Неточные совпадения
— Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то самые давно уже
умерли, остался один неосязаемый чувствами
звук. Впрочем, чтобы не входить в дальнейшие разговоры по этой части, по полтора рубли, извольте, дам, а больше не могу.
От слов, от
звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось
умереть, не пробуждаться от
звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни…
Но ни ревности, ни боли он не чувствовал и только трепетал от красоты как будто перерожденной, новой для него женщины. Он любовался уже их любовью и радовался их радостью, томясь жаждой превратить и то и другое в образы и
звуки. В нем
умер любовник и ожил бескорыстный артист.
Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок
умирал, слабея и теряя неясные
звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.
Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного: сладкая, страстная мелодия с первого
звука охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем, красотою, она росла и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и уходила
умирать в небеса.
Ни
звука, ни движения, точно все
умерло.
«Идут в мире дети», — думала она, прислушиваясь к незнакомым
звукам ночной жизни города. Они ползли в открытое окно, шелестя листвой в палисаднике, прилетали издалека усталые, бледные и тихо
умирали в комнате.
Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и боль в голове, становившаяся гораздо слабее. «Это душа отходит, — подумал он, — что будет там? Господи! приими дух мой с миром. Только одно странно, — рассуждал он, — что,
умирая, я так ясно слышу шаги солдат и
звуки выстрелов».
Анну на шею… полковник….» и он был уже генералом, удостоивающим посещения Наташу, вдову товарища, который по его мечтам,
умрет к этому времени, когда
звуки бульварной музыки яснее долетели до его слуха, толпы народа кинулись ему в глаза, и он очутился на бульваре прежним пехотным штабс-капитаном, ничего незначущим, неловким и робким.
Рассвело. Синие, потные лица, глаза умирающие, открытые рты ловят воздух, вдали гул, а около нас ни
звука. Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохся молча,
умер без
звука, и похолодевший труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить головы.
А Людмиле тотчас же пришло в голову, что неужели же Ченцов может
умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего не думала и только безусловно верила тому, что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно — ни
звука не поняла из слов Марфина, может быть, потому, что очень была утомлена физически и умственно.
И, прежний сняв венок, — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него,
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело.
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И
умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли
звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.
Теперь ни игры ума, ни жажды славы — ничего нет. Ничем не подкупишь человека, ибо все в нем
умерло, все заменено словом «фюить!». Но разве это слово! Ведь это бессмысленный
звук, который может заставить только вздрогнуть.
Старуха махнула рукой к морю. Там всё было тихо. Иногда рождался какой-то краткий, обманчивый
звук и
умирал тотчас же.
В битве Тимура и Боязида при Анкаре 20 июля 1402 г. османское войско Боязида было разгромлено, Боязид захвачен в плен, где вскоре и
умер.] долетел крик женщины, гордый крик орлицы,
звук, знакомый и родственный его оскорбленной душе, — оскорбленной Смертью и потому жестокой к людям и жизни.
— Видите ли, — начал я, волнуясь, — со мной в настоящее время находится здесь дочь покойной Зинаиды Федоровны… До сих пор я занимался ее воспитанием, но, как видите, не сегодня-завтра я превращусь в
звук пустой. Мне хотелось бы
умереть с мыслью, что она пристроена.
Ни
звука! Душа
умираетДля скорби, для страсти. Стоишь
И чувствуешь, как покоряет
Ее эта мертвая тишь.
И вдруг, заглушая все
звуки, раздавался нечеловеческий вой, сотрясавший душу, или продолжительный стон тихо плыл по комнатам дома и
умирал в углах, уже полных вечернего сумрака… Игнат бpocал угрюмые взгляды на иконы, тяжело вздыхал и думал...
Когда я услышал
звук ее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда сообразил, что было бы, если бы Лидка
умерла на столе. Но голосом очень спокойным я ей ответил...
В этих адских, душу раздирающих
звуках, которые довершают весь ужас картины, звучат советы жены библейского Иова: «Прокляни день твоего рождения и
умри».
