во всей этой фигуре! Она страшна, гибельна мне!» — думал он,
стоя как вкопанный, и не мог оторвать глаз от стройной, неподвижной фигуры Веры, облитой лунным
светом.
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня шпионом, о Боже!
Стоит ли не только шпионить, но даже и жить на
свете подле таких,
как вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам знать про Гекубу!.. А тут — живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
Кто, кто, скажите, заставляет вас делать такие признания мне вслух? — вскрикнул я,
как опьянелый, — ну что бы вам
стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне,
как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки ничего не было, — понимаете,
как обыкновенно умеют у вас в высшем
свете обращаться с правдой?
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям,
как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически.
Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только к одной большой пушке,
как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая
стояла в его каюте и отнимала у него много простора и
свету.
Церковь и ратуша облиты были лунным
светом, а дворец прятался в тени; бронзовая статуя
стояла,
как привидение, в блеске лунных лучей.
— Видишь, Надя,
какое дело выходит, — заговорил старик, — не сидел бы я, да и не думал,
как добыть деньги, если бы мое время не ушло. Старые друзья-приятели кто разорился, кто на том
свете, а новых трудно наживать. Прежде
стоило рукой повести Василию Бахареву, и за капиталом дело бы не стало, а теперь… Не знаю вот, что еще в банке скажут: может, и поверят. А если не поверят, тогда придется обратиться к Ляховскому.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит,
как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой
свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего
стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его,
стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то что у нас, а и на всем
свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно продолжают бить,
как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди,
какие же после того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на
свете. «
Стоит ли,
стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
Солнце
стояло низко на бледно-ясном небе, лучи его тоже
как будто поблекли и похолодели: они не сияли, они разливались ровным, почти водянистым
светом.
Снегурочка, обманщица, живи,
Люби меня! Не призраком лежала
Снегурочка в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у сердца,
Как сердце в ней дрожало человечье.
Любовь и страх в ее душе боролись.
От
света дня бежать она молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица не ты:
Обманут я богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если боги
Обманщики — не
стоит жить на
свете!
Как же не верить-то,
Милая девушка!
Чем же и
свет стоит?
Правдой и совестью
Только и держится.
«Свободная» личность у него часовой и работник без выслуги, она несет службу и должна
стоять на карауле до смены смертью, она должна морить в себе все лично-страстное, все внешнее долгу, потому что она — не она, ее смысл, ее сущность вне ее, она — орган справедливости, она предназначена,
как дева Мария, носить в мучениях идею и водворить ее на
свет для спасения государства.
— Чему же вы удивляетесь? — возразил доктор. — Цель всякой речи убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство,
какое существует на
свете. Уверьте человека, что убить родного отца ни копейки не будет
стоить, — он убьет его.
Однажды привиделся ему сон.
Стоит будто он в ангельском образе, окутанный светлым облаком; в ушах раздается сладкогласное ангельское славословие, а перед глазами присносущий
свет Христов горит… Все земные болести с него
как рукой сняло; кашель улегся, грудь дышит легко, все существо устремляется ввысь и ввысь…
«Не любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я
стою перед нею
как дурак и очей не свожу с нее. И все бы
стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу
света; а я ее так люблю,
как ни один человек на
свете не любил и не будет никогда любить».
Звуки стали сильнее и гуще, тонкий розовый
свет становился ярче, и что-то белое,
как будто облако, веяло посреди хаты; и чудится пану Даниле, что облако то не облако, что то
стоит женщина; только из чего она: из воздуха, что ли, выткана?
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности
стоять здесь же, на этом холме, с свободным настроением, глядеть на чудную красоту мира, ловить то странное выражение, которое мелькает,
как дразнящая тайна природы, в тихом движении ее
света и теней.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру,
как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск
света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены
стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Радостное известие было принято всеми 25 поселенцами молча; ни один не перекрестился, не поблагодарил, а все
стояли с серьезными лицами и молчали,
как будто всем им взгрустнулось от мысли, что на этом
свете всё, даже страдания, имеет конец.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где спали его жена и дети, я вышел на улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго
стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце
света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так
как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Он быстро вскочил, оделся и по росистым дорожкам сада побежал к старой мельнице. Вода журчала,
как вчера, и так же шептались кусты черемухи, только вчера было темно, а теперь
стояло яркое солнечное утро. И никогда еще он не «чувствовал»
света так ясно. Казалось, вместе с душистою сыростью, с ощущением утренней свежести в него проникли эти смеющиеся лучи веселого дня, щекотавшие его нервы.
