Неточные совпадения
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит
с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая
женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей
живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
«Никакой надобности, — подумала она, — приезжать человеку проститься
с тою
женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубить себя и которая не может
жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки
с напухшими
жилами, которые медленно потирали одна другую.
Левин не поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он был нынче; чтобы,
живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать того, что было в клубе), нескладных дружеских отношений
с человеком, в которого когда-то была влюблена жена, и еще более нескладной поездки к
женщине, которую нельзя было иначе назвать, как потерянною, и после увлечения своего этою
женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он
с тобой
жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная
женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников полной свободы
женщин и в особенности их права на труд, но
жил с женою так, что все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей
с мужем заботы, как получше и повеселее провести время.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо
жить с одною женой,
с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною,
женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
Вспоминал он, как брат в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей,
жил как монах, в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности
женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился
с самыми гадкими людьми и пустился в самый беспутный разгул.
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке
живет! Проснулся ли он, однако? И эта
женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне
с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
Самгин, слушая такие рассказы и рассуждения, задумчиво и молча курил и думал, что все это не к лицу маленькой
женщине, бывшей кокотке, не к лицу ей и чем-то немножко мешает ему. Но он все более убеждался, что из всех
женщин,
с которыми он
жил, эта — самая легкая и удобная для него. И едва ли он много проиграл, потеряв Таисью.
—
Женщину необходимо воображать красивее, чем она есть, это необходимо для того, чтоб примириться
с печальной неизбежностью
жить с нею. В каждом мужчине скрыто желание отомстить
женщине за то, что она ему нужна.
Белые двери привели в небольшую комнату
с окнами на улицу и в сад. Здесь
жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами, рядом
с ним — хорошая копия
с картины Нестерова «У колдуна».
У этой
женщины впереди всего шло уменье
жить, управлять собой, держать в равновесии мысль
с намерением, намерение
с исполнением. Нельзя было застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий взгляд.
— Врешь! Там кума моя
живет; у ней свой дом,
с большими огородами. Она
женщина благородная, вдова,
с двумя детьми;
с ней
живет холостой брат: голова, не то, что вот эта, что тут в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас
с тобой за пояс заткнет!
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь
жить у кумы моей, благородной
женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты
живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть
с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй
с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Василиса, напротив, была чопорная, важная, вечно шепчущая и одна во всей дворне только опрятная
женщина. Она
с ранней юности поступила на службу к барыне в качестве горничной, не расставалась
с ней, знает всю ее жизнь и теперь
живет у нее как экономка и доверенная
женщина.
Некоторые постоянно
живут в Индии и приезжают видеться
с родными в Лондон, как у нас из Тамбова в Москву. Следует ли от этого упрекать наших
женщин, что они не бывают в Китае, на мысе Доброй Надежды, в Австралии, или англичанок за то, что они не бывают на Камчатке, на Кавказе, в глубине азиатских степей?
— Севилья, caballeros
с гитарами и шпагами,
женщины, балконы, лимоны и померанцы. Dahin бы, в Гренаду куда-нибудь, где так умно и изящно путешествовал эпикуреец Боткин, умевший вытянуть до капли всю сладость испанского неба и воздуха,
женщин и апельсинов, —
пожить бы там, полежать под олеандрами, тополями, сочетать русскую лень
с испанскою и посмотреть, что из этого выйдет».
При этом случае разговор незаметно перешел к
женщинам. Японцы впали было в легкий цинизм. Они, как все азиатские народы, преданы чувственности, не скрывают и не преследуют этой слабости. Если хотите узнать об этом что-нибудь подробнее, прочтите Кемпфера или Тунберга. Последний посвятил этому целую главу в своем путешествии. Я не был внутри Японии и не
жил с японцами и потому мог только кое-что уловить из их разговоров об этом предмете.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой
женщины, которая, в высокой шляпе
с большим бантом и
с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором
жила Маслова.
Почему в семье, где только и может
жить женщина,
с самого рождения она поставлена в неволю?
