Неточные совпадения
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской
тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей
славы не ловлю.
Не так ли я
в былые годы
Провел
в бездействии,
в тени
Мои счастливейшие дни?
В те дни, когда
в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни
в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших
в тишине,
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза
в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И
славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.
Чтоб не думать, он
пошел к Варавке, спросил, не нужно ли помочь ему? Оказалось — нужно. Часа два он сидел за столом, снимая копию с проекта договора Варавки с городской управой о постройке нового театра, писал и чутко вслушивался
в тишину. Но все вокруг каменно молчало. Ни голосов, ни шороха шагов.
— Он сейчас воротится, за котом
пошел. Ученое его занятие
тишины требует. Я даже собаку мужеву мышьяком отравила, уж очень выла собака
в светлые ночи. Теперь у нас — кот, Никитой зовем, я люблю, чтобы
в доме было животное.
Он убежал, оставив Самгина считать людей, гуськом входивших на двор, насчитал он чертову дюжину, тринадцать человек. Часть их
пошла к флигелю, остальные столпились у крыльца дома, и тотчас же
в тишине пустых комнат зловеще задребезжал звонок.
Все это совершилось удивительно быстро, а солдаты
шли все так же не спеша, и так же тихонько ехала пушка —
в необыкновенной
тишине;
тишина как будто не принимала
в себя, не хотела поглотить дробный и ленивенький шум солдатских шагов, железное погромыхивание пушки, мерные удары подков лошади о булыжник и негромкие крики раненого, — он ползал у забора, стучал кулаком
в закрытые ворота извозчичьего двора.
На дачу он приехал вечером и
пошел со станции обочиной соснового леса, чтоб не
идти песчаной дорогой: недавно по ней провезли
в село колокола, глубоко измяв ее людями и лошадьми.
В тишине идти было приятно, свечи молодых сосен курились смолистым запахом,
в просветах между могучими колоннами векового леса вытянулись по мреющему воздуху красные полосы солнечных лучей, кора сосен блестела, как бронза и парча.
На лестнице Марина выпустила руку Самгина, — он тотчас же сошел вниз
в гардеробную, оделся и
пошел домой. Густо падали хлопья снега, тихонько шуршал ветер, уплотняя
тишину.
— Подожди, — попросил Самгин, встал и подошел к окну. Было уже около полуночи, и обычно
в этот час на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная
тишина. Но
в эту ночь двойные рамы окон почти непрерывно пропускали
в комнату приглушенные, мягкие звуки движения,
шли группы людей, гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла
в окнах и даже задребезжала посуда
в буфете.
«Невежливо, что я не простился с ними», — напомнил себе Самгин и быстро
пошел назад. Ему уже показалось, что он спустился ниже дома, где Алина и ее друзья, но за решеткой сада, за плотной стеной кустарника,
в тишине четко прозвучал голос Макарова...
Постояв до поры, пока
тишина снова пришла
в себя, Самгин
пошел дальше.
Уже не один раз Клим слышал
в тишине сочный голос, мягкий смех Алины, но упрямо не хотел
пойти к девицам.
Ему представилось, как он сидит
в летний вечер на террасе, за чайным столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой, и лениво втягивает
в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за деревьев видом, прохладой,
тишиной; а вдали желтеют поля, солнце опускается за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд; с полей восходит пар; становится прохладно, наступают сумерки, крестьяне толпами
идут домой.
А сам Обломов? Сам Обломов был полным и естественным отражением и выражением того покоя, довольства и безмятежной
тишины. Вглядываясь, вдумываясь
в свой быт и все более и более обживаясь
в нем, он, наконец, решил, что ему некуда больше
идти, нечего искать, что идеал его жизни осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни
в родной деревне, среди крестьян, дворни.
— Я
пойду прямо к делу: скажите мне, откуда вы берете это спокойствие, как удается вам сохранить
тишину, достоинство, эту свежесть
в лице, мягкую уверенность и скромность
в каждом мерном движении вашей жизни? Как вы обходитесь без борьбы, без увлечений, без падений и без побед? Что вы делаете для этого?
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что
в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал
тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил
в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и
шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал
в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там
тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и
в то же время близких лица… «барышни
в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба
посылает меня… А если там скука?
Привалов
пошел в уборную, где царила мертвая
тишина. Катерина Ивановна лежала на кровати, устроенной на скорую руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд был обрызган каплями крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы.
Монастырь он обошел кругом и через сосновую рощу прошел прямо
в скит. Там ему отворили, хотя
в этот час уже никого не впускали. Сердце у него дрожало, когда он вошел
в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачем тот
послал его „
в мир“? Здесь
тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там мрак,
в котором сразу потеряешься и заблудишься…»
— А убирайтесь вы, иезуиты, вон, — крикнул он на слуг. —
Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты
пошел. Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она утешит, спать уложит. Не дают, канальи, после обеда
в тишине посидеть, — досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же по приказу его удалились слуги. — Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? — прибавил он Ивану Федоровичу.
