Неточные совпадения
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной
девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна всей
душой…
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из пятидесяти
душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами,
девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
— И отличное дело: устрою в монастырь… Ха-ха…Бедная моя
девочка, ты не совсем здорова сегодня… Только не осуждай мать, не бери этого греха на
душу: жизнь долга, Надя; и так и этак передумаешь еще десять раз.
— Да, да, — перебил меня Гагин. — Я вам говорю, она сумасшедшая и меня с ума сведет. Но, к счастью, она не умеет лгать — и доверяет мне. Ах, что за
душа у этой
девочки… но она себя погубит, непременно.
Я понял, почему эта странная
девочка меня привлекала: не одной только полудикой прелестью, разлитой по всему ее тонкому телу, привлекала она меня: ее
душа мне нравилась.
Должно быть, во сне я продолжал говорить еще долго и много в этом же роде, раскрывая свою
душу и стараясь заглянуть в ее
душу, но этого я уже не запомнил. Помню только, что проснулся я с знакомыми ощущением теплоты и разнеженности, как будто еще раз нашел
девочку в серой шубке…
— Вот ращу дочь, а у самого кошки на
душе скребут, — заметил Тарас Семеныч, провожая глазами убегавшую
девочку. — Сам-то стар становлюсь, а с кем она жить-то будет?.. Вот нынче какой народ пошел: козырь на козыре. Конечно, капитал будет, а только деньгами зятя не купишь, и через золото большие слезы льются.
Понятно, что всякий человеческий звук, неожиданно врывавшийся в это настроение, действовал на него болезненным, резким диссонансом. Общение в подобные минуты возможно только с очень близкою, дружескою
душой, а у мальчика был только один такой друг его возраста, именно — белокурая
девочка из поссесорской усадьбы.
Тем не менее некоторое беспокойство шевелилось в глубине
души старого шляхтича, и потому, приведя
девочку для первого урока, он счел уместным обратиться к ней с торжественною и напыщенною речью, которая, впрочем, больше назначалась для слуха Максима.
Петра Елисеича поразило неприятно то, что Нюрочка с видимым удовольствием согласилась остаться у Парасковьи Ивановны, —
девочка, видимо, начинала чуждаться его, что отозвалось в его
душе больною ноткой. Дорога в Мурмос шла через Пеньковку, поэтому Нюрочку довезли в том же экипаже до избушки Ефима Андреича, и она сама потянула за веревочку у ворот, а потом быстро скрылась в распахнувшейся калитке.
Ее падчерица была почти красавица, почти еще
девочка, но с редким сердцем, с ясной, непорочной
душой, весела, умна, нежна.
— Но моя
девочка не виновата ни
душой, ни телом в наших ошибках…
Он всю свою скрытую нежность
души и потребность сердечной любви перенес на эту детвору, особенно на
девочек. Сам он был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об этом. Еще до войны жена сбежала от него с проезжим актером, пленясь его бархатной курткой и кружевными манжетами. Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но в дом к себе не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные письма. Детей у них не было.
Наконец, получив в наследство село Степанчиково, что увеличило его состояние до шестисот
душ, он оставил службу и, как уже сказано было, поселился в деревне вместе с своими детьми: восьмилетним Илюшей (рождение которого стоило жизни его матери) и старшей дочерью Сашенькой,
девочкой лет пятнадцати, воспитывавшейся по смерти матери в одном пансионе, в Москве.
Гурмыжская. Ты не обижаться ли вздумала? Это очень мило! Ты знай,
душа моя, я вправе думать о тебе все, что хочу. Ты
девочка с улицы, ты с мальчишками на салазках каталась.
Чай пили в садике, где цвели резеда, левкои, табак и уже распускались ранние шпажники. Ярцев и Кочевой по лицу Юлии Сергеевны видели, что она переживает счастливое время душевного спокойствия и равновесия, что ей ничего не нужно, кроме того, что уже есть, и у них самих становилось на
душе покойно, славно. Кто бы что ни сказал, все выходило кстати и умно. Сосны были прекрасны, пахло смолой чудесно, как никогда раньше, и сливки были очень вкусны, и Саша была умная, хорошая
девочка…
Над толпою золотыми мотыльками трепещут желтые огни свеч, выше, в темно-синем небе разноцветно горят звезды; из другой улицы выливается еще процессия — это
девочки со статуей мадонны, и — еще музыка, огни, веселые крики, детский смех, — всей
душою чувствуешь рождение праздника.
— Разве кому лучше, коли человек, раз согрешив, на всю жизнь останется в унижении?.. Девчонкой, когда вотчим ко мне с пакостью приставал, я его тяпкой ударила… Потом — одолели меня…
девочку пьяной напоили…
девочка была… чистенькая… как яблочко, была твёрдая вся, румяная… Плакала над собой… жаль было красоты своей… Не хотела я, не хотела… А потом — вижу… всё равно! Нет поворота… Дай, думаю, хошь дороже пойду. Возненавидела всех, воровала деньги, пьянствовала… До тебя — с
душой не целовала никого…
В квартире Анны Михайловны не оставалось ни
души; даже
девочки были отпущены веселиться на свадьбе. Двери с обоих подъездов были заперты, и Анна Михайловна, с работою в руках, сидела на мягком диване в комнате Долинского.
