Неточные совпадения
Карачунский издал неопределенный
звук и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он мог, то завтра же выгнал бы и Штамма, и этого молокососа Оникова, как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова были сильные связи в
горном мире, а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
Эти тающие при лунном свете очертания
горных вершин с бегущими мимо них облаками, этот опьяняющий запах скошенном травы, несущийся с громадного луга перед Hoheweg, эти
звуки йодля 20, разносимые странствующими музыкантами по отелям, — все это нежило, сладко волновало и покоряло.
Только что затихло напряженное пение муэдзина, и в чистом
горном воздухе, пропитанном запахом кизячного дыма, отчетливо слышны были из-за мычания коров и блеяния овец, разбиравшихся по тесно, как соты, слепленным друг с другом саклям аула, гортанные
звуки спорящих мужских голосов и женские и детские голоса снизу от фонтана.
Горы важно задумчивы. С них на пышные зеленоватые гребни волн упали черные тени и одевают их, как бы желая остановить единственное движение, заглушить немолчный плеск воды и вздохи пены, — все
звуки, которые нарушают тайную тишину, разлитую вокруг вместе с голубым серебром сияния луны, еще скрытой за
горными вершинами.
У
горного берега река была оживлена — сновали пароходы, шум их доносился тяжким вздохом сюда, в луга, где тихое течение волн наполняло воздух
звуками мягкими.
Молнии, слепя глаза, рвали тучи… В голубом блеске их вдали вставала
горная цепь, сверкая синими огнями, серебряная и холодная, а когда молнии гасли, она исчезала, как бы проваливаясь в тёмную пропасть. Всё гремело, вздрагивало, отталкивало
звуки и родило их. Точно небо, мутное и гневное, огнём очищало себя от пыли и всякой мерзости, поднявшейся до него с земли, и земля, казалось, вздрагивала в страхе пред гневом его.
А вокруг все замерло.
Горный берег реки, бедные юрты селения, небольшая церковь, снежная гладь лугов, темная полоса тайги — все погрузилось в безбрежное туманное море. Крыша юрты, с ее грубо сколоченною из глины трубой, на которой я стоял с прижимавшеюся к моим ногам собакой, казалась островом, закинутым среди бесконечного, необозримого океана… Кругом — ни
звука… Холодно и жутко… Ночь притаилась, охваченная ужасом — чутким и напряженным.
Я протер глаза, но видение не исчезло… Лошади, перестав стучать по мосту, бежали по ровной дороге… Освещенный двухэтажный дом надвинулся ближе. На занавесках окон мелькали, точно китайские тени, силуэты танцующих… Слышались заглушенные
звуки оркестра… А назади — холодная спутанная тьма, в которой угадываются
горные склоны, темные ущелья, глубокое ложе замерзающей реки, холод, метель и пустыня…
И чувствует Дуня, что
звуки льются не с
горных высот, не из степного раздолья, а зарождаются в ее сердце и потом отзываются и в степи, и в облаках, и в листве кустов…
Горный хребет с зубчатым гребнем был изрезан глубокими барранкосами и ледопадами. У подножья ближайшей сопки виднелись два небольших темных пятна. Они передвигались. Это были лоси. Услышав
звуки человеческих голосов и увидев дым на биваке, осторожные животные проворно скрылись в березняке.
Приехал дедушка Магомет из аула, примчались Бэлла с мужем на своих
горных скакунах, и дом огласился веселыми
звуками их голосов и смеха. Только двое людей не принимали участия в общем веселье. Бабушка, которая не могла примириться с мыслью о пропаже драгоценностей, и князек Юлико, захваченный недугом, от которого он таял не по дням, а по часам, приводя этим бабушку в новое волнение.