Неточные совпадения
У каждого крестьянина
Душа что туча черная —
Гневна, грозна, — и надо бы
Громам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям,
А все вином кончается.
Пошла по
жилам чарочка —
И рассмеялась добрая
Крестьянская душа!
Не горевать тут надобно,
Гляди кругом — возрадуйся!
Ай парни, ай молодушки,
Умеют погулять!
Повымахали косточки,
Повымотали душеньку,
А удаль молодецкую
Про случай сберегли!..
Г-жа Простакова. Без наук люди
живут и
жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не
умел грамоте, а
умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
— А как не
умели вы
жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе кабалы, то называться вам впредь не головотяпами, а глуповцами.
И обеднение не вследствие роскоши — это бы ничего;
прожить по-барски — это дворянское дело, это только дворяне
умеют.
— Мы здесь не
умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Иногда она в душе упрекала его за то, что он не
умеет жить в городе; иногда же сознавалась, что ему действительно трудно было устроить здесь свою жизнь так, чтобы быть ею довольным.
Но этак нельзя было
жить, и потому Константин пытался делать то, что он всю жизнь пытался и не
умел делать, и то, что, по его наблюдению, многие так хорошо
умели делать и без чего нельзя
жить: он пытался говорить не то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его ловит на этом и раздражается этим.
Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают
жилы трупа, но никогда не
умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не
умеет вылечить от лихорадки!
Нет, Павел Иванович, не
умеем мы
жить отчего-то другого, а отчего, ей-богу, я не знаю.
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть
умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем
живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
Много и долго говорил в этом духе Карл Иваныч: говорил о том, как лучше
умели ценить его заслуги у какого-то генерала, где он прежде
жил (мне очень больно было это слышать), говорил о Саксонии, о своих родителях, о друге своем портном Schönheit и т. д., и т. д.
Она
умела и любила читать, но и в книге читала преимущественно между строк, как
жила.
— Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо». Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут
жить. Все это так, а жаль, право, жаль.
Сумеешь ли ты
прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
— А что ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и всех веселей тот и
живет, кто всех лучше себя
сумеет надуть. Ха! ха! Да что вы в добродетель-то так всем дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек грешный. Хе! хе! хе!
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «
умеет жить и
умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
— Случайно-с… Мне все кажется, что в вас есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом
сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно
проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может быть, полечу.
Лариса. Поздно. Я вас просила взять меня поскорей из цыганского табора, вы не
умели этого сделать; видно, мне
жить и умереть в цыганском таборе.
Он выучился искусно ставить свое мнение между да и нет, и это укрепляло за ним репутацию человека, который
умеет думать независимо,
жить на средства своего ума.
Жила-была дама, было у нее два мужа,
Один — для тела, другой — для души.
И вот начинается драма: который хуже?
Понять она не
умела, оба — хороши!
— Если мы не
умеем жить — мы должны
уметь погибнуть…
Мать
жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на холод зимою в домах, на различные неудобства жизни, на русских, которые «не
умеют жить за границей»; и в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался смешной патриотизм провинциальной старухи…
«Сомову он расписал очень субъективно, — думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь
умеет шлифовать людей. Странный день
прожил я, — подумал он и не мог сдержать улыбку. — Могу продать дом и снова уеду за границу, буду писать мемуары или — роман».
— Да. А несчастным трудно сознаться, что они не
умеют жить, и вот они говорят, кричат. И все — мимо, все не о себе, а о любви к народу, в которую никто и не верит.
— А ты будто не впутан? — спросил Фроленков, усмехаясь. — Вот, Клим Иваныч, видели, какой характерный мужичонка? Нет у него ни кола, ни двора, ничего ему не жалко, только бы смутьянить! И ведь почти в каждом селе имеется один-два подобных, бездушных. Этот даже и в тюрьмах сиживал, и по этапам гоняли его, теперь обязан полицией безвыездно
жить на родине. А он
жить вовсе не
умеет, только вредит. Беда деревне от эдаких.
«Вот этот народ заслужил право на свободу», — размышлял Самгин и с негодованием вспоминал как о неудавшейся попытке обмануть его о славословиях русскому крестьянину, который не
умеет прилично
жить на земле, несравнимо более щедрой и ласковой, чем эта хаотическая, бесплодная земля.
