Неточные совпадения
Он чувствовал, что это так же не для него, как роль пропагандиста среди
рабочих или роль одного из приятелей
жены, крикунов о космосе и эросе, о боге и смерти.
— Организация
рабочих, как видишь, — задумчиво ответил он, а
жена допрашивала, все более раздражаясь...
— Доктора должны писать популярные брошюры об уродствах быта. Да. Для медиков эти уродства особенно резко видимы. Одной экономики — мало для того, чтоб внушить
рабочим отвращение и ненависть к быту. Потребности
рабочих примитивно низки.
Жен удовлетворяет лишний гривенник заработной платы. Мало у нас людей, охваченных сознанием глубочайшего смысла социальной революции, все какие-то… механически вовлеченные в ее процесс…
В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив сильные
рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях историю своей
жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в Сибирь.
Мы вошли в
рабочие комнаты, и девушки, занимавшиеся в них, тоже показались мне одеты как дочери, сестры, молодые
жены этих чиновников: на одних были шелковые платья, из простеньких шелковых материй, на других барежевые, кисейные.
И до сих пор есть еще в Москве в живых люди, помнящие обед 17 сентября, первые именины
жены после свадьбы. К обеду собралась вся знать, административная и купеческая. Перед обедом гости были приглашены в зал посмотреть подарок, который муж сделал своей молодой
жене. Внесли огромный ящик сажени две длины,
рабочие сорвали покрышку. Хлудов с топором в руках сам старался вместе с ними. Отбили крышку, перевернули его дном кверху и подняли. Из ящика вывалился… огромный крокодил.
Ясное дело, что когда все кругом дорожает и, кроме того, наш курс все падает, фабричному
рабочему приходится выводить на фабрику свою
жену и детей.
Мать чувствовала, что она знает жизнь
рабочих лучше, чем эти люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими на себя задачи, и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и
жену, не понимая драмы этих отношений.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их
жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из
рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи
рабочих дней замученных
рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих
рабочих, их детей, стариков,
жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их
рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
И вот этот человек, нисколько не смущаясь и не сомневаясь в том, что ему поверят, устроив земледельческую выставку, общество трезвости или разослав через
жену и детей фуфайки и бульон трем старухам, смело в семье, в гостиных, в комитетах, печати проповедует евангельскую или гуманную любовь к ближнему вообще и в особенности к тому
рабочему земледельческому народу, который он, не переставая, мучит и угнетает.
Дома тоже было тяжко: на место Власьевны Пушкарь взял огородницу Наталью, она принесла с собою какой-то особенный, всех раздражавший запах;
рабочие ссорились, дрались и — травили Шакира: называли его свиным ухом, спрашивали, сколько у него осталось дома
жён и верно ли, что они, по закону Магомета, должны брить волосы на теле.
Еще с утра
жены, сестры и матери заводских
рабочих, прослышав о предстоящем пикнике, стали собираться на вокзале; многие принесли с собою и грудных ребят.
Клещ. Эти? Какие они люди? Рвань, золотая рота… люди! Я —
рабочий человек… мне глядеть на них стыдно… я с малых лет работаю… Ты думаешь — я не вырвусь отсюда? Вылезу… кожу сдеру, а вылезу… Вот, погоди… умрет
жена… Я здесь полгода прожил… а всё равно как шесть лет…
Я уже знаю, что Василий Семенов еще недавно — шесть лет тому назад — был тоже
рабочим, пекарем, сошелся с
женою своего хозяина, старухой, научил ее извести пьяницу-мужа мышьяком и забрал все дело его в свои руки, а ее — бьет и до того запугал, что она готова, как мышь, жить под полом, лишь бы не попадаться на глаза ему. Мне рассказали эту историю просто, как очень обычное, — даже зависти к удачнику я не уловил в рассказе.
Да и что значат эти полторы тысячи, если на заводе всех
рабочих тысяча восемьсот с лишком, не считая их
жен и детей?
Отец был мягкая, расплывчатая душа, немножко фантазёр, беспечный и легкомысленный; у него не было пристрастия ни к деньгам, ни к почету, ни к власти: он говорил, что
рабочему человеку некогда разбирать праздники и ходить в церковь; и если б не
жена, то он, пожалуй, никогда бы не говел и в пост ел бы скоромное.
Я постоял немного и пошел к себе наверх. Час спустя — это было в половине второго — я со свечкою в руках опять сошел вниз, чтобы поговорить с
женой. Я не знал, что скажу ей, но чувствовал, что мне нужно сказать ей что-то важное и необходимое. В
рабочей комнате ее не было. Дверь, которая вела в спальню, была закрыта.
Под таким впечатлением вошел я в гостиную, где Дарья Алексевна (так звали
жену Шишкова) сидела за
рабочим столиком у окошка; она приняла меня очень просто и ласково, хотя вообще обращение ее было сухо; попросила сесть возле себя и, не переставая усердно что-то шить, расспросила обо всем до меня и моего семейства касающемся, со всеми мельчайшими подробностями.