Я весь ушел
в созерцание природы и совершенно забыл, что нахожусь один, вдали от бивака. Вдруг
в стороне от себя я услышал шорох. Среди глубокой
тишины он показался мне очень сильным. Я думал, что
идет какое-нибудь крупное животное, и приготовился к обороне, но это оказался барсук. Он двигался мелкой рысцой, иногда останавливался и что-то искал
в траве; он прошел так близко от меня, что я мог достать его концом ружья. Барсук направился к ручью, полакал воду и заковылял дальше. Опять стало тихо.
Из притоков Хулуая наибольшего внимания заслуживает Тихий ключ, впадающий с правой стороны. По этому ключу
идет тропа на Арзамасовку. Ключ этот вполне оправдывает свое название.
В нем всегда царит
тишина, свойственная местам болотистым. Растительность по долине мелкорослая, редкая и состоит главным образом из белой березы и кустарниковой ольхи. Первые разбросаны по всей долине
в одиночку и небольшими группами, вторые образуют частые насаждения по берегам реки.
Кругом было тихо, но
в этой
тишине чувствовалось что-то угрожающее. Через несколько минут снег
пошел сильнее, он падал на землю с каким-то особенным шуршанием. Проснулись остальные люди и стали убирать свои вещи.
Прошли две-три минуты — та же
тишина, но вдруг она поклонилась, крепко поцеловала покойника
в лоб и, сказав: «Прощай! прощай, друг Вадим!» — твердыми шагами
пошла во внутренние комнаты. Рабус все рисовал, он кивнул мне головой, говорить нам не хотелось, я молча сел у окна.
Мы
шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная
тишина, безлюдье и белый снег, переходящий
в неведомую и невидимую даль. Мы знаем только, что цель нашего пути — Лефортово, или, как говорил наш вожак, коренной москвич, «Лафортово».
Конечно, у Лотоцкого были, по — видимому, некоторые прирожденные странности, которые
шли навстречу влиянию отупляющей рутины. На других это сказывалось не так полно и не так ярко, но все же, когда теперь
в моей памяти встает бесконечная вереница часов, проведенных
в стенах гимназии, то мне кажется, что напряженная
тишина этих часов то и дело оглашается маниаческими выкрикиваниями желто — красного попугая…
Ночь
идет, и с нею льется
в грудь нечто сильное, освежающее, как добрая ласка матери,
тишина мягко гладит сердце теплой мохнатой рукою, и стирается
в памяти всё, что нужно забыть, — вся едкая, мелкая пыль дня.
Через базарную площадь
идет полицейский надзиратель Очумелов
в новой шинели и с узелком
в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом
тишина… На площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.
Но позавидует не могущий вослед тебе
идти писатель оды, позавидует прелестной картине народного спокойствия и
тишины, сей сильной ограды градов и сел, царств и царей утешения; позавидует бесчисленным красотам твоего слова; и если удастся когда-либо достигнуть непрерывного твоего
в стихах благогласия, но доселе не удалося еще никому.
В море царила
тишина. На неподвижной и гладкой поверхности его не было ни малейшей ряби. Солнце стояло на небе и щедро
посылало лучи свои, чтобы согреть и осушить намокшую от недавних дождей землю и пробудить к жизни весь растительный мир — от могучего тополя до ничтожной былинки.
Отряд продолжал
идти в могильной
тишине. На дворе совсем смеркалось.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он
шел, не отвечая на поклоны, и сеял
в толпе
тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания,
в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Он круто повернулся и,
в сопровождении адъютанта,
пошел к коляске. И пока он садился, пока коляска повернула на шоссе и скрылась за зданием ротной школы, на плацу стояла робкая, недоумелая
тишина.
Ночь была полна глубокой
тишиной, и темнота ее казалась бархатной и теплой. Но тайная творческая жизнь чуялась
в бессонном воздухе,
в спокойствии невидимых деревьев,
в запахе земли. Ромашов
шел, не видя дороги, и ему все представлялось, что вот-вот кто-то могучий, властный и ласковый дохнет ему
в лицо жарким дыханием. И бы-ла у него
в душе ревнивая грусть по его прежним, детским, таким ярким и невозвратимым вёснам, тихая беззлобная зависть к своему чистому, нежному прошлому…
Или вечером сидишь один с сальной свечой
в своей комнате; вдруг на секунду, чтоб снять со свечи или поправиться на стуле, отрываешься от книги и видишь, что везде
в дверях, по углам темно, и слышишь, что везде
в доме тихо, — опять невозможно не остановиться и не слушать этой
тишины, и не смотреть на этот мрак отворенной двери
в темную комнату, и долго-долго не пробыть
в неподвижном положении или не
пойти вниз и не пройти по всем пустым комнатам.