Нянька была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую и благодарную речь о людях, которые
умеют жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
— Здесь очень много русских, и — представь? — на днях я, кажется, видела Алину, с этим ее купцом. Но мне уже не хочется бесконечных русских разговоров. Я слишком много видела людей, которые все знают, но не
умеют жить. Неудачники, все неудачники. И очень озлоблены, потому что неудачники. Но — пойдем в дом.
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не
умеет жить днем.
Которые не могут
жить сами собой, те умирают, как лишний сучок на дерево; которые
умеют питаться солнцем —
живут и делают всегда хорошо, как надобно делать все.
— Настоящая русская, добрая девушка из тех, которые и без счастья
умеют жить легко.
«Да, здесь
умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
— Флеров — все
умеет. И дядя Гриша Дунаев. И доктор тоже. Доктор только не свистит, у него фальшивые зубы. Флеров даже за Уральским херебтом
жил. Вы умеити показать пальцем на карте Уральский херебет?
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я
живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу
жить для радости… Я знаю, что это —
умею!
«Да, найти в жизни смысл не легко… Пути к смыслу страшно засорены словами, сугробами слов. Искусство, наука, политика — Тримутри, Санкта Тринита — Святая Троица. Человек
живет всегда для чего-то и не
умеет жить для себя, никто не учил его этой мудрости». Он вспомнил, что на тему о человеке для себя интересно говорил Кумов: «Его я еще не встретил».
— Мы презирали материальную культуру, — выкрикивал он, и казалось, что он повторяет беззвучные слова Маркова. — Нас гораздо больше забавляло создавать мировую литературу, анархические теории, неподражаемо великолепный балет, писать стихи, бросать бомбы. Не
умея жить, мы научились забавляться… включив террор в число забав…
«Буржуазия Франции оправдала кровь и ужасы революции, показав, что она
умеет жить легко и умно, сделав свой прекрасный, древний город действительно Афинами мира…»
Он поскачет сломя голову в Обломовку, наскоро сделает все нужные распоряжения, многое забудет, не
сумеет, все кое-как, и поскачет обратно, и вдруг узнает, что не надо было скакать — что есть дом, сад и павильон с видом, что есть где
жить и без его Обломовки…
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему в дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и
жило неисходно в ее сердце: он бы понял, да не
умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.
— Понадобилось, так явились и мысли и язык, хоть напечатать в романе где-нибудь. А нет нужды, так и не
умею, и глаза не видят, и в руках слабость! Ты свое уменье затерял еще в детстве, в Обломовке, среди теток, нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем
жить.
— Помилуй! — сказал он, воротясь. — Говядина и телятина! Эх, брат Обломов, не
умеешь ты
жить, а еще помещик! Какой ты барин? По-мещански
живешь; не
умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена?
Ей стало гораздо легче, когда заговорили о другом и объявили ей, что теперь им можно опять
жить вместе, что и ей будет легче «среди своих горе мыкать», и им хорошо, потому что никто, как она, не
умеет держать дома в порядке.
«Уменье
жить» ставят в великую заслугу друг другу, то есть уменье «казаться», с правом в действительности «не быть» тем, чем надо быть. А уменьем
жить называют уменье — ладить со всеми, чтоб было хорошо и другим, и самому себе,
уметь таить дурное и выставлять, что годится, — то есть приводить в данный момент нужные для этого свойства в движение, как трогать клавиши, большей частию не обладая самой музыкой.
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и
уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и
жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
Тушин
жил, не подозревая, что
умеет жить, как мольеровский bourgeois-gentilhomme [мещанин во дворянстве (фр.).] не подозревал, что «говорит прозой», и
жил одинаково, бывало ли ему от того хорошо или нехорошо. Он был «человек», как коротко и верно определила его умная и проницательная Вера.
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не
умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не
живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
Снились ему такие горячие сны о далеких странах, о необыкновенных людях в латах, и каменистые пустыни Палестины блистали перед ним своей сухой, страшной красотой: эти пески и зной, эти люди, которые
умели жить такой крепкой и трудной жизнью и умирать так легко!
— Все эти «серьезные» люди — или ослы великие, или лицемеры! — заметил Райский. — «Учит
жить»: а сам он
умеет ли
жить?
— Милый мой, надо
уметь переносить маленькие несчастия жизни, — промямлил, улыбаясь, Версилов, — без несчастий и
жить не стоит.
Здесь почти тюрьма и есть, хотя природа прекрасная, человек смышлен, ловок, силен, но пока еще не
умеет жить нормально и разумно.
Улеглись ли партии?
сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились в голове при воспоминании о Франции. «В Париж бы! — говорил я со вздохом, —
пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, —
пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.