Неточные совпадения
У столбика дорожного
Знакомый голос слышится,
Подходят наши странники
И видят: Веретенников
(Что башмачки козловые
Вавиле подарил)
Беседует с крестьянами.
Крестьяне открываются
Миляге по душе:
Похвалит Павел песенку —
Пять раз
споют, записывай!
Понравится пословица —
Пословицу пиши!
Позаписав достаточно,
Сказал им Веретенников:
«Умны крестьяне
русские,
Одно нехорошо,
Что
пьют до одурения,
Во рвы, в канавы валятся —
Обидно поглядеть...
Когда они вошли, девочка в одной рубашечке сидела в креслице
у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе сама
ела девушка
русская, прислуживавшая в детской. Ни кормилицы, ни няни не
было; они
были в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между собой изъясняться.
Был ясный морозный день.
У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел
у входа и по расчищенным дорожкам, между
русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось,
были разубраны в новые торжественные ризы.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы,
Русские, всегда так. Может
быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая
у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
Как бы то ни
было, когда он простился с ним на седьмой день, пред отъездом его в Москву, и получил благодарность, он
был счастлив, что избавился от этого неловкого положения и неприятного зеркала. Он простился с ним на станции, возвращаясь с медвежьей охоты, где всю ночь
у них
было представление
русского молодечества.
С тем тактом, которого так много
было у обоих, они за границей, избегая
русских дам, никогда не ставили себя в фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами понимали его.
Услыхав с другой стороны подъезда шаги, всходившие на лестницу, обер-кельнер обернулся и, увидав
русского графа, занимавшего
у них лучшие комнаты, почтительно вынул руки из карманов и, наклонившись, объяснил, что курьер
был и что дело с наймом палаццо состоялось.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился
у огромного письменного стола, на котором уже
были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на
русском языке.
Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается; я боюсь, чтобы не
было у нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente [Fievre lente — медленная, изнурительная лихорадка.] — болезнь не
русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.
Когда экипаж въехал на двор, господин
был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в
русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя
было рассмотреть, какое
у него
было лицо.
Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не
был сопровожден ничем особенным; только два
русские мужика, стоявшие
у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем.
«Вот, посмотри, — говорил он обыкновенно, поглаживая его рукою, — какой
у меня подбородок: совсем круглый!» Но теперь он не взглянул ни на подбородок, ни на лицо, а прямо, так, как
был, надел сафьяновые сапоги с резными выкладками всяких цветов, какими бойко торгует город Торжок благодаря халатным побужденьям
русской натуры, и, по-шотландски, в одной короткой рубашке, позабыв свою степенность и приличные средние лета, произвел по комнате два прыжка, пришлепнув себя весьма ловко пяткой ноги.
Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякий гражданин несет все и жертвует всем, — я должен сделать клич хотя к тем,
у которых еще
есть в груди
русское сердце и понятно сколько-нибудь слово «благородство».
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились
русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух
был потребен,
И за столом
у них гостям
Носили блюда по чинам.
Но
у последнего подлюки, каков он ни
есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве,
есть и
у того, братцы, крупица
русского чувства.
Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести
у всех
была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города
были пышные, и храмы, и князья, князья
русского рода, свои князья, а не католические недоверки.
Это
был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями,
была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка
русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их
были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает!
у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься.
У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько;
у меня там одна песенка
есть,
русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
Нос
у ней
был немного толст, как почти
у всех
русских, и цвет кожи не
был совершенно чист; со всем тем Аркадий решил, что он еще никогда не встречал такой прелестной женщины.
Он перевелся из другого города в пятый класс; уже третий год, восхищая учителей успехами в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо
у него
было не
русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
— Осталось неизвестно, кто убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал бы, о да! Замечательная
была русская женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я замечаю
у многих:
русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может
быть, хочет голубятню поджечь. На днях в манеже
был митинг «Союза
русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла
у идиота…
— А может
быть, чугун пойдет «
Русскому обществу для изготовления снарядов» и другим фабрикам этого типа?
У нас не хватает не только чугуна и железа, но также цемента, кирпича, и нам нужно очень много продать хлеба, чтоб купить все это.
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может
быть, в одной из республик Южной Америки или — как доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так много, как это принято в России.
У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные
русские книги и пишет свою книгу.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как
у нас, в России, потому что
у нас
есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о
русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
— Критика — законна. Только — серебро и медь надобно чистить осторожно, а
у нас металлы чистят тертым кирпичом, и это
есть грубое невежество, от которого вещи страдают. Европа весьма величественно распухла и многими домыслами своими, конечно, может гордиться. Но вот, например, европейская обувь, ботинки разные, ведь они не столь удобны, как наш
русский сапог, а мы тоже начали остроносые сапоги тачать, от чего нам нет никакого выигрыша, только мозоли на пальцах. Примерчик этот возьмите иносказательно.
Если исключить деревянный скрип и стук газеток «Союза
русского народа», не заметно
было, чтоб провинция, пережив события 905–7 годов, в чем-то изменилась, хотя, пожалуй, можно
было отметить, что
у людей еще более окрепло сознание их права обильно и разнообразно кушать.
