Неточные совпадения
Иногда — и это продолжалось ряд дней — она даже перерождалась; физическое противостояние жизни проваливалось, как
тишина в ударе смычка, и все, что она видела, чем
жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн
в образе повседневности.
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила
в стране Юмала и Укко серьезная
тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была
тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась
тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа
в своем праве
жить так, как он
живет.
Клим вспомнил книги Роденбаха, Нехаеву; ей следовало бы
жить вот здесь,
в этой
тишине, среди медлительных людей.
— Ради ее именно я решила
жить здесь, — этим все сказано! — торжественно ответила Лидия. — Она и нашла мне этот дом, — уютный, не правда ли? И всю обстановку, все такое солидное, спокойное. Я не выношу новых вещей, — они, по ночам, трещат. Я люблю
тишину. Помнишь Диомидова? «Человек приближается к себе самому только
в совершенной
тишине». Ты ничего не знаешь о Диомидове?
Удивительна была каменная
тишина теплых, лунных ночей, странно густы и мягки тени, необычны запахи, Клим находил, что все они сливаются
в один — запах здоровой, потной женщины.
В общем он настроился лирически,
жил в непривычном ему приятном бездумье, мысли являлись не часто и, почти не волнуя, исчезали легко.
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь
жить у кумы моей, благородной женщины,
в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты
живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота,
тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Увы! ничто не прочно на земле. Все, что я вам рассказал о житье-бытье моей доброй помещицы, — дело прошедшее;
тишина, господствовавшая
в ее доме, нарушена навеки. У ней теперь, вот уже более года,
живет племянник, художник из Петербурга. Вот как это случилось.
И как только мы очутились одни, окруженные деревьями и полями, — мы широко вздохнули и опять светло взглянули на жизнь. Мы
жили в деревне до поздней осени. Изредка приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил с месяц, все друзья явились к 26 августа; потом опять
тишина,
тишина и лес, и поля — и никого, кроме нас.
Конечно, и она не была избалована,
живя в аббатстве, но там все-таки был простор,
тишина и воздуху много.
Мы свернули на Садовую. На трехминутной остановке я немного, хотя еще не совсем, пришел
в себя. Ведь я четыре месяца
прожил в великолепной
тишине глухого леса — и вдруг
в кипучем котле.
До приезда Женни старик
жил, по собственному его выражению, отбившимся от стада зубром: у него было чисто, тепло и приютно, но только со смерти жены у него было везде тихо и пусто.
Тишина этого домика не зналась со скукою, но и не знала оживления, которое снова внесла
в него с собою Женни.
Кажется, и
жил бы и умер тут, ленивый и беспечный,
в этой непробудной
тишине!
Русский крестьянин, который так терпеливо вынес на своих плечах иго крепостного права, мечтал, что с наступлением момента освобождения он
поживет в мире и
тишине и во всяком благом поспешении; но он ошибся
в своих скромных надеждах: кабала словно приросла к нему.
— Да-с… Осень, осень, осень, — говорил старик, глядя на огонь свечи и задумчиво покачивая головой. — Осень. Вот и мне уж пора собираться. Ах жаль-то как! Только что настали красные денечки. Тут бы
жить да
жить на берегу моря,
в тишине, спокойненько…
Но слушай:
в родине моей
Между пустынных рыбарей
Наука дивная таится.
Под кровом вечной
тишины,
Среди лесов,
в глуши далекой
Живут седые колдуны;
К предметам мудрости высокой
Все мысли их устремлены;
Всё слышит голос их ужасный,
Что было и что будет вновь,
И грозной воле их подвластны
И гроб и самая любовь.
Вздохнув с улыбкою печальной,
Старик
в ответ: «Любезный сын,
Уж я забыл отчизны дальней
Угрюмый край. Природный финн,
В долинах, нам одним известных,
Гоняя стадо сел окрестных,
В беспечной юности я знал
Одни дремучие дубравы,
Ручьи, пещеры наших скал
Да дикой бедности забавы.
Но
жить в отрадной
тишинеДано не долго было мне.
Мы сидим на корме, теплая лунная ночь плывет навстречу нам, луговой берег едва виден за серебряной водою, с горного — мигают желтые огни, какие-то звезды, плененные землею. Все вокруг движется, бессонно трепещет,
живет тихою, но настойчивой жизнью.
В милую, грустную
тишину падают сиповатые слова...
Приятно слышать последние вздохи жизни, но после каждого удара колокола становится тише,
тишина разливается, как река по лугам, все топит, скрывает. Душа плавает
в бескрайней, бездонной пустоте и гаснет, подобно огню спички во тьме, растворяясь бесследно среди океана этой пустоты, где
живут, сверкая, только недосягаемые звезды, а все на земле исчезло, ненужно и мертво.
— Трижды сила господня тебе отвечает: чего еще лучше, как
жить в такой
тишине и
в ней все и окончить.
Вот
в какой
тишине мы всю жизнь и
жили!
