Неточные совпадения
На улице было темно и пусто; вокруг Собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились;
звуки полковой музыки доносил ко мне вечерний
ветер.
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда
ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие
звуки, и ловит их с непонятной грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
Иноков постучал пальцами в окно и, размахивая шляпой, пошел дальше. Когда
ветер стер
звук его шагов, Самгин пошел домой, подгоняемый
ветром в спину, пошел, сожалея, что не догадался окрикнуть Инокова и отправиться с ним куда-нибудь, где весело.
В саду шумел
ветер, листья шаркали по стеклам, о ставни дробно стучали ветки, и был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий
звук, как будто маленькая собака подвывала сквозь сон. Этот
звук, вливаясь в шепот Лидии, придавал ее словам тон горестный.
Но в проулке было отвратительно тихо, только
ветер шаркал по земле, по железу крыш, и этот шаркающий
звук хорошо объяснял пустынность переулка, — людей замело в дома.
«Это отчего?» — «От
ветра: там при пятнадцати градусах да
ветер, так и нехорошо; а здесь в сорок ничто не шелохнется: ни движения, ни
звука в воздухе; над землей лежит густая мгла; солнце кровавое, без лучей, покажется часа на четыре, не разгонит тумана и скроется».
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти
звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний
ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
Лежа у костра, я любовался звездами. Дерсу сидел против меня и прислушивался к ночным
звукам. Он понимал эти
звуки, понимал, что бормочет ручей и о чем шепчется
ветер с засохшей травой.
Тоскливо завывал
ветер в трубе и шелестел сухой травой на крыше. Снаружи что-то царапало по стене, должно быть, качалась сухая ветка растущего поблизости куста или дерева. Убаюкиваемый этими
звуками, я сладко заснул.
Порывистый и холодный
ветер шумел сухой травой и неистово трепал растущее вблизи одинокое молодое деревце. Откуда-то из темноты, с той стороны, где были прибрежные утесы, неслись странные
звуки, похожие на вой.
Он взял винтовку и выстрелил в воздух. Как раз в это время налетел сильный порыв
ветра.
Звук выстрела затерялся где-то поблизости.
Лишь изредка
ветер набегал струями и, в последний раз замирая около дома, донес до нашего слуха
звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни.
С реки поднимались пары,
ветру не было; кругом кричали коростели; около мельничных колес раздавались слабые
звуки: то капли падали с лопат, сочилась вода сквозь засовы плотины.
— Ступай, черт, на все четыре стороны! — проговорил он сквозь зубы и, выпустив повод Малек-Аделя, с размаху ударил его по плечу прикладом пистолета. Малек-Адель немедленно повернулся назад, выкарабкался вон из оврага… и побежал. Но недолго слышался стук его копыт. Поднявшийся
ветер мешал и застилал все
звуки.
Сквозь постоянный шум
ветра чудились мне невдалеке слабые
звуки: топор осторожно стучал по сучьям, колеса скрипели, лошадь фыркала…
На дворе бушевала непогода. Дождь с
ветром хлестал по окнам. Из темноты неслись жалобные
звуки: точно выла собака или кто-то стонал на чердаке под крышей. Под этот шум мы сладко заснули.
Вдруг какие-то странные
звуки, похожие на хриплый и протяжный лай, донесло до нас
ветром снизу. Я тихонько подошел к краю обрыва, и то, что увидел, было удивительно интересно.
Шепот
ветра в моих ушах, тихое журчанье воды за кормою меня раздражали, и свежее дыханье волны не охлаждало меня; соловей запел на берегу и заразил меня сладким ядом своих
звуков.
Воинский начальник прислал оркестр, и под
звуки похоронного марша, под плеск
ветра в хоругвях, сдержанный топот толпы гроб понесли на кладбище.
Над всем этим проносятся с шумом
ветры и грозы, идет своя жизнь, и ни разу еще к обычным
звукам этой жизни не примешалась фамилия нашего капитана или «всемирно известного» писателя.
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка
ветер набегал струями и в последний раз, замирая около дома, донес до слуха
звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает головой и с доброй улыбкой начинает вторить ударам...
