Неточные совпадения
Городничий (робея).Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А если что не так, то… Позвольте мне
предложить вам переехать со мною на
другую квартиру.
Хлестаков. Нет, вы этого не думайте: я не беру совсем никаких взяток. Вот если бы вы, например,
предложили мне взаймы рублей триста — ну, тогда совсем дело
другое: взаймы я могу взять.
Разумеется, все это повествовалось и передавалось
друг другу шепотом; хотя же и находились смельчаки, которые
предлагали поголовно пасть на колена и просить прощенья, но и тех взяло раздумье.
Вопрос об ухе был забыт и заменился
другими вопросами политического и теологического [Теоло́гия (греч.) — богословие.] свойства, так что когда штаб-офицеру из учтивости
предложили присутствовать при «восхищениях», то он наотрез отказался.
Он говорил то самое, что
предлагал Сергей Иванович; но, очевидно, он ненавидел его и всю его партию, и это чувство ненависти сообщилось всей партии и вызвало отпор такого же, хотя и более приличного озлобления с
другой стороны. Поднялись крики, и на минуту всё смешалось, так что губернский предводитель должен был просить о порядке.
Стремов, увлекши за собой некоторых
других членов, вдруг перешел на сторону Алексея Александровича и с жаром не только защищал приведение в действие мер, предлагаемых Карениным, но и
предлагал другие крайние в том же духе.
— Если бы не было этого преимущества анти-нигилистического влияния на стороне классических наук, мы бы больше подумали, взвесили бы доводы обеих сторон, — с тонкою улыбкой говорил Сергей Иванович, — мы бы дали простор тому и
другому направлению. Но теперь мы знаем, что в этих пилюлях классического образования лежит целебная сила антинигилизма, и мы смело
предлагаем их нашим пациентам… А что как нет и целебной силы? — заключил он, высыпая аттическую соль.
Другой бы на моем месте
предложил княжне son coeur et sa fortune; [руку и сердце (фр.).] но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова.
Первый день я провел очень скучно; на
другой рано утром въезжает на двор повозка… А! Максим Максимыч!.. Мы встретились как старые приятели. Я
предложил ему свою комнату. Он не церемонился, даже ударил меня по плечу и скривил рот на манер улыбки. Такой чудак!..
Прежде он не хотел вступать ни в какие сношения с ними, потому что был не более как простой пешкой, стало быть, немного получил бы; но теперь… теперь совсем
другое дело: он мог
предложить какие угодно условия.
Карандышев. Не обижайте! А меня обижать можно? Да успокойтесь, никакой ссоры не будет: все будет очень мирно. Я
предложу за вас тост и поблагодарю вас публично за счастие, которое вы делаете мне своим выбором, за то, что вы отнеслись ко мне не так, как
другