Неточные совпадения
Вскочила,
испугалась я:
В дверях стоял в халатике
Плешивый
человек.
Скоренько я целковенький
Макару Федосеичу
С поклоном подала:
«Такая есть великая
Нужда до губернатора,
Хоть умереть — дойти...
"Было чего
испугаться глуповцам, — говорит по этому случаю летописец, — стоит перед ними
человек роста невеликого, из себя не дородный, слов не говорит, а только криком кричит".
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как
человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку дочери, начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать,
испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Прекрасная полячка так
испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого
человека, что не могла произнесть ни одного слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и не смея от робости пошевелить рукою, когда узнала в нем того же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею.
— Ничего, Соня. Не
пугайся… Вздор! Право, если рассудить, — вздор, — бормотал он с видом себя не помнящего
человека в бреду. — Зачем только тебя-то я пришел мучить? — прибавил он вдруг, смотря на нее. — Право. Зачем? Я все задаю себе этот вопрос, Соня…
— Да, неизбежно восстание. Надо, чтоб
люди испугались той вражды, которая назрела в них, чтоб она обнажилась до конца и — ужаснула.
Но
люди, стоявшие прямо против фронта, все-таки
испугались, вся масса их опрокинулась глубоко назад, между ею и солдатами тотчас образовалось пространство шагов пять, гвардии унтер-офицер нерешительно поднял руку к шапке и грузно повалился под ноги солдатам, рядом с ним упало еще трое, из толпы тоже, один за другим, вываливались
люди.
— Героем времени постепенно становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих»
людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин, рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не
пугаясь, говорила...
— Говоря без фокусов — я
испугался. Пятеро
человек — два студента, солдат, еще какой-то, баба с револьвером… Я там что-то сказал, пошутил, она меня — трах по роже!
Было что-то неистовое и судорожное в стремлении
людей закрасить грязь своих жилищ, как будто москвичи, вдруг прозрев,
испугались, видя трещины, пятна и другие признаки грязной старости на стенах домов.
— А затем он сам себя, своею волею ограничит. Он — трус,
человек, он — жадный. Он — умный, потому что трус, именно поэтому. Позвольте ему
испугаться самого себя. Разрешите это, и вы получите превосходнейших, кротких
людей, дельных
людей, которые немедленно сократят, свяжут сами себя и друг друга и предадут… и предадутся богу благоденственного и мирного жития…
Сразу стало тише,
люди как будто
испугались, замерли на минуту, глядя на лошадей и Самгина, потом осторожно начали подходить к нему.
— Так, — сказал Гогин, встав и расхаживая по комнате с папиросой, которая не курилась в его пальцах. Самгин уже знал, что скажет сейчас этот
человек, но все-таки
испугался, когда он сказал...
— Конечно — Москва. Думу выспорила. Дума, конечно… может пользу принести. Все зависимо от
людей. От нас в Думу Ногайцев попал. Его, в пятом году, потрепали мужики,
испугался он, продал землишку Денисову, рощицу я купил. А теперь Ногайцева-то снова в помещики потянуло… И — напутал. Смиренномудрый, в графа Толстого верует, а — жаден. Так жаден, что нам даже и смешно, — жаден, а — неумелый.
Он смотрел вслед быстро уходящему, закуривая папиросу, и думал о том, что в то время, как «государству грозит разрушение под ударами врага и все должны единодушно, необоримой, гранитной стеной встать пред врагом», — в эти грозные дни такие безответственные
люди, как этот хлыщ и Яковы, как плотник Осип или Тагильский, сеют среди
людей разрушительные мысли, идеи. Вполне естественно было вспомнить о ротмистре Рущиц-Стрыйском, но тут Клим Иванович
испугался, чувствуя себя в опасности.
— Слышите, как у всех в доме двери хлопают? Будто
испугались люди-то.
Илье Ильичу не нужно было
пугаться так своего начальника, доброго и приятного в обхождении
человека: он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова, ни крика, ни шуму; он никогда ничего не требует, а все просит. Дело сделать — просит, в гости к себе — просит и под арест сесть — просит. Он никогда никому не сказал ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
Все
люди на дворе, опешив за работой, с разинутыми ртами глядели на Райского. Он сам почти
испугался и смотрел на пустое место: перед ним на земле были только одни рассыпанные зерна.
