Неточные совпадения
Пока ветер качал и гнул к земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался
в небе, бабушка не смыкала глаз, не раздевалась, ходила из комнаты
в комнату,
заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и уходила вдаль.
— Ну, теперь начнется десять тысяч китайских церемоний, — проворчал Веревкин, пока Половодов жал руку Привалова и ласково
заглядывал ему
в глаза: — «Яснейший брат солнца… прозрачная лазурь
неба…» Послушай, Александр, я задыхаюсь от жары; веди нас скорее куда-нибудь
в место не столь отдаленное, но прохладное, и прикажи своему отроку подать чего-нибудь прохладительного…
В полдень я подал знак к остановке. Хотелось пить, но нигде не было воды. Спускаться
в долину было далеко. Поэтому мы решили перетерпеть жажду, отдохнуть немного и идти дальше. Стрелки растянулись
в тени скал и скоро уснули. Вероятно, мы проспали довольно долго, потому что солнце переместилось на
небе и
заглянуло за камни. Я проснулся и посмотрел на часы. Было 3 часа пополудни, следовало торопиться. Все знали, что до воды мы дойдем только к сумеркам. Делать нечего, оставалось запастись терпением.
Луша сухо засмеялась, хрустнув пальцами.
В запыленные, давно непротертые окна пробивался
в комнату тот особенно яркий свет, какой льется с
неба по утрам только после грозы, — все кругом точно умылось и блестит детской, улыбающейся свежестью. Мохнатые лапки отцветших акаций едва заметно вздрагивали под легкой волной набегавшего ветерка и точно сознательно стряхивали с себя последние капли ночного дождя; несколько таких веточек с любопытством
заглядывали в самые окна.
Она вышла из суда и удивилась, что уже ночь над городом, фонари горят на улице и звезды
в небе. Около суда толпились кучки людей,
в морозном воздухе хрустел снег, звучали молодые голоса, пересекая друг друга. Человек
в сером башлыке
заглянул в лицо Сизова и торопливо спросил...
Служил панихиды, заказывал сорокоусты, толковал с попом, шаркал ногами, переходя из комнаты
в комнату,
заглядывал в столовую, где лежала покойница, крестился, воздевал глаза к
небу, вставал по ночам, неслышно подходил к двери, вслушивался
в монотонное чтение псаломщика и проч.
Улица поднималась на невысокий холм, и за ним снова был спуск, и перегиб улицы меж двух лачуг рисовался на синем, вечереющем, печальном
небе. Тихая область бедной жизни замкнулась
в себе и тяжко грустила и томилась. Деревья свешивали ветки через забор и
заглядывали и мешали итти, шопот их был насмешливый и угрожающий. Баран стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова.
Никто не отозвался. Егорушке стало невыносимо душно и неудобно лежать. Он встал, оделся и вышел из избы. Уже наступило утро.
Небо было пасмурно, но дождя уже не было. Дрожа и кутаясь
в мокрое пальто, Егорушка прошелся по грязному двору, прислушался к тишине; на глаза ему попался маленький хлевок с камышовой, наполовину открытой дверкой. Он
заглянул в этот хлевок, вошел
в него и сел
в темном углу на кизяк…
Он долго сидел и думал, поглядывая то
в овраг, то
в небо. Свет луны,
заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени.
В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна
в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел
в небе, там, где раньше чувствовал бога.
Утешься, друг; она дитя,
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит,
И вот — уж перешла
в другое
И то недолго посетит.
Кто место
в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься!
Хотелось бы
заглянуть в спальню… там-то, я думаю, чудеса, там-то, я думаю, рай, какого и на
небесах нет.
Темнело,
в окна комнаты с
неба из сизых, рваных туч
заглядывала любопытно золотистая луна. Но вскоре по стёклам окон и стене барака зашуршал мелкий частый дождь — предвестник бесконечных, наводящих тоску дождей осени.
Любовь ли бедного томила?
Что сталось с нею? Позабыла?
Или грустит… и далеко
Несется… мысленно
заглянетИ содрогнется глубоко?
Где ей?
в ней сердца недостанет!
Ах! чувство женское легко!
Они его хранят, лелеют,
Покуда радует оно,
Но если тучи тяготеют
И
небо грозно и темно —
Его спасти им не дано!
Слабел и о. дьякон: меньше ходил по палате, реже смеялся, но когда
в палату
заглядывало солнце, он начинал болтать весело и обильно, благодарил всех — и солнце и докторов — и вспоминал все чаще о яблоне «белый налив». Потом он пел «Высшую
небес», и темное, осунувшееся лицо его становилось более светлым, но также и более важным: сразу видно было, что это поет дьякон, а не псаломщик. Кончив петь, он подходил к Лаврентию Петровичу и рассказывал, какую бумагу ему дали при посвящении.
Проходя мимо открытого окна, Фленушка
заглянула в него… Как
в темную ночь сверкнет на один миг молния, а потом все, и
небо, и земля, погрузится
в непроглядный мрак, так неуловимым пламенем вспыхнули глаза у Фленушки, когда она посмотрела
в окно… Миг один — и, подсевши к столу, стала она холодна и степенна, и никто из девиц не заметил мимолетного ее оживления. Дума, крепкая, мрачная дума легла на высоком челе, мерно и трепетно грудь поднималась. Молчала Фленушка.
Когда же
заглянем в себя и видим
в себе то, что мы называем собою, своей душой, когда мы видим
в себе что-то такое, чего мы так же понять не можем, но что знаем тверже, чем всё другое, и через что знаем всё, что есть, то и
в своей душе мы видим что-то еще более непонятное и великое, чем то, что видим
в небесах.
Засыпают дети, думая о бесприютном сапожнике. А ночью приходит к ним Терентий, крестит их и кладет им под головы хлеба. И такую любовь не видит никто. Видит ее разве одна только луна, которая плывет по
небу и ласково, сквозь дырявую стреху,
заглядывает в заброшенный сарай.
Однажды утром я услышал
в отдалении странные китайские крики, какой-то рыдающий вой… Я вышел. На втором, боковом дворе, где помещался полковой обоз, толпился народ, — солдаты и китайцы; стоял ряд пустых арб, запряженных низкорослыми китайскими лошадьми и мулами. Около пустой ямы, выложенной циновками, качаясь на больных ногах, рыдал рябой старик-хозяин. Он выл, странно поднимал руки к
небу, хватался за голову и наклонялся и
заглядывал в яму.