Неточные совпадения
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою
жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею
семьей.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением не возвращаться в
семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело
жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
Семья не может быть разрушена по капризу, произволу или даже по преступлению одного из супругов, и наша
жизнь должна итти, как она шла прежде.
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе
семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему
семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом
жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
Он не только не любил семейной
жизни, но в
семье, и в особенности в муже, по тому общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а всего более — смешное.
Но в
жизни все меняется быстро и живо: и в один день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками, отец, взявши сына, выехал с ним на тележке, которую потащила мухортая [Мухортая — лошадь с желтыми подпалинами.] пегая лошадка, известная у лошадиных барышников под именем сорóки; ею правил кучер, маленький горбунок, родоначальник единственной крепостной
семьи, принадлежавшей отцу Чичикова, занимавший почти все должности в доме.
Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно
жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая
семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.
Питая горьки размышленья,
Среди печальной их
семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? — ах, Создатель!
Я молод,
жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия.
Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти
семь лет, как на
семь дней. Он даже и не знал того, что новая
жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
И в продолжение всего того райского дня моей
жизни и всего того вечера я и сам в мечтаниях летучих препровождал: и, то есть, как я это все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно
семьи возвращу…
Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще
семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она — она ведь и жила только одною его
жизнью!
Он знал все, о чем говорят в «кулуарах» Государственной думы, внутри фракций, в министерствах, в редакциях газет, знал множество анекдотических глупостей о
жизни царской
семьи, он находил время читать текущую политическую литературу и, наскакивая на Самгина, спрашивал...
— Эх, Париж! Да-а! — следователь сожалительно покачал годовой. — Был я там студентом, затем, после свадьбы, ездил с женой, целый месяц жили. Жизнь-то, Клим Иванович, какова? Сначала — Париж, Флоренция, Венеция, а затем — двадцать
семь лет — здесь. Скучный городок, а?
Весной Елена повезла мужа за границу, а через
семь недель Самгин получил от нее телеграмму: «Антон скончался, хороню здесь». Через несколько дней она приехала, покрасив волосы на голове еще более ярко, это совершенно не совпадало с необычным для нее простеньким темным платьем, и Самгин подумал, что именно это раздражало ее. Но оказалось, что французское общество страхования
жизни не уплатило ей деньги по полису Прозорова на ее имя.
— Объясните мне, серьезный человек, как это: вот я девушка из буржуазной
семьи, живу я сытно и вообще — не плохо, а все-таки хочу, чтоб эта неплохая
жизнь полетела к черту. Почему?
С летами она понимала свое прошедшее все больше и яснее и таила все глубже, становилась все молчаливее и сосредоточеннее. На всю
жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение,
семи лет, и нечего было ей желать больше, некуда идти.
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что в письме сказано будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно больше, тысяч, например, шесть,
семь; что дом еще хорош, так что по нужде в нем можно жить, пока будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что в письме он прочтет тот же смех, игру
жизни и любовь, что читал в записках Ольги.
Он вместо пяти получал уже от
семи до десяти тысяч рублей ассигнациями дохода; тогда и
жизнь его приняла другие, более широкие размеры. Он нанял квартиру побольше, прибавил к своему штату еще повара и завел было пару лошадей.
— Зато покойно, кум; тот целковый, тот два — смотришь, в день рублей
семь и спрятал. Ни привязки, ни придирки, ни пятен, ни дыму. А под большим делом подпишешь иной раз имя, так после всю
жизнь и выскабливаешь боками. Нет, брат, не греши, кум!
И вспомнил он свою Полтаву,
Обычный круг
семьи, друзей,
Минувших дней богатство, славу,
И песни дочери своей,
И старый дом, где он родился,
Где знал и труд и мирный сон,
И всё, чем в
жизни насладился,
Что добровольно бросил он,
И для чего?
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то
жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с
семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
— Нет, не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились… Стало быть — на всю
жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен с идеалом
семьи…
— Ты на их лицах мельком прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или мысль, признак воли: ну, словом, — движение,
жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут
семья и дети, значит, было прошлое, а там глядит страсть или живой след симпатии, — значит, есть настоящее, а здесь на молодом лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
—
Жизнь кончена! — шептала она с отчаянием и видела впереди одну голую степь, без привязанностей, без
семьи, без всего того, из чего соткана
жизнь женщины.
И везде, среди этой горячей артистической
жизни, он не изменял своей
семье, своей группе, не врастал в чужую почву, все чувствовал себя гостем и пришельцем там. Часто, в часы досуга от работ и отрезвления от новых и сильных впечатлений раздражительных красок юга — его тянуло назад, домой. Ему хотелось бы набраться этой вечной красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с собой туда, в свою Малиновку…
Сколько и в
семьях, среди цивилизованного общества, встречается примеров братьев,
жизнь которых сложилась так, что один образец порядочности, другой отверженец
семьи!