Я уже несколько минут был свидетелем сего зрелища,
стоя у дверей неподвижен,
как отец, обратясь ко мне: — Будь свидетелем, чувствительный путешественник, будь свидетелем мне перед
светом, сколь тяжко сердцу моему исполнять державную волю обычая.
Положим, что Неглигентов, по жизни своей, не
стоит, чтобы об нем и разговаривать много, да по вас-то он должен сделать для него все на
свете,
какой бы он там ни был негодяй…
— А ежели она у меня с ума нейдет?..
Как живая
стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене.
Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена.
Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня
свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
То Арапов ругает на чем
свет стоит все существующее, но ругает не так,
как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так,
как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, — Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.
Все девицы, кроме гордой Жени, высовываются из окон. Около треппелевского подъезда действительно
стоит лихач. Его новенькая щегольская пролетка блестит свежим лаком, на концах оглобель горят желтым
светом два крошечных электрических фонарика, высокая белая лошадь нетерпеливо мотает красивой головой с голым розовым пятном на храпе, перебирает на месте ногами и прядет тонкими ушами; сам бородатый, толстый кучер сидит на козлах,
как изваяние, вытянув прямо вдоль колен руки.
В часовне было почти темно. Осенний
свет скупо проникал сквозь узенькое,
как бы тюремное окошко, загороженное решеткой. Два-три образа без риз, темные и безликие. висели на стенах. Несколько простых дощатых гробов
стояли прямо на полу, на деревянных переносных дрогах. Один посредине был пуст, и открытая крышка лежала рядом.
Она медлила уходить и
стояла, прислонившись к двери. В воздухе пахло от земли и от камней сухим, страстным запахом жаркой ночи. Было темно, но сквозь мрак Ромашов видел,
как и тогда в роще, что лицо Шурочки светится странным белым
светом, точно лицо мраморной статуи.
Выходит, что наш брат приказный
как выйдет из своей конуры, так ему словно дико и тесно везде, ровно не про него и
свет стоит. Другому все равно: ветерок шумит, трава ли по полю стелется, птица ли поет, а приказному все это будто в диковину, потому
как он, окроме своего присутствия да кабака, ничего на
свете не знает.
И не дальше
как через месяц все семейство Тюрбо познало
свет истинной веры, и сам Тюрбо, при материальной помощи русского вельможи,
стоял во главе пансиона для благородных девиц, номинальной директрисой которого значилась его жена.
«Ну, вот это, — отвечает, — вы, полупочтеннейший, глупо и не по-артистически заговорили…
Как стоит ли? Женщина всего на
свете стоит, потому что она такую язву нанесет, что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить».
Театр представляет шоссированную улицу немецкой деревни. Мальчик в штанах
стоит под деревом и размышляет о том,
как ему прожить на
свете, не огорчая своих родителей. Внезапно в средину улицы вдвигается обыкновенная русская лужа, из которой выпрыгивает Мальчик без штанов.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее
стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся,
как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее,
свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.
Вот вам тема — сопка с деревом,
А вы все о конституции…
Мы
стояли перед Зверевым
В ожидании экзекуции…
Ишь
какими стали ярыми
Света суд, законы правые!
А вот я вам циркулярами
Поселю в вас мысли здравые.
Есть вам тема — сопка с деревом:
Ни гугу про конституцию!..
Мы
стояли перед Зверевым
В ожидании экзекуции…
Во главе первых в Москве
стояли «Московский телеграф», «Зритель» Давыдова, «
Свет и тени» Пушкарева, ежемесячная «Русская мысль», «Русские ведомости», которые со страхом печатали Щедрина, писавшего сказки и басни,
как Эзоп, и корреспонденции из Берлина Иоллоса, описывавшего под видом заграничной жизни русскую, сюда еще можно было причислить «Русский курьер», когда он был под редакцией В.А. Гольцева, и впоследствии газету «Курьер».
Но на первом плане все-таки
стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался «весь
свет», уже по тому одному, что дело прямо касалось Юлии Михайловны,
как родственницы Лизаветы Николаевны и ее покровительницы.
Пока Лозинская читала письмо, люди глядели на нее и говорили между собой, что вот и в такой пустой бумажке
какая может быть великая сила, что человека повезут на край
света и нигде уже не спросят плату. Ну, разумеется, все понимали при этом, что такая бумажка должна была
стоить Осипу Лозинскому немало денег. А это, конечно, значит, что Лозинский ушел в
свет не напрасно и что в
свете можно-таки разыскать свою долю…