— Ну и слава Богу! — сказала мама,
испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то
люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
Есть вещи и не грешные, и совсем не преступные, но обнаружения которых
испугается даже порядочный и твердый
человек.
С плачем раскаяния и с неистовыми жестами она затрещала (по-французски, разумеется), что письмо она тогда взрезала сама, что оно теперь у Ламберта и что Ламберт вместе с «этим разбойником», cet homme noir, [Этим черным
человеком (франц.).] хотят зазвать Madame la generale [Генеральшу (франц.).] и застрелить ее, сейчас, через час… что она узнала все это от них и что вдруг ужасно
испугалась, потому что у них увидела пистолет, le pistolet, и теперь бросилась сюда к нам, чтоб мы шли, спасли, предупредили… Cet homme noir…
А между тем нашлись
люди, которые не
испугались этих неблагодарных трудов: они исходили взад и вперед колонию и, несмотря на скудость источников, под этим палящим солнцем написали целые томы.
Ну так на одно, видите ли, не хватило предосторожности, потерялся
человек,
испугался и убежал, оставив на полу улику, а как вот минуты две спустя ударил и убил другого
человека, то тут сейчас же является самое бессердечное и расчетливое чувство предосторожности к нашим услугам.
На этот раз больше всех самообладания сохранил я. Это потому, что я спал и не видел того, что тут произошло. Однако скоро мы поменялись ролями: когда Дерсу успокоился,
испугался я. Кто поручится, что тигр снова не придет на бивак, не бросится на
человека? Как все это случилось и как это никто не стрелял?
Увидев
людей, идущих со стороны Сихотэ-Алиня, он сначала было
испугался и хотел бежать, но, когда увидел Янсели, сразу успокоился.
Луна совершенно исчезла. С неба сыпался мелкий снег. Огонь горел ярко и освещал палатки, спящих
людей и сложенные в стороне дрова. Я разбудил Дерсу. Он
испугался спросонья, посмотрел по сторонам, на небо и стал закуривать свою трубку.
«У нас всё так, — говаривал А. А., — кто первый даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх. Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий зверь. Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно
испугается и уступит, думая, что вы с характером и что таких
людей не надобно слишком дразнить».
И после всего этого великий иконоборец
испугался освобожденной личности
человека, потому что, освободив ее отвлеченно, он впал снова в метафизику, придал ей небывалую волю, не сладил с нею и повел на заклание богу бесчеловечному, холодному богу справедливости, богу равновесия, тишины, покоя, богу браминов, ищущих потерять все личное и распуститься, опочить в бесконечном мире ничтожества.
Но оно и не прошло так: на минуту все, даже сонные и забитые, отпрянули,
испугавшись зловещего голоса. Все были изумлены, большинство оскорблено,
человек десять громко и горячо рукоплескали автору. Толки в гостиных предупредили меры правительства, накликали их. Немецкого происхождения русский патриот Вигель (известный не с лицевой стороны по эпиграмме Пушкина) пустил дело в ход.
— Ну, ну… не
пугайся! небось, не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить… проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами в гости не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят добрые
люди, милости просим! Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
— Не
пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить
людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
Когда будочники кинулись на нее, она смертельно
испугалась, когда же раздались крики «ура!», то корова пришла в совершенное исступление и бросилась в толпу, раскидывая
людей рогами.
Это было слишком наивно. Загадку представлял собой и Полуянов, как слишком опытный
человек, в свое время сам производивший тысячи дознаний и прошедший большую школу. Но он был тоже спокоен, как Ечкин, и следователь приходил в отчаяние. Получалась какая-то оплошная нелепость. В качестве свидетелей были вызваны даже Замараев и Голяшкин, которые
испугались больше подсудимых и несли невозможную околесную, так что следователь махнул на них рукой.
Происходили странные превращения, и, может быть, самым удивительным из них было то, что Харитон Артемьич, увлеченный новым делом, совершенно бросил пить. Сразу бросил, так что Анфуса Гавриловна даже
испугалась, потому что видела в этом недобрый признак. Всю жизнь
человек пил, а тут точно ножом обрезал.
