Неточные совпадения
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы
за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по
себе, так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не
смели ни
за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Во глубине души она находила, что было что-то именно в ту минуту, как он перешел
за ней на другой конец стола, но не
смела признаться в этом даже самой
себе, тем более не решалась сказать это ему и усилить этим его страдание.
Вот кругом него собрался народ из крепости — он никого не
замечал; постояли, потолковали и пошли назад; я велел возле его положить деньги
за баранов — он их не тронул, лежал
себе ничком, как мертвый.
Перечитывая эту страницу, я
замечаю, что далеко отвлекся от своего предмета… Но что
за нужда?.. Ведь этот журнал пишу я для
себя, и, следственно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием.
Даже из-за него уже начинали несколько ссориться:
заметивши, что он становился обыкновенно около дверей, некоторые наперерыв спешили занять стул поближе к дверям, и когда одной посчастливилось сделать это прежде, то едва не произошла пренеприятная история, и многим, желавшим
себе сделать то же, показалась уже чересчур отвратительною подобная наглость.
Однако несчастия никакого не случилось; через час времени меня разбудил тот же скрип сапогов. Карл Иваныч, утирая платком слезы, которые я
заметил на его щеках, вышел из двери и, бормоча что-то
себе под нос, пошел на верх. Вслед
за ним вышел папа и вошел в гостиную.
Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем не боялся; теперь же, может именно потому, что она так бедно одета и что он
заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал бояться
за каждое слово свое,
за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека и без того
себе не доверявшего.
— А я
за тебя только одну! Остри еще!
Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать. Тем, что оттолкнешь человека, — не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете! Человека не уважаете,
себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
Как: из-за того, что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (
заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий
себе цену и шесть месяцев у
себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, — стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое от «квартальный надзиратель».] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения и замерзания воды.
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь,
Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку
за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда
за делом, но, по обыкновению своему, шел, не
замечая дороги, шепча про
себя и даже говоря вслух с
собою, чем очень удивлял прохожих.
Проходя канцелярию, Раскольников
заметил, что многие на него пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал
за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь запыхавшись.
Аркадий недоумевал и наблюдал
за нею, как молодые люди наблюдают, то есть постоянно вопрошал самого
себя: что,
мол, это значит?
— Передавили друг друга. Страшная штука. Вы — видели? Черт… Расползаются с поля люди и оставляют
за собой трупы.
Заметили вы: пожарные едут с колоколами, едут и — звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты с колокольчиками… Вообще, я скажу…
Внимание, так наглядно выраженное крупными жителями маленького, затерянного в болотах города, возбуждало красноречие и чем-то обнадеживало Клима Ивановича, наблюдая
за ними, он попутно напомнил
себе, что таких — миллионы, и продолжал говорить более
смело, твердо.
«Это ее назвал Усов бестолковой. Если она служит жандармам, то, наверное, из страха, запуганная каким-нибудь полковником Васильевым. Не из-за денег же? И не из
мести людям, которые командуют ею. Я допускаю озлобление против Усовых, Властовых, Поярковых; она — не злая. Но ведь ничего еще не доказано против нее, — напомнил он
себе, ударив кулаком по дивану. — Не доказано!»
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред
собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу.
За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Изложив свои впечатления в первый же день по приезде, она уже не возвращалась к ним, и скоро Самгин
заметил, что она сообщает ему о своих делах только из любезности, а не потому, что ждет от него участия или советов. Но он был слишком занят
собою, для того чтоб обижаться на нее
за это.
— Не
замечал этого
за собою.
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как
за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о
себе, а он не понял, не
заметил ее желания?
Затем наступили очень тяжелые дни. Мать как будто решила договорить все не сказанное ею
за пятьдесят лет жизни и часами говорила, оскорбленно надувая лиловые щеки. Клим
заметил, что она почти всегда садится так, чтоб видеть свое отражение в зеркале, и вообще ведет
себя так, как будто потеряла уверенность в реальности своей.
А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо
заметить, что она «никак не ожидала от него такого поступка:
за кого он ее считает, что позволил
себе такую дерзость?..». Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни
за себя, а не
за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как мать, чтоб не
смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо было умереть
за тебя, я бы с радостью умер! — со слезами досказал он.
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не
замечали, кроме
себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату.
За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.
Пришло время расставаться, товарищи постепенно уезжали один
за другим. Леонтий оглядывался с беспокойством,
замечал пустоту и тосковал, не зная, по непрактичности своей, что с
собой делать, куда деваться.