Что же я могу сделать? Ничего не могу. На
душе у
девочки какая-то тяжесть, но я ничего не понимаю, не знаю и могу только бормотать...
Особенно нравились ему слова «певчая
душа», было в них что-то очень верное, жалобное, и они сливались с такой картиной: в знойный, будний день, на засоренной улице Дрёмова стоит высокий, седобородый, костлявый, как смерть, старик, он устало вертит ручку шарманки, а перед нею, задрав голову,
девочка лет двенадцати в измятом, синеньком платье, закрыв глаза, натужно, срывающимся голосом поёт...
Вокруг нас теснилась толпа праздношатающихся гуляк, купцов, отчаявшихся в возможности жить не напиваясь, несчастных приказчиков, проводящих жизнь за прилавками и отводящих свою убогую
душу только в таких притонах, падших женщин и девушек, только-только прикоснувшихся губами к гнусной чаше, разных модисток, магазинных
девочек…
В заключение портрета скажу, что он назывался Григорий Александрович Печорин, а между родными просто Жорж, на французский лад, и что притом ему было 23 года, — и что у родителей его было 3 тысячи
душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, — последнее я прибавляю, чтоб немного скрасить его наружность во мнении строгих читателей! — виноват, забыл включить, что Жорж был единственный сын, не считая сестры, 16-летней
девочки, которая была очень недурна собою и, по словам маменьки (папеньки уж не было на свете), не нуждалась в приданом и могла занять высокую степень в обществе, с помощию божией и хорошенького личика и блестящего воспитания.
И в то же время размышления ее не были холодны, с ними сливалась вся
душа ее, потому что дело шло о людях слишком близких, слишком дорогих для нее, об отношениях, с которыми связаны были самые святые чувства, самые живые интересы
девочки.
Ольга Николаевна (плачет). И ты… и ты презираешь меня, господи. И никто… и ни одна
душа на свете… не видит, что ведь я же
девочка… мне еще восемнадцати лет нету… кто же пожалеет меня? Господи! Кому я нужна? Взять бы мне уксусной… эссенции… да и от… равиться.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши
девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча
души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.
Выросла Фленушка в обители под крылышком родной матушки. Росла баловницей всей обители, сама Манефа
души в ней не слышала. Но никто, кроме игуменьи, не ведал, что строгая, благочестивая инокиня родной матерью доводится резвой
девочке. Не ведала о том и сама
девочка.
Голос
девочки дрожал искренним чувством. Она была вполне чистосердечна, эта маленькая рыженькая Перская с ее восхищенными глазками и восторженной
душой. Она была восторженна, а я одинока в этом большом темном дортуаре среди чужих мне по духу тридцати
девочек. Другого выбора не было, и потому, отчасти, не желая оскорбить вполне сочувствующую мне
девочку, отчасти, признавая свое одиночество, я протянула ей руку со словами...
Ради милой
девочки покинула она жизнь христовой невесты, горячей любовью, материнскими ласками, деннонощными заботами о сиротке наполнились ее дни, но не нарушила Дарья Сергевна строгого поста, не умалила теплых молитв перед Господом об упокоении
души погибшего в море раба Божия Мокея.
Ото всей
души Марья Гавриловна полюбила
девочку, чуть не каждый день проводила с нею по нескольку часов; от Марьи Гавриловны научилась Дуня тому обращенью, какое по хорошим купеческим домам водится.
Зеленая комната ходуном заходила в глазах Дорушки… Волнение
девочки было ей не под силу. Дорушка зашаталась, голова у нее закружилась, наполнилась туманом Ноги подкашивались. Непривычка лгать, отвращение ко всему лживому, к малейшей фальши глубоко претила честной натуре Дорушки, и в то же время страх за Дуню, ее любимую глупенькую еще малютку-подружку заставляли покривить
душой благородную чуткую Дорушку.
Между тем Наташа, все еще не пришедшая в себя, стояла подле тети Лели, крепко вцепившись в руку горбуньи. Последняя, взволнованная не менее
девочки, молчала. Но по частым глубоким взглядам, бросаемым на нее доброй горбуньей, Наташа чувствовала, как благодарна и признательна ей нежная
душа тети Лели за ее наивное, но горячее заступничество.
Прелестное дитя, взятое в дом ее подругой по институту (княгиня Маро воспитывалась в Петербурге, хотя и была уроженкой Кавказа), очаровывало бездетную вдовствующую княгиню… Не раз она упрашивала Марию Павловну Маковецкую уступить ей Наташу, привязавшись к
девочке со всем материнским пылом своей горячей
души.
Правда, поступок Нан с Муркой примирял несколько Дуню с
девочкой, но ведь и у черствых и холодных людей должны являться в
душе добрые побуждения.