Старик немного опомнился только в кабаке Стабровского, где происходила давка сильнее вчерашней. Дешевка продолжалась с раннего утра, и народ окончательно сбился с ног. Выпив залпом два стакана «стабровки», Вахрушка очухался и даже отплюнулся. Ведь вот как поблазнит
человеку… Полуянова
испугался, а Полуянов давным-давно сам на поселении. Тьфу!
Но я
испугался, побежал за нею и стал швырять в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам. Вступились и еще какие-то
люди, мещане убежали, бабушка стала мыть избитого; лицо у него было растоптано, я и сейчас с отвращением вижу, как он прижимал грязным пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под пальца брызгала кровь в лицо бабушке, на грудь ей; она тоже кричала, тряслась вся.
— Ну, вот беда какая! И
человеку конец приходит, а тут из-за глиняного горшка! — громко сказала Лизавета Прокофьевна. — Неужто уж ты так
испугался, Лев Николаич? — даже с боязнью прибавила она. — Полно, голубчик, полно; пугаешь ты меня в самом деле.
— А так навернулся… До сумерек сидел и все с баушкой разговаривал. Я с Петрунькой на завалинке все сидела: боялась ему на глаза попасть. А тут Петрунька спать захотел… Я его в сенки потихоньку и свела. Укладываю, а в оконце — отдушника у нас махонькая в стене проделана, — в оконце-то и вижу, как через огород
человек крадется. И вижу, несет он в руках бурак берестяной и прямо к задней избе, да из бурака на стенку и плещет.
Испугалась я, хотела крикнуть, а гляжу: это дядя Петр Васильич… ей-богу, тетя, он!..
Старики отправились в господский дом и сначала завернули на кухню к Домнушке. Все же свой
человек, может, и научит, как лучше подойти к приказчику. Домнушка сначала
испугалась, когда завидела свекра Тита, который обыкновенно не обращал на нее никакого внимания, как и на сына Агапа.
Ведь это ты не лошади
испугался, а чужих
людей.
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися, что никакого на свете страшилища не
испугается и что не разлюбит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые слова: «Если ты стар
человек — будь мне дедушка, если середович — будь мне дядюшка, если же молод ты — будь мне названой брат, и поколь я жива — будь мне сердечный друг».
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с ножом, а потом, как все дрянные
люди в подобных случаях делают,
испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже было бы весьма безрассудно.
По наружности их можно принять за обыкновенных, не особенно умных
людей, которые, по недомыслию, чего-то сильно
испугались, но которым не чужд обычный процесс человеческого существования.
Я серьезно
испугался и хотел уже звать
людей на помощь и посылать за доктором.
И он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как бы
пугаясь одной идеи видеть в ней что-нибудь другое, чем несчастное, измученное существо, которому надо помочь, — «какие уж тут надежды! О, как низок, как подл
человек!» — и он шел опять в свой угол, садился, закрывал лицо руками и опять мечтал, опять припоминал… и опять мерещились ему надежды.
Но, увидев постороннего
человека,
испугался и торопливо спрятал за пазуху ломоть черного хлеба.
Прибежал в поле. Видит —
люди пашут, боронят, косят, сено гребут. Знает, что необходимо сих
людей в рудники заточить, а за что и каким манером — не понимает. Вытаращил глаза, отнял у одного пахаря косулю и разбил вдребезги, но только что бросился к другому, чтоб борону у него разнести, как все
испугались, и в одну минуту поле опустело. Тогда он разметал только что сметанный стог сена и убежал.
Прибежал в поле. Видит —
люди пашут, боронят, косят, гребут. Знает, сколь необходимо сих
людей в рудники заточить, — а каким манером — не понимает. Вытаращил глаза, отнял у одного пахаря косулю и разбил вдребезги, но только что бросился к другому пахарю, чтоб борону разнести, как все
испугались, и в одну минуту поле опустело. Тогда он разметал только что сметанный стог сена и убежал.
Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить
человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и
пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы.
Когда я услышал, как мой приказчик внушает этому жалкому
человеку научить меня украсть псалтырь, — я
испугался. Было ясно, что мой приказчик знает, как я добр за его счет, и что приказчик соседа рассказал ему про икону.