Как умершего без покаяния и «потрошенного», его схоронили за оградой кладбища, а мимо мельницы никто не решался проходить в сумерки. По ночам от «магазина», который был недалеко от мельницы, неслись отчаянные
звуки трещотки. Старик сторож жаловался, что Антось продолжает стонать на своей вышке. Трещоткой он заглушал эти стоны. Вероятно, ночной
ветер доносил с того угла тягучий звон воды в старых шлюзах…
Я просыпался весь в поту, с бьющимся сердцем. В комнате слышалось дыхание, но привычные
звуки как будто заслонялись чем-то вдвинувшимся с того света, чужим и странным. В соседней спальне стучит маятник, потрескивает нагоревшая свеча. Старая нянька вскрикивает и бормочет во сне. Она тоже чужая и страшная…
Ветер шевелит ставню, точно кто-то живой дергает ее снаружи. Позвякивает стекло… Кто-то дышит и невидимо ходит и глядит невидящими глазами… Кто-то, слепо страдающий и грозящий жутким слепым страданием.
С самого основания Дуэ здешняя жизнь вылилась в форму, какую можно передать только в неумолимо-жестоких, безнадежных
звуках, и свирепый холодный
ветер, который в зимние ночи дует с моря в расщелину, только один поет именно то, что нужно.
Голос витютина по-настоящему нельзя назвать воркованьем: в
звуках его есть что-то унылое; они протяжны и более похожи на стон или завыванье, очень громкое и в то же время не противное, а приятное для слуха; оно слышно очень издалека, особенно по зарям и по
ветру, и нередко открывает охотнику гнезда витютина, ибо он любит, сидя на сучке ближайшего к гнезду дерева, предпочтительно сухого, выражать свое счастие протяжным воркованьем или, что будет гораздо вернее, завываньем.
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины,
звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и шумом, подобным шуму сильного
ветра, рухнет на землю!..
А
ветер с поля все свистел в уши, и мальчику казалось, что волны бегут быстрее и их рокот застилает все остальные
звуки, которые несутся теперь откуда-то с другого мира, точно воспоминание о вчерашнем дне.
Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы, и тянулся мимо его уха, как протяжный звон эоловой арфы. Какие-то смутные воспоминания бродили в его памяти; минуты из далекого детства, которое воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали в виде веяний, прикосновений и
звуков… Ему казалось, что этот
ветер, смешанный с дальним звоном и обрывками песни, говорит ему какую-то грустную старую сказку о прошлом этой земли, или о его собственном прошлом, или о его будущем, неопределенном и темном.
По
звуку ли этого колокола, по тому ли, как тянул
ветер, или еще по каким-то, может быть и ему самому неизвестным, признакам Петр чувствовал, что где-то в той стороне, за монастырем, местность внезапно обрывается, быть может над берегом речки, за которой далеко раскинулась равнина, с неопределенными, трудноуловимыми
звуками тихой жизни.
На каждом шагу, в каждом
звуке, в каждом легком движении
ветра по вершинам задумчивого леса — везде чувствуется сила целостной природы, гордой своею независимостью от человека.
Мнится, что вся окрестность полна жалобного ропота, что
ветер захватывает попадающиеся по дороге случайные
звуки и собирает их в один общий стон…
В этом крике было что-то суровое, внушительное. Печальная песня оборвалась, говор стал тише, и только твердые удары ног о камни наполняли улицу глухим, ровным
звуком. Он поднимался над головами людей, уплывая в прозрачное небо, и сотрясал воздух подобно отзвуку первого грома еще далекой грозы. Холодный
ветер, все усиливаясь, враждебно нес встречу людям пыль и сор городских улиц, раздувал платье и волосы, слепил глаза, бил в грудь, путался в ногах…
Буйный вихрь нестройных
звуков оглушал ее, земля качалась под ногами,
ветер и страх затрудняли дыхание.
Ветер донес
звуки ружейной, частой, как дождь бьет по окнам, перестрелки.