— Ведь ты у меня гениальнейшая
женщина!.. А!.. Этакого осетра в жильцы себе заполучила… Да ведь
пожить рядом
с ним,
с миллионером… Фу, черт возьми, какая, однако, выходит канальская штука!..
И не
женщины вообще он боялся в ней:
женщин он знал, конечно, мало, но все-таки всю жизнь,
с самого младенчества и до самого монастыря, только
с ними одними и
жил.
А надо заметить, что
жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой
женщины, вдовы чиновницы, и
с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как
с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего
с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая
женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алеша. —
С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
Дом же Морозовой был большой, каменный, двухэтажный, старый и очень неприглядный на вид; в нем
проживала уединенно сама хозяйка, старая
женщина,
с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми девицами.
На Сяо-Кеме, в полутора километрах от моря,
жил старообрядец Иван Бортников
с семьей. Надо было видеть, какой испуг произвело на них наше появление! Схватив детей,
женщины убежали в избу и заперлись на засовы. Когда мы проходили мимо, они испуганно выглядывали в окна и тотчас прятались, как только встречались
с кем-нибудь глазами. Пройдя еще
с полкилометра, мы стали биваком на берегу реки, в старой липовой роще.
Тут мы нашли брошенные инородческие юрты и старые развалившиеся летники. Дерсу мне сообщил, что раньше на реке Ното
жили удэгейцы (четверо мужчин и две
женщины с тремя детьми), но китайцы вытеснили их на реку Ваку. В настоящее время по всей долине Ното охотничают и соболюют одни манзы.
Я последовал за ним, а следом за мной пошли и казаки. Минуты через три мы действительно подошли к удэгейскому стойбищу. Тут были три юрты. В них
жили 9 мужчин и 3
женщины с 4 детьми.
Первыми китайцами, появившимися в уссурийской тайге, были искатели женьшеня. Вместе
с ними пришел сюда и он, Кинь Чжу. На Тадушу он заболел и остался у удэгейцев (тазов), потом женился на
женщине их племени и
прожил с тазами до глубокой старости.
Стрелки шли лениво и часто отдыхали. Незадолго до сумерек мы добрались до участка, носящего странное название Паровози. Откуда произошло это название, так я и не мог добиться. Здесь
жил старшина удэгейцев Сарл Кимунка со своей семьей, состоящей из 7 мужчин и 4
женщин. В 1901 году он
с сотрудником Переселенческого управления Михайловым ходил вверх по Иману до Сихотэ-Алиня. В награду за это ему был отведен хуторской участок.
— Все основано на деньгах, говорите вы, Дмитрий Сергеич; у кого деньги, у того власть и право, говорят ваши книги; значит, пока
женщина живет на счет мужчины, она в зависимости от него, — так —
с, Дмитрий Сергеич?
«Как отлично устроится, если это будет так, — думал Лопухов по дороге к ней: — через два, много через два
с половиною года, я буду иметь кафедру. Тогда можно будет
жить. А пока она
проживет спокойно у Б., — если только Б. действительно хорошая
женщина, — да в этом нельзя и сомневаться».
Значит,
женщина проживает три
с половиною срока своего полного развития так же легко, как мужчина почти только два
с половиною срока.
Девушка начинала тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть
женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась
с пошлостью и,
живя на земле, только коптит небо.
— Моя милая, ангел мой, всему своя пора. И то, как мы прежде
жили с тобою — любовь; и то, как теперь
живем, — любовь; одним нужна одна, другим — другая любовь: тебе прежде было довольно одной, теперь нужна другая. Да, ты теперь стала
женщиной, мой друг, и что прежде было не нужно тебе, стало нужно теперь.
Шел разговор о богатстве, и Катерине Васильевне показалось, что Соловцов слишком занят мыслями о богатстве; шел разговор о
женщинах, — ей показалось, что Соловцов говорит о них слишком легко; шел разговор о семейной жизни, — она напрасно усиливалась выгнать из мысли впечатление, что, может быть, жене было бы холодно и тяжело
жить с таким мужем.