Помню, эти слова меня точно пронзили… И для чего он их проговорил и как пришли они ему
в голову? Но вот труп стали поднимать, подняли вместе с койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей
тишины, брякнули об пол… Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили. Слышно было, как унтер-офицер, уже
в коридоре,
посылал кого-то за кузнецом. Следовало расковать мертвеца…
Что делаешь, Руслан несчастный,
Один
в пустынной
тишине?
Людмилу, свадьбы день ужасный,
Всё, мнится, видел ты во сне.
На брови медный
шлем надвинув,
Из мощных рук узду покинув,
Ты шагом едешь меж полей,
И медленно
в душе твоей
Надежда гибнет, гаснет вера.
Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что
в наши времена
Волшебников не так уж много.
К тому же — честь и
слава им! —
Женитьбы наши безопасны…
Их замыслы не так ужасны
Мужьям, девицам молодым.
Но есть волшебники другие,
Которых ненавижу я:
Улыбка, очи голубые
И голос милый — о друзья!
Не верьте им: они лукавы!
Страшитесь, подражая мне,
Их упоительной отравы,
И почивайте
в тишине.
«Кожемякин сидел
в этой углублённой
тишине, бессильный, отяжелевший, пытаясь вспомнить что-нибудь утешительное, но память упорно останавливалась на одном:
идёт он полем ночью среди шершавых бесплодных холмов, темно и мертвенно пустынно кругом,
в мутном небе трепещут звёзды, туманно светится изогнутая полоса Млечного Пути, далеко впереди приник к земле город, точно распятый по ней, и отовсюду кто-то невидимый, как бы распростёртый по всей земле, шепчет, просит...
— Идите-тко, христолюбец, к нам,
в покой и
тишину,
в сладкую молитву богу за мир этот несчастный, а? Что вам, одинокому,
в миру делать? А года ваши такие, что пора бы уже подумать о себе-то, а? И здоровье, говорите, не крепкое, а?
Но всё-таки
пошёл вперёд, а дойдя до маленького,
в три окна, домика, услыхал вырывавшийся
в тишину улицы визгливый возглас Цветаева...
Пошли. Улица зыбко качалась под ногами, пёстрые дома как будто подпрыгивали и приседали,
в окнах блестели гримасы испуга, недоумения и лицемерной кротости.
В светлой, чуткой
тишине утра тревожно звучал укоризненный голос Шакира...
В соседнем покое к ним присоединилось пятеро других казаков; двое по рукам и ногам связанных слуг лежали на полу. Сойдя с лестницы, они
пошли вслед за Шалонским к развалинам церкви. Когда они проходили мимо служб, то, несмотря на глубокую
тишину, ими наблюдаемую, шум от их шагов пробудил нескольких слуг;
в двух или трех местах народ зашевелился и растворились окна.
Шпион, должно быть, услышал
в тишине утра гулкий звук шагов по мёрзлой земле, он поднял голову и быстро
пошёл, почти побежал встречу Евсею.
«Вот я
иду и могу петь… Услышит городовой — ты чего орёшь? Сейчас я ему покажу мой билет… Извините, скажет. А запоёт столяр — его отправят
в участок. Не нарушай
тишины…»
— Понимаешь, —
иду бульваром, вижу — толпа,
в середине оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо — не знаете вы фамилии его? Фамилия — Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, — шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу себя
в центре, и этакая
тишина вокруг, а глаза у всех — как шилья… Пропал, думаю…
Дни проводил я
в этой
тишине,
в церковных сумерках, а
в длинные вечера играл на бильярде или ходил
в театр на галерею
в своей новой триковой паре, которую я купил себе на заработанные деньги. У Ажогиных уже начались спектакли и концерты; декорации писал теперь один Редька. Он рассказывал мне содержание пьес и живых картин, какие ему приходилось видеть у Ажогиных, и я слушал его с завистью. Меня сильно тянуло на репетиции, но
идти к Ажогиным я не решался.
Но кто,
в сиянии луны,
Среди глубокой
тишиныИдет, украдкою ступая?
Небо почти все очистилось, когда Наталья
пошла в сад. От него веяло свежестью и
тишиной, той кроткой и счастливой
тишиной, на которую сердце человека отзывается сладким томлением тайного сочувствия и неопределенных желаний…
В нашем заводе были два пруда — старый и новый.
В старый пруд вливались две реки — Шайтанка и Сисимка, а
в новый — Утка и Висим. Эти горные речки принимали
в себя разные притоки. Самой большой была Утка, на которую мы и отправились. Сначала мы прошли версты три зимником, то есть зимней дорогой, потом свернули налево и
пошли прямо лесом. Да, это был настоящий чудный лес, с преобладанием сосны. Утром здесь так было хорошо:
тишина, смолистый воздух, влажная от ночной росы трава,
в которой путались ноги.