Действительно, долго не могли забыть
девочки своего «похода» к гадалке. Даже маленькая Дуня от
души смеялась, вспоминая потешную птичью физиономию Вассы, мастерски размалеванную «гадалкой».
«Она
задушит ее!» — вихрем промелькнуло в голове
девочки, и вне себя Дуня рванулась с постели.
Но вот отъехала коляска… завернула за угол, и скрылась из виду черноглазая
девочка с радостной праздничной и свежей, как майское утро,
душой.
Генеральша
души не чает в своей «Наточке». Всем пылом своего стареющего сердца привязалась она к
девочке.
Как ни печальна была доля бедных
девочек проводить лучшее в году летнее время в душных помещениях «углов» и «подвалов» или в убогих квартирках под самой крышей, все же они были «дома» на «воле», а не взаперти, среди четырех стен казенного, мрачного здания. И рвалась из казны «на эту волю» сложная детская
душа. Были между ними и такие счастливицы, которые попадали «на дачу».
Тетя Леля смолкла… Но глаза ее продолжали говорить… говорить о бесконечной любви ее к детям… Затихли и
девочки… Стояли умиленные, непривычно серьезные, с милыми одухотворенными личиками. А в тайниках
души в эти торжественные минуты каждая из них давала себе мысленно слово быть такой же доброй и милосердной, такой незлобивой и сердечной, как эта милая, кроткая, отдавшая всю свою жизнь для блага других горбунья.
А мысль о мертвом отце, лежавшем в могиле, не уживалась как-то в
душе впечатлительной
девочки. Зато, когда наступила зима и земля побелела от снега и веселая Арлетта опрометчиво предложила своей воспитаннице проехаться в тройке,
девочка разрыдалась неутешными слезами и долго, страстно и отчаянно рыдала, целые сутки, напугав весь дом.
До сих пор она являлась только строптивой и взыскательной наставницей, требовательным, суровым и готовым покарать каждую минуту начальством. Сейчас же она чуть ли не впервые заглянула в детские
души, доверчиво открывшиеся перед нею… За Соней она стала расспрашивать остальных
девочек, чего бы хотели они, к чему стремились, чего ждали от жизни.
Протянулась мучительная пауза. Все шесть
девочек чувствовали себя как-то не по себе. Особенно тоскливо стало на
душе Дуни. Впечатлительное, чуткое сердечко подростка почуяло инстинктом какую-то глухую драму, перенесенную этой молоденькой аристократкой, жившей среди роскоши и богатства и в то же время чувствовавшей себя такой одинокой и печальной.
Одетая в нарядное «домашнее» платьице Наташа казалась старше и красивее. Нелепо выстриженную головку прикрывал бархатный берет. Черные глаза сверкали оживлением. Яркий румянец не сходил с пылающих щек
девочки. Это была прежняя Наташа, живая, беззаботная птичка, почуявшая «волю», довольство и прежнюю богатую, радостную жизнь, по которым бессознательно тосковала ее маленькая
душа. Дуня, едва удерживая слезы, стояла перед нею.
Все быстрее и быстрее Анна катится по откосу вниз. «Как Анна ни старалась, она не могла любить свою
девочку, а притворяться в любви она не могла». Всем существом, всею
душою Анна уходит в свою хищную, противоестественно-самодовлеющую любовь. Она спрашивает...
Кириллов — детски прекрасная, благородная
душа, ясно и чисто звучащая на все светлое в жизни. Но его, как и всех других, «съела идея». Человек обязан заявить своеволие, все на свете — «все равно», и «все хорошо». «Кто с голоду умрет, кто обидит и обесчестит
девочку, — хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо, и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо».
В мрачный и дождливый осенний вечер он возвращается домой. В темноте к нему подбегает испуганная
девочка, в ужасе что-то кричит, просит о помощи, тянет его куда-то. Но ему теперь — «все равно». А для героев Достоевского «все равно» или «все позволено» значит лишь одно: «ломай себя, а обязательно будь зол». В
душе смешному человеку жалко
девочку, но он, конечно, грозно топает ногами и прогоняет ее.
Мы стояли в дверях и смотрели, как ловкий, оживленный Троцкий составил маленькую кадриль исключительно из младших институток и подходящих их возрасту кадет и дирижировал ими. В большой кадрили тоже царило оживление, но не такое, как у младших. «Седьмушки» путали фигуры, бегали, хохотали, суетились — словом, веселились от
души. К ним присоединились и некоторые из учителей, желавшие повеселить
девочек.
А
девочки волновались, кричали, окружили фрейлейн, целовали ее по очереди и даже по нескольку сразу, так что чуть не
задушили, — одним словом, всячески старались выразить искреннюю привязанность своих горячих сердечек.
Близость Монарха, Его простое, доброе, отеческое отношение, — Его — великого и могучего, держащего судьбу государства и миллионов людей в этих мощных и крупных руках, — все это заставило содрогнуться от нового ощущения впечатлительную
душу маленькой
девочки.