В пользу женитьбы вообще было, во-первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой
жизни, давала возможность нравственной
жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что
семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной
жизни. Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
«Я жить хочу, хочу
семью, детей, хочу человеческой
жизни», мелькнуло у него в голове в то время, как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила в комнату.
То, что в продолжение этих трех месяцев видел Нехлюдов, представлялось ему в следующем виде: из всех живущих на воле людей посредством суда и администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и сильные и менее, чем другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались на воле, во-первых, запирались в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и годами в полной праздности, материальной обеспеченности и в удалении от природы,
семьи, труда, т. е. вне всех условий естественной и нравственной
жизни человеческой.
Особенно интересовали Надежду Васильевну внутренние порядки крестьянской
жизни, какой она проявляется у себя, в своей
семье.
Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку и однообразие
жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные
семьи, с которыми можно завести знакомства. И указывали на
семью Туркиных как на самую образованную и талантливую.
Нельзя быть моральным человеком и хорошим христианином в индивидуальной, личной
жизни и быть жестоким эксплуататором и аморальным в социальной
жизни в качестве представителя власти, хозяина предприятий, главы
семьи и пр.
Болезненна и мучительна замена натурального хозяйства денежным, болезненно и мучительно разложение общины, разложение старого строя
семьи, болезнен и мучителен всякий разрыв со старыми устоями
жизни, со старыми идеями, болезнен и мучителен всякий духовный и идейный кризис.
В
семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою
жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
— Ах, мой милый, да разве трудно до этого додуматься? Ведь я видала семейную
жизнь, — я говорю не про свою
семью: она такая особенная, — но ведь у меня есть же подруги, я же бывала в их семействах; боже мой, сколько неприятностей между мужьями и женами — ты не можешь себе вообразить, мой милый!
Из всех сфер
жизни нам оставлено тесниться только в одной сфере семейной
жизни, — быть членами
семьи, и только.
Христианство слишком изнежило семейную
жизнь, оно предпочло Марию — Марфе, мечтательницу — хозяйке, оно простило согрешившей и протянуло руку раскаявшейся за то, что она много любила, а в Прудоновой
семье именно надобно мало любить.
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего;
семья начинается с детей. Новый элемент вступает в
жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога
жизни!
Справедливость не есть мое призвание, работать — не долг, а необходимость, для меня
семья совсем не пожизненные колодки, а среда для моей
жизни, для моего развития.
Уцелев одна из всей
семьи, она стала бояться за свою ненужную
жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить. Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты. То же было после княжны — какаду и обезьяна были сосланы в людскую, потом высланы из дома. Обезьяна доживала свой век в кучерской у Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.
В однообразной, мелко и тихо текущей
жизни германской встречаются иногда, как бы на выкуп ей, — здоровые, коренастые
семьи, исполненные силы, упорства, талантов.
И он, в самом деле, потухал как-то одиноко в своей
семье. Возле него стоял его брат, его друг — Петр Васильевич. Грустно, как будто слеза еще не обсохла, будто вчера посетило несчастие, появлялись оба брата на беседы и сходки. Я смотрел на Ивана Васильевича, как на вдову или на мать, лишившуюся сына;
жизнь обманула его, впереди все было пусто и одно утешение...
Дети в нашей
семье (впрочем, тут я разумею, по преимуществу, матушку, которая давала тон всему семейству) разделялись на две категории: на любимых и постылых, и так как высшее счастие
жизни полагалось в еде, то и преимущества любимых над постылыми проявлялись главным образом за обедом.
Воскресные и праздничные дни тоже вносили некоторое разнообразие в
жизнь нашей
семьи. В эти дни матушка с сестрой выезжали к обедне, а накануне больших праздников и ко всенощной, и непременно в одну из модных московских церквей.
Я не знал авторитета в
семье, не знал авторитета в учебном заведении, не знал авторитета в моих занятиях философией и в особенности не знал авторитета в религиозной
жизни.
В нашей же
семье я всегда чувствовал неблагополучие, неприспособленность к
жизни, надлом, слишком большую чувствительность.
Семья брата имела огромное значение в моей
жизни и моей душевной формации.
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание
жизни: родился тогда-то, был судьей, умер тогда-то… На камень не было денег у осиротевшей
семьи. Пока мы были в городе, мать и сестра каждую весну приносили на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от нее не осталось следа…
Ему оставалось немного дослужить до пенсии. В период молодой неудовлетворенности он дважды бросал службу, и эти два — три года теперь недоставали до срока. Это заставляло его сильно страдать: дотянуть во что бы то ни стало, оставить пенсию
семье — было теперь последней задачей его
жизни.
Впоследствии «простая» вера разлетелась, и в моем воображении вставала скромная могила: жил, надеялся, стремился, страдал и умер с мукой в душе за участь
семьи… Какое значение имеет теперь его
жизнь, его стремления и его «преждевременная» честность?..