…Сбитый
с толку, предчувствуя несчастия, недовольный собою, я
жил в каком-то тревожном состоянии; снова кутил, искал рассеяния в шуме, досадовал за то, что находил его, досадовал за то, что не находил, и ждал, как чистую струю воздуха середь пыльного жара, несколько строк из Москвы от Natalie. Надо всем этим брожением страстей всходил светлее и светлее кроткий образ ребенка-женщины. Порыв любви к Р. уяснил мне мое собственное сердце, раскрыл его тайну.
…Восемь лет спустя, в другой половине дома, где была следственная комиссия,
жила женщина, некогда прекрасная собой,
с дочерью-красавицей, сестра нового обер-полицмейстера.
Когда Сенатор
жил с нами, общая прислуга состояла из тридцати мужчин и почти стольких же
женщин; замужние, впрочем, не несли никакой службы, они занимались своим хозяйством; на службе были пять-шесть горничных и прачки, не ходившие наверх. К этому следует прибавить мальчишек и девчонок, которых приучали к службе, то есть к праздности, лени, лганью и к употреблению сивухи.
Чище других был дом Бунина, куда вход был не
с площади, а
с переулка. Здесь
жило много постоянных хитрованцев, существовавших поденной работой вроде колки дров и очистки снега, а
женщины ходили на мытье полов, уборку, стирку как поденщицы.
Квартиры почти все на имя
женщин, а мужья состоят при них. Кто портной, кто сапожник, кто слесарь. Каждая квартира была разделена перегородками на углы и койки… В такой квартире в трех-четырех разгороженных комнатках
жило человек тридцать, вместе
с детьми…
— Чего я боюсь? Всего боюсь, детки… Трудно
прожить жизнь, особенно русской
женщине. Вот я и думаю о вас… что вас будет интересовать в жизни,
с какими людьми вы встретитесь… Сейчас мы еще не поймем друг друга.
Дальше писарь узнал, как богато
живет Стабровский и какие порядки заведены у него в доме. Все
женщины от души жалели Устеньку Луковникову, отец которой сошел
с ума и отдал дочь полякам.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой
женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не
жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот
с горя
женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
В Тымовском округе в том же году из 194 каторжных
женщин 11
жили с законными мужьями, а 161 состояли в сожительстве.
На вопрос, как им живется, поселенец и его сожительница обыкновенно отвечают: «Хорошо
живем». А некоторые каторжные
женщины говорили мне, что дома в России от мужей своих они терпели только озорства, побои да попреки куском хлеба, а здесь, на каторге, они впервые увидели свет. «Слава богу,
живу теперь
с хорошим человеком, он меня жалеет». Ссыльные жалеют своих сожительниц и дорожат ими.
В Дуэ я видел сумасшедшую, страдающую эпилепсией каторжную, которая
живет в избе своего сожителя, тоже каторжного; он ходит за ней, как усердная сиделка, и когда я заметил ему, что, вероятно, ему тяжело
жить в одной комнате
с этою
женщиной, то он ответил мне весело: «Ничево-о, ваше высокоблагородие, по человечности!» В Ново-Михайловке у одного поселенца сожительница давно уже лишилась ног и день и ночь лежит среди комнаты на лохмотьях, и он ходит за ней, и когда я стал уверять его, что для него же было бы удобнее, если бы она лежала, в больнице, то и он тоже заговорил о человечности.
В Корсаковском округе ни одна из каторжных
женщин не
жила с мужем; 115 состояли в незаконном браке; из 21 поселок только четыре были замужем.]
Женщина должна
жить с мужем, хозяйничать, воспитывать детей, а ты что ж будешь делать-то старой девкой?
— Любил вначале. Ну, да довольно… Есть
женщины, которые годятся только в любовницы и больше ни во что. Я не говорю, что она была моею любовницей. Если захочет
жить смирно, и я буду
жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги
с собой захвачу. Я смешным быть не хочу; прежде всего не хочу быть смешным.