Ветер вздыхал, перекликались зорянки, трепетали вершины деревьев, стряхивая росу, —
в чуткой
тишине утра каждый звук
жил отдельной жизнью и все сливались
в благодарный солнцу шёпот.
— Ах, это, верно, Авдотьюшка; да, у сестры прекрасная комната; сестра моя — это не из барышей отдает, она недавно овдовела, так только чтобы не
в пустой квартире
жить. Вам будет прекрасно: там
тишина невозмутимая. Скучно, может быть?
Он усиленно шевелился, дышал громко, кашлял, чтобы ничем не походить на покойника, окружал себя живым шумом звенящих пружин, шелестящего одеяла; и чтобы показать, что он совершенно
жив, ни капельки не умер и далек от смерти, как всякий другой человек, — громко и отрывисто басил
в тишине и одиночестве спальни...
И — оглянулся, услыхав, что слова звучали фальшиво. Спокойное течение реки смывало гнев;
тишина, серенькая и тёплая, подсказывала мысли, полные тупого изумления. Самым изумительным было то, что вот сын, которого он любил, о ком двадцать лет непрерывно и тревожно думал, вдруг,
в несколько минут, выскользнул из души, оставив
в ней злую боль. Артамонов был уверен, что ежедневно, неутомимо все двадцать лет он думал только о сыне,
жил надеждами на него, любовью к нему, ждал чего-то необыкновенного от Ильи.
Марфа Андревна услышат, сейчас и конец. «Сиди уж, мать моя, — скажут сестрице, — не надо мне твоих поцелуев», и пойдем колтыхать спицами
в трое рук. Только и слышно, что спицы эти три-ти-ти-ти-три-ти-ти, да мушка ж-ж-жу-ж-жу-ж-жу пролетит. Вот
в такой
тишине невозмутимой, милостивые государи,
в селе Плодомасове
жили, и так пятьдесят пять лет вместе
прожили.
Михевна. Да чем, матушка! Как мы
живем? Такая-то
тишина, такая-то скромность, прямо надо сказать, как есть монастырь. Мужского духу и
в заводе нет. Ездит один Вадим Григорьич, что греха таить, да и тот больше
в сумеречках. Даже которые его приятели и тем к нам ходу нет. Есть у него один такой, Дергачев прозывается, тот раза два, было, сунулся.
— Вот и порешили с человеком, — медленно заговорил Коновалов. — А все-таки
в ту пору можно было
жить. Свободно. Было куда податься. Теперь вот
тишина и смиренство… ежели так со стороны посмотреть, совсем даже смирная жизнь теперь стала. Книжки, грамота… А все-таки человек без защиты
живет и никакого призору за ним нет. Грешить ему запрещено, но не грешить невозможно… Потому на улицах-то порядок, а
в душе — путаница. И никто никого не может понимать.
— Посмотрите, сосны точно прислушиваются к чему-то. Там среди них тихо-тихо. Мне иногда кажется, что лучше всего
жить вот так —
в тишине. Но хорошо и
в грозу… ах, как хорошо! Небо чёрное, молнии злые, ветер воет…
в это время выйти
в поле, стоять там и петь — громко петь, или бежать под дождём, против ветра. И зимой. Вы знаете, однажды во вьюгу я заблудилась и чуть не замёрзла.
Любуясь призрачной картиной, окружённой
тишиной и блеском ещё не жаркого солнца, вдыхая вместе с воздухом песни жаворонка, полные счастья
жить, Ипполит Сергеевич ощущал
в себе возникновение нового для него, приятного чувства покоя, ласкавшего ум, усыпляя его постоянное стремление понимать и объяснять.
Я
жил в Киеве,
в очень многолюдном месте, между двумя храмами — Михайловским и Софийским, — и тут еще стояли тогда две деревянные церкви.
В праздники здесь было так много звона, что бывало трудно выдержать, а внизу по всем улицам, сходящим к Крещатику, были кабаки и пивные, а на площадке балаганы и качели. Ото всего этого я спасался на такие дни к Фигуре. Там была
тишина и покой: играло на травке красивое дитя, светили добрые женские очи, и тихо разговаривал всегда разумный и всегда трезвый Фигура.
— Было время, и вы помните его, — продолжала Марфа, — когда мать ваша
жила единственно для супруга и семейства
в тишине дома своего, боялась шума народного и только
в храмы священные ходила по стогнам, не знала ни вольности, ни рабства, не знала, повинуясь сладкому закону любви, что есть другие законы
в свете, от которых зависит счастие и бедствие людей.
Я был полон нежности,
тишины и довольства собою, довольства, что сумел увлечься и полюбить, и
в то же время я чувствовал неудобство от мысли, что
в это же самое время,
в нескольких шагах от меня,
в одной из комнат этого дома
живет Лида, которая не любит, быть может, ненавидит меня.
Долго сидел он неподвижен, склоняя голову на обе руки, по коим рассыпались его кудри, и
в это время он, казалось, гармонировал и с мертвою
тишиною пустыни, и с мрачною недвижностью монастыря, и с сухими, печальными растениями берегов Африки, и всего более с своею родиною — Египтом, который однажды
жил, остановился на своих обелисках и пирамидах и стоит с замершей на устах немою речью иероглифов.