Вере подозрительна стала личность самого проповедника — и она пятилась от него; даже послушавши, в начале знакомства, раза два его дерзких речей, указала на него Татьяне Марковне, и людям поручено было присматривать
за садом. Волохов зашел со стороны обрыва, от которого удалял людей суеверный страх могилы самоубийцы. Он
замечал недоверие Веры к
себе и поставил
себе задачей преодолеть его — и успел.
Бабушка, однако,
заметила печаль Марфеньки и — сколько могла, отвлекла ее внимание от всяких догадок и соображений, успокоила, обласкала и отпустила веселой и беззаботной, обещавши приехать
за ней сама, «если она будет вести
себя там умно».
Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к реке, ложился на песок, смотрел
за каждой птичкой,
за ящерицей,
за букашкой в кустах, и глядел в
себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли в ней так же верно и ярко, и через неделю стал
замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему как будто уже… скучно.
Никакой искренней своей мысли не высказала она, не обнаружила желания, кроме одного, которое высказала категорически, — это быть свободной, то есть чтобы ее оставляли самой
себе, не
замечали за ней, забыли бы о ее существовании.
— Я
заметил, что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе, Вера: ты реши
за меня, и что ты дашь, то и возьму. Обо мне забудь, говори только
за себя и для
себя.
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у
себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до боли не показать, что
замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно,
заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не
заметил ее. Вот какие мысли, последовательно одна
за другой, пронеслись тогда в моей голове, и я был чистосердечен тогда с
собой: я не лукавил, не обманывал сам
себя; и если чего не осмыслил тогда в ту минуту, то потому лишь, что ума недостало, а не из иезуитства пред самим
собой.
— Представьте
себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это
за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и
мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
Опять-таки, я давно уже
заметил в
себе черту, чуть не с детства, что слишком часто обвиняю, слишком наклонен к обвинению других; но
за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже для меня тяжелая: «Не я ли сам виноват вместо них?» И как часто я обвинял
себя напрасно!
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не
смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще
за границей. Я взял его к
себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
С князем он был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я
заметил это с своего места: этот мальчик был всюду как у
себя дома, говорил громко и весело, не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем
за свое общество.
Замечу вам, что мое положение в полку заставляло меня таким образом рисковать:
за такое письмо перед встречей я подвергал
себя общественному мнению… вы понимаете?
Дело в том, что в словах бедного старика не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он решительно не
заметил, с самого начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик ее на
себя принял как
за нечто должное, то есть что так и следовало его «распечь»
за вину его.
Я обошелся сухо и прямо прошел к
себе, но он последовал
за мной, и хоть не
смел расспрашивать, но любопытство так и сияло в глазах его, притом смотрел как уже имеющий даже какое-то право быть любопытным.
— А как вы
смели ввести ее в мою комнату? — повторил я, схватив
себя за голову, которая почти вдруг ужасно заболела.
Когда Хиония Алексеевна еще сидела
за обедом у Бахаревых, у нее мелькнул в голове отличный план
поместить Привалова у
себя на квартире.
— А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю
за себя: мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги. Я это
замечал: больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а все скрипит да еще работает
за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело — и свалился, как сгнивший столб.
Маленький Привалов сильно побаивался Марьи Степановны, которая держала
себя всегда строго, а
за обедом являлась совсем неприступной: никто не
смел слова сказать лишнего, и только когда бывал дома Василий Назарыч, эта слишком натянутая обеденная обстановка заметно смягчалась.
Ведь он выдал
себя с головой Веревкину, хотя тот и делал вид, что ничего не
замечает «И черт же его потянул
за язык…» — думал Привалов, сердито поглядывая в сторону храпевшего гостя.
— Садитесь здесь, — говорила Вера Иосифовна, сажая гостя возле
себя. — Вы можете ухаживать
за мной. Мой муж ревнив, это Отелло, но ведь мы постараемся вести
себя так, что он ничего не
заметит.
В теснившейся в келье усопшего толпе
заметил он с отвращением душевным (
за которое сам
себя тут же и попрекнул) присутствие, например, Ракитина, или далекого гостя — обдорского инока, все еще пребывавшего в монастыре, и обоих их отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными — хотя и не их одних можно было
заметить в этом же смысле.
— Это я на него, на него! — указала она на Алешу, с детской досадой на
себя за то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца, тот
заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
Он мучился, он горевал в ту ночь в Мокром лишь о поверженном старике Григории и
молил про
себя Бога, чтобы старик встал и очнулся, чтоб удар его был несмертелен и миновала бы казнь
за него.
Вдруг, смотрю, подымается из среды дам та самая молодая особа, из-за которой я тогда на поединок вызвал и которую столь недавно еще в невесты
себе прочил, а я и не
заметил, как она теперь на вечер приехала.