Выстрелы уже слышались, особенно иногда, когда не мешали горы, или доносил
ветер, чрезвычайно ясно, часто и, казалось, близко: то как будто взрыв потрясал воздух и невольно заставлял вздрагивать, то быстро друг за другом следовали менее сильные
звуки, как барабанная дробь, перебиваемая иногда поразительным гулом, то всё сливалось в какой-то перекатывающийся треск, похожий на громовые удары, когда гроза во всем разгаре, и только что полил ливень.
В эту минуту по
ветру донеслись отдаленные
звуки колокольчика и вдруг смолкли. Анна Павловна притаила дыхание.
Утро было тихое, теплое, серое. Иногда казалось, что вот-вот пойдет дождь; но протянутая рука ничего не ощущала, и только глядя на рукав платья, можно было заметить следы крохотных, как мельчайший бисер, капель; но и те скоро прекратились.
Ветра — точно на свете никогда не бывало. Каждый
звук не летел, а разливался кругом; в отдалении чуть сгущался беловатый пар, в воздухе пахло резедой и цветами белых акаций.
Звуки лились мерно и заунывно, то звонкими серебряными струями, то подобные шуму колеблемого леса, — вдруг замолкли, как будто в порыве степного
ветра.
Разбойники оправились, осмотрели оружие и сели на землю, не изменя боевого порядка. Глубокое молчание царствовало в шайке. Все понимали важность начатого дела и необходимость безусловного повиновения. Между тем
звуки чебузги лилися по-прежнему, месяц и звезды освещали поле, все было тихо и торжественно, и лишь изредка легкое дуновение
ветра волновало ковыль серебристыми струями.
Между тем атаман c десятью удальцами пошли на
звук чебузги и вскоре пропали в траве. Иной подумал бы, что они тут же и притаились; но зоркое око могло бы заметить колебание травы, независимое от
ветра и не по его направлению.
Взвыли мертвецы и закружились вокруг Иоанна, как осенние листья, гонимые вихрем. Жалобнее раздалось панихидное пение, дождь опять застучал в окно, и среди шума
ветра царю послышались как будто
звуки труб и голос, взывающий...
Гремя, стуча, колыхаясь, под яркие
звуки марша, под неистовые крики и свист ожидавшего народа, знамя подошло к фонтану и стало. Складки его колыхнулись и упали, только ленты шевелились по
ветру, да порой полотнище плескалось, и на нем струились золотые буквы…
Когда он говорил,
звуки его голоса вдруг возникали, — громкие, как бы назначенные спорить с шумом
ветра, — заглушали все, что только что звучало, и вдруг обрывались и падали.
Ветер вздыхал, перекликались зорянки, трепетали вершины деревьев, стряхивая росу, — в чуткой тишине утра каждый
звук жил отдельной жизнью и все сливались в благодарный солнцу шёпот.
Наступили холода, небо окуталось могучим слоем туч; непроницаемые, влажные, они скрыли луну, звёзды, погасили багровые закаты осеннего солнца.
Ветер, летая над городом, качал деревья, выл в трубах, грозя близкими метелями, рвал
звуки и то приносил обрывок слова, то чей-то неконченный крик.
Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными
звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой.
Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум морских волн, — задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о мятежной жизни. Всё мягче становилась ночь, и всё больше разрождалось в ней голубого сияния луны, а неопределенные
звуки хлопотливой жизни ее невидимых обитателей становились тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн… ибо усиливался
ветер.
Звонок здесь висел на довольно широком черном ремне, и когда капитан потянул за этот ремень, нам послышался не веселый, дребезжащий
звук, а как бы удар маленького колокола, когда он ударяет от колеблемой
ветром веревки.
В каждом
звуке: в шорохе соломы, приподымаемой порывами
ветра, в шуме воды, которая, скатываясь с кровель, падала в ближайшие лужи, поминутно слышались ему погоня и крики, звавшие на помощь.
Слух наполнялся дико ревущими голосами, шумом ливня, раскатами грома, который долго еще после того, как потухала молния, рокотал в отдаленных лощинах; слышалось завывание
ветра, свиставшего в кустах и оврагах, и тысячи других неопределенных
звуков, в которых суеверие находит всегда такую обильную пищу для того душевного волнения и ужаса, которых так боится, но которые, однако ж, любит.