Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и всё-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда этот герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным
историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом.
Неточные совпадения
Вопрос для нашего монастыря был важный, так как монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных икон, не было даже славных
преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним
исторических подвигов и заслуг отечеству.
Церковь для нас не есть церковь поместная, национальная, не есть даже церковь православная в
историческом смысле этого слова, но Церковь Вселенская, католическая, Церковь космическая, хотя и неразрывно связанная с священным
преданием, священством и таинствами.
Молодые люди записывали слова и музыку народных думок и песен, изучали
предания, сверяли
исторические факты с их отражением в народной памяти, вообще смотрели на мужика сквозь поэтическую призму национального романтизма.
Но, рассуждая таким образом, мы, очевидно, забывали завещанную
преданием мудрость, в силу которой «новые веяния времени» всегда приходили на сцену отнюдь не в качестве поправки того или другого уклонения от
исторического течения жизни, а прямо как один из основных элементов этой жизни.
«Время и образ казачьей жизни (говорит автор) лишили нас точных и несомненных сведений о происхождении уральских казаков. Все
исторические об них известия, теперь существующие, основаны только на
преданиях, довольно поздних, не совсем определительных и никем критически не разобранных.
«Показав несправедливость повести, помещенной Рычковым в Оренбургской топографии, примем первые его об уральском казачьем войске известия, напечатанные в Оренбургской истории; дополним оные сведениями, заключающимися в помянутых доношениях Рукавишникова и Неплюева, и
преданиями мною самим собранными на Урале; сообразим их с сочинениями знаменитейших писателей и предложим читателям следующее
Историческое обозрение уральских казаков».
Сей
исторический отрывок составлял часть труда, мною оставленного. В нем собрано все, что было обнародовано правительством касательно Пугачева, и то, что показалось мне достоверным в иностранных писателях, говоривших о нем. Также имел я случай пользоваться некоторыми рукописями,
преданиями и свидетельством живых.
Но их нельзя убедить общими доказательствами в общем сочинении; на них можно действовать только порознь, для них убедительны только специальные примеры, заимствованные из кружка знакомых им людей, в котором, как бы ни был он тесен, всегда найдется несколько истинно-типических личностей; указание на истинно-типические личности в истории едва ли поможет: есть люди, готовые сказать: «
исторические личности опоэтизированы
преданием, удивлением современников, гением историков или своим исключительным положением».
На стр. 56–57 находится рассказ о воробьях и голубях, посредством которых Ольга сожгла Коростень, и ни слова не говорится о послах древлянских к Ольге. Видно, что автор счел рассказ о послах баснею, а воробьев принял за чистую монету. По крайней мере
предание о воробьях рассказано у г. Жеребцова тоном глубочайшей уверенности в
исторической истине события!
Ими установляется законность и неустранимость церковного
предания, этой утверждающейся кафоличности, иначе говоря, намечается путь к положительной церковности: религии не сочиняются по отвлеченным схемам одиноким мыслителем, но представляют собой своеобразный религиозно-исторический монолит или конгломерат, имеющий внутреннюю связность и цельность.
И здесь снова выступает огромное значение уже кристаллизованного, отлившегося в догматы, культ и быт церковного
предания,
исторической церкви, которая всегда умеряет самозваные притязания от имени «церкви мистической», т. е. нередко от имени своей личной мистики (или же, что бывает еще чаще и особенно в наше время, одной лишь мистической идеологии, принимаемой по скудости мистического опыта за подлинную мистику).
Народ, в тяжелые
исторические годины, как известно, дает более широкий простор своей фантазии и создает целые утешающие его легенды, но нет основания полагать, что то или другое народное
предание должно быть с корнем отнесено к одной этой фантазии, уже придерживаясь народной же пословицы, что дыму не бывает без огня.
Другие ищут начало этого названия в более отдаленных
преданиях; так, протоиерей Малиновский в своем «
Историческом описании села Грузина», изданном в 1816 году, говорит: «Сие место, возникнувшее из-под праха и пепла, славится в древности посещением первого в России проповедника Евангелия, святого апостола Андрея Первозванного», и объясняет, что название Грузино есть измененное Друзино, а последнее произошло от того, что на этом месте святого апостол Андрей Первозванный водрузил свой жезл или посох.
Мы можем описывать это место кровавых
исторических драм только по оставшимся описаниям современников, так как в наши дни от Александровской слободы не осталось и следа. По народному
преданию, в одну суровую зиму над ней взошла черная туча, спустилась над самым дворцом и разразилась громовым ударом, от которого загорелись терема, а за ними и вся слобода сделалась жертвою всепожирающего пламени.
Только благодаря этому ложному учению, всосавшемуся в плоть и кровь наших поколений, могло случиться то удивительное явление, что человек точно выплюнул то яблоко познания добра и зла, которое он, по
преданию, съел в раю, и, забыв то, что вся история человека только в том, чтобы разрешать противоречия разумной и животной природы, стал употреблять свой разум на то, чтобы находить законы
исторические одной своей животной природы.
У них нет никаких
преданий, ни
исторических, ни догматических, ни обрядовых, между тем как
предание всегда нераздельно со всяким верованием русского человека.