Сам по себе факт был очень прост, хотя и печален:
рабочие с пригородного завода, уже три недели бастовавшие, всею своею массою в несколько тысяч человек, с
женами, стариками и детьми, пришли к нему с требованиями, которых он, как губернатор, осуществить не мог, и повели себя крайне вызывающе и дерзко: кричали, оскорбляли должностных лиц, а одна женщина, имевшая вид сумасшедшей, дернула его самого за рукав с такой силой, что лопнул шов у плеча.
«Плохо же житье питерцу, — подумал я, — понятно, что в семье у него было не очень ладно:
жена какая-то
рабочая полуидиотка, мать больная и, должно быть, старуха блажная. Отчего это он, по его выражению, прогорел и почему не в Питере?..»
Напрасно Алмазов уговаривал
жену отправиться домой. Она поехала вместе с мужем за город, все время, пока сажали кусты, горячо суетилась и мешала
рабочим и только тогда согласилась ехать домой, когда удостоверилась, что дерн около кустов совершенно нельзя отличить от травы, покрывавшей всю седловинку.
Вот это и есть тот самый домик, где мы с вами теперь сидим. Говорили, будто здесь покойный дьякон ночами ходит и давится, но только все это совершенные пустяки, и никто его тут при нас ни разу не видывал. Мы с
женою на другой же день сюда переехали, потому что барин нам этот дом по дарственной перевел; а на третий день он приходит с
рабочими, которых больше как шесть или семь человек, и с ними лестница и вот эта самая вывеска, что я будто французский портной.
— Чего моя супруга терпеть не может, то всегда и скверно, и мерзко, — и с этим он поцеловал два раза кряду руку помещавшейся за
рабочим столиком
жены и, надувшись, вышел а другую комнату.
— Пройдешься мимо, — отделал себе спекулянт квартиру нашу, живет в ней один с
женой да с дочкой. Шторы, арматура блестит, пальмы у окон. И не признаешь квартирку. Вот какие права были! Богат человек, — и пожалуйте, живите трое в пяти комнатах. Значит, — спальня там, детская, столовая, — на все своя комната. А
рабочий человек и в подвале проживет, в одной закутке с
женой да с пятью ребятишками, — ему что? Ну, а теперь власть наша, и права другие пошли. На то не смотрят, что богатый человек.
А художественная литература то же самое изображает чувствительно: умирает
рабочий, — дети голодные,
жена плачет, грязь кругом, сырость, есть нечего.
Всего поразительнее было то, что это была, хотя и упраздненная, но все-таки церковь, с алтарями. И на главном алтаре
жены и дочери
рабочих преспокойно себе сидели, спустив ноги, как со стола, и в антракты весело болтали. Никак уже нельзя было подумать, что мы в стране, где клерикальный гнет и после Сентябрьской революции 1868 года продолжал еще чувствоваться всюду. Объяснялось оно тем, что
рабочие, сбежавшиеся на эту сходку, принадлежали к республиканской партии и тогда уже были настроены антиклерикально.
Наке уже мог сочинить несколько фраз, а я удовольствовался только обращением к моим слушателям, где преобладали
рабочие и их
жены, назвав их
рабочими Севильи, а остальное говорил по-французски.
По всему городу стояли плач и стоны. Здесь и там вспыхивали короткие, быстрые драмы. У одного призванного заводского
рабочего была
жена с пороком сердца и пятеро ребят; когда пришла повестка о призыве, с
женою от волнения и горя сделался паралич сердца, и она тут же умерла; муж поглядел на труп, на ребят, пошел в сарай и повесился. Другой призванный, вдовец с тремя детьми, плакал и кричал в присутствии...
— Надобно, чтоб бутылка была пятьдесят копеек, чтобы было где с приятелем выпить и закусить. Дома что? Только во вкус придешь —
жена за рукав: «Буде!» Какое удовольствие? Пивных, — и тех поблизости нету, — запрещены в
рабочих районах. За Сокольничный круг поезжай, чтоб пивнушку найти. Это называется: диктаторство пролетариата! Буржуям: пожалуйте, вот вам пивная! А
рабочему: нет, товарищ, твой нос до этого не дорос!..
Чего хотела достичь эта супруга, того она, кажется, и сама не знала. Определенно она стремилась только «получать его жалованье». Это она заимствовала где-то у
жен фабричных
рабочих, у которых мужья пропивают заработки. Хороший пример понравился ей: тогда любили «народное». Правда, ее муж не пропивал заработка, ну, а все-таки…
Все были нарядны, но и среди нарядных
рабочих и их
жен заметны были богачи и купцы с
женами и детьми, которые попадались промеж народа. Так заметна была Рина Голицына, когда она, радостная, сияющая от мысли, что она добилась своего и с народом, среди народа, празднует восшествие на престол обожаемого народом царя, ходила с братом Алеком между кострами.
Для мужика и его
жены открыто общение со всем миром людей, и если один миллион людей не хочет общаться с ним, у него остается 80 миллионов таких же, как он,
рабочих людей, с которыми он от Архангельска до Астрахани, не дожидаясь визита и представления, тотчас же входит в самое близкое братское общение.