Он даже начал собирать «открытки» на политические темы; сначала их навязывала ему Сомова, затем он сам стал охотиться за ними, и скоро
у него образовалась коллекция картинок, изображавших Финляндию, которая защищает конституцию от нападения двуглавого орла,
русского мужика, который пашет землю в сопровождении царя, генерала, попа, чиновника, купца, ученого и нищего, вооруженных ложками; «Один с сошкой, семеро — с ложкой», — подписано
было под рисунком.
Должно
быть, потому, что он говорил долго,
у русского народа не хватило терпения слушать, тысячеустое ура заглушило зычную речь, оратор повернулся к великому народу спиной и красным затылком.
Она произносила слова вкусной
русской речи с таким удовольствием, что Самгин заподозрил: слова для нее приятны независимо от смысла, и она любит играть ими. Ей нравится роль купчихи, сытой, здоровой бабы. Конечно,
у нее
есть любовники, наверное, она часто меняет их.
— Да, как будто нахальнее стал, — согласилась она, разглаживая на столе документы, вынутые из пакета. Помолчав, она сказала: — Жалуется, что никто
у нас ничего не знает и хороших «Путеводителей» нет. Вот что, Клим Иванович, он все-таки едет на Урал, и ему нужен
русский компаньон, — я, конечно, указала на тебя. Почему? — спросишь ты. А — мне очень хочется знать, что он
будет делать там. Говорит, что поездка займет недели три, оплачивает дорогу, содержание и — сто рублей в неделю. Что ты скажешь?
— Ага, — оживленно воскликнул Бердников. — Да, да, она скупа, она жадная! В делах она — палач. Умная. Грубейший мужицкий ум, наряженный в книжные одежки. Мне — она — враг, — сказал он в три удара, трижды шлепнув ладонью по своему колену. — Росту промышленности
русской — тоже враг. Варягов зовет — понимаете? Продает англичанам огромное дело. Ростовщица.
У нее в Москве подручный
есть, какой-то хлыст или скопец, дисконтом векселей занимается на ее деньги, хитрейший грабитель! Раб ее, сукин сын…
— Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы,
русские, воюем только для защиты людей.
У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь
был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
Чтоб сложиться такому характеру, может
быть, нужны
были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались
у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса… Сколько Штольцев должно явиться под
русскими именами!
Только два раза в неделю посижу да пообедаю
у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не
был; ну, а там… новая актриса, то на
русском, то на французском театре.
Штольц
был немец только вполовину, по отцу: мать его
была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его
была русская: он учился ей
у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.
У него
был живой, игривый ум, наблюдательность и некогда смелые порывы в характере. Но шестнадцати лет он поступил в гвардию, выучась отлично говорить, писать и
петь по-французски и почти не зная
русской грамоты. Ему дали отличную квартиру, лошадей, экипаж и тысяч двадцать дохода.
Один он, даже с помощью профессоров, не сладил бы с классиками: в
русском переводе их не
было, в деревне
у бабушки, в отцовской библиотеке, хотя и
были некоторые во французском переводе, но тогда еще он, без руководства, не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
«Но дела
у нас,
русских, нет, — решил Райский, — а
есть мираж дела.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может
быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого
русского человека должна
быть этой идеей парализована, так сказать,
у всех должны опуститься руки и…
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то
есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят
у нас в романах и на сцене «настоящие
русские люди».
Мало того, еще в Москве, может
быть с самого первого дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не
буду: на это
есть жиды да те из
русских,
у кого ни ума, ни характера.
Оказывается, что все, что говорили вчера
у Дергачева о нем, справедливо: после него осталась вот этакая тетрадь ученых выводов о том, что
русские — порода людей второстепенная, на основании френологии, краниологии и даже математики, и что, стало
быть, в качестве
русского совсем не стоит жить.
Еще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в «Преданиях
русского семейства», и, поверьте, что тут действительно все, что
у нас
было доселе красивого.
— Нет, мой друг, я ни в каком заговоре не участвовал. А
у тебя так даже глаза засверкали; я люблю твои восклицания, мой милый. Нет, я просто уехал тогда от тоски, от внезапной тоски. Это
была тоска
русского дворянина — право, не умею лучше выразиться. Дворянская тоска и ничего больше.
А нас, воспитанников,
было у него всего человек шесть; из них действительно какой-то племянник московского сенатора, и все мы
у него жили совершенно на семейном положении, более под присмотром его супруги, очень манерной дамы, дочери какого-то
русского чиновника.
Они
едят что попало, белок, конину и всякую дрянь; выпрашивают также
у русских хлеба.
У русских можно найти хлеб; родятся овощи, капуста, морковь, картофель, брюква, кое-где
есть коровы; можно иметь и молоко, сливки, также рыбу, похожую на сиги.
От
русских у них
есть всегда работа, следовательно, они сыты, и притом, я видел, с ними обращаются ласково.
Нельзя же, однако, чтоб масленица не вызвала
у русского человека хоть одной улыбки,
будь это и среди знойных зыбей Атлантического океана.