Сказал, махнул рукой, и
звук подков
Раздался, в отдаленьи
умирая.
Раздался дребезжащий звон разбитого колокола — призыв к работе.
Звуки торопливо неслись в воздухе один за другим и
умирали в веселом шорохе волн.
Да, много лет и много горьких мук
С тех пор отяготело надо мною;
Но первого восторга чудный
звукВ груди не
умирает, — и порою,
Сквозь облако забот, когда недуг
Мой слабый ум томит неугомонно,
Ее глаза мне светят благосклонно.
Так в час ночной, когда гроза шумит
И бродят облака, — звезда горит
В дали эфирной, не боясь их злости,
И шлет свои лучи на землю в гости.
Звуки всё плакали, плыли; казалось, что вот-вот они оборвутся и
умрут, но они снова возрождались, оживляя умирающую ноту, снова поднимали её куда-то высоко; там она билась и плакала, падала вниз; фальцет безрукого оттенял её агонию, а Таня всё пела, и Костя опять рыдал, то обгоняя её слова, то повторяя их, и, должно быть, не было конца у этой плачущей и молящей песни — рассказа о поисках доли человеком.
Стали падать крупные капли дождя, и их шорох звучал так таинственно, точно предупреждал о чём-то… Вдали он уже вырос в сплошной, широкий
звук, похожий на трение громадной щёткой по сухой земле, — а тут, около деда и внука, каждая капля, падая на землю, звучала коротко и отрывисто и
умирала без эха. Удары грома всё приближались, и небо вспыхивала чаще.
А
звуки все таяли и
умирали в благовонном июньском воздухе. На смену им рождались новые вдохновенно-прекрасные, молодые и мощные, без конца, без конца. Как никогда прежде, божественно хорошо играл в этот вечер счастливый любящий Вальтер.
— Я
умираю, — прошептала она, засыпая под
звуки нежного голоса своей кающейся соперницы.
А потом он
умер, матушка меня к чужому лавочнику в такую же науку отдала: я опять рожи чертить да к
звукам прислушиваться.
Я брожу, как тень, ничего не делаю, печенка моя растет и растет… А время между тем идет и идет, я старею, слабею; гляди, не сегодня-завтра заболею инфлуэнцей и
умру, и потащат меня на Ваганьково; будут вспоминать обо мне приятели дня три, а потом забудут, и имя мое перестанет быть даже
звуком… Жизнь не повторяется, и уж коли ты не жил в те дни, которые были тебе даны однажды, то пищи пропало… Да, пропало, пропало!
А тот в оркестре, что играл на трубе, уже носил, видимо, в себе, в своем мозгу, в своих ушах, эту огромную молчаливую тень. Отрывистый и ломаный
звук метался, и прыгал, и бежал куда-то в сторону от других — одинокий, дрожащий от ужаса, безумный. И остальные
звуки точно оглядывались на него; так неловко, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежали они разорванной толпою, слишком громкие, слишком веселые, слишком близкие к черным ущельям, где еще
умирали, быть может, забытые и потерянные среди камней люди.
И воображение ее опять нарисовало картину: муж входит в темную кухню… удар обухом…
умирает, не издав ни одного
звука… лужа крови…
И как мне жаль, что он
умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкой, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов, громко кричали, пели; но из-за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и
звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен.
Пришел Великий пост. Одноцветно затренькал глухой колокол, и его серые, печальные, скромно зовущие
звуки не могли разорвать зимней тишины, еще лежавшей над занесенными полями. Робко выскакивали они из колокольни в гущу мглистого воздуха, падали вниз и
умирали, и долго никто из людей не являлся на тихий, но все более настойчивый, все более требовательный зов маленькой церкви.
Как будто внезапно оборвались и
умерли все
звуки в мире и все его живые голоса.
«Могло или не могло это быть?» думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному
звуку спиц. «Неужели только за тем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне
умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтоб я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но чтó же делать мне, ежели я люблю ее?» сказал он, и он вдруг невольно застонал по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.