Он их изгнал из милой стороны,
Где без трудов они так долго
жилиИ дни свои невинно проводили
В объятиях ленивой
тишины.
— Иная там жизнь, не то что наша, — отозвался старичок грамотей. — Там
тишина и покой, веселие и радость… Духовная радость, не телесная… Хочешь, грамотку почитаю про то, как
живут в невидимом граде?.. Из Китежа прислана.
Для игры собирались у Прокопия Васильевича, так как во всей обширной квартире
жили только они вдвоем с сестрой — существовал еще большой белый кот, но он всегда спал на кресле, — а
в комнатах царила необходимая для занятий
тишина.
— Я вырасту, Павла Артемьевна! А уж тянет меня туда-то, и сказать не могу, как тянет. Так бы век
в тишине монастырской и
прожила. За вас бы молилась…
В посте… на ночных бдениях… — возразила, внезапно сживаясь, Соня. — У бабушки моей есть монашка знакомая… Она еще
в детстве все к бабушке приставала, просила все меня
в послушание к ней отдать
в обитель… Совсем к себе на воспитание брала… А отец не отдал… Сюды определил… Велел учиться.
И мы
в редакции решили так, что я уеду недель на шесть
в Нижний и там,
живя у сестры
в полной
тишине и свободный от всяких тревог, напишу целую часть того романа, который должен был появляться с января 1865 года. Роман этот я задумывал еще раньше. Его идея навеяна была тогдашним общественным движением, и я его назвал"Земские силы".
Потом, господа, ночью я видел, как она подходила к моей постели и долго глядела мне
в лицо. Она ненавидела страстно и уж не могла
жить без меня. Созерцание моей ненавистной рожи стало для нее необходимостью. А то, помню, был прелестный летний вечер… Пахло сеном, была
тишина и прочее. Светила луна. Я ходил по аллее и думал о вишневом варенье. Вдруг подходит ко мне бледная, прекрасная Зиночка, хватает меня за руку и, задыхаясь, начинает объясняться...
— Теперь понимаю.
В самом деле,
живут вороны и галки и обходятся же без нас. Да… И куры, и гуси, и зайчики, и овечки, все будут
жить на воле, радоваться, знаете ли, и бога прославлять, и не будут они нас бояться. Настанет мир и
тишина. Только вот, знаете ли, одного не могу понять, — продолжал Жмухин, взглянув на ветчину. — Со свиньями как быть? Куда их?
Тишина жила. Я тихо выкупался
в речке, и вода мягко сдерживала всплески. Не одеваясь, я сел на берегу. Сидел долго.
— Я маркиз Сансак де Траверсе, а не Савин, — начал среди торжественной
тишины, воцарившейся
в зале суда, Николай Герасимович свое объяснение, — но должен признаться суду, что, действительно,
проживая долгое время во Франции под именем русского офицера Николая Савина, был выдан французским правительством России и бежал от французских и прусских властей.
Он похудел и поседел так, что его не узнали не только дети, но даже жена. Озлобленный, угрюмый, он начал вдруг пить, и домик, где
жил Суворов, этот приют
тишины и покоя, вдруг сделался адом. Отец Илларион оказался буйным во хмелю, как и все пьяницы с горя. Вынесенное им позорное наказание, двухлетняя ссылка, все это изменило его прежний строгий, но справедливый характер и посеяло
в его сердце семена страшной злобы на людей и судьбу.
Моля святого отца доставить
тишину Европе и соединить всех венценосцев для одоления неверных, не признаешь ли ты сам главного уважения к апостольской римской вере, дозволив всякому, кто исповедует оную,
жить свободно
в российских владениях и молиться Всевышнему по его святым обрядам, — ты, царь великий, никем не водимый к сему торжеству истины, но движимый явно волею Царя Царей, без коей и лист древесный не падает с ветви?
От здешней ли
тишины или от чего другого,
в уме Праши стали проявляться понятия, каких прежде не было: сообразно перемене понятий, она изменяла и свои отношения к тому, до чего это касалось. Так, например, она не только не хотела говорить что-либо во вред людей того края, где стала
жить, — это делают и другие, кому законность и порядок приятнее произвола и беспорядка, — но она утратила всякий вкус к похвальбе и неохотно приезжала из своей избы
в Петербург. Зато она имела то, чего разумно искала: покой.
Были также и такие, которые, чтобы
жить в мире и
тишине, не оказывали свою веру, а держали ее
в себе тайно и ни
в какие споры не вступали.
Она осталась только еще на один день, чтобы посмотреть, «как Владимира памятнику церемонию делают», и, увидав, как
в престрашный жар несколько солдат
в мундирах упали замертво на мостовую, совсем расстроилась и уехала на север. По дороге
в вагонах успокоилась и стала размышлять, что ей еще нельзя быть
в толпе, что она человек тихий и ей нужна
тишина. Дети ее на ногах, и у всех у них есть свой ум и рукомесло, ей уже можно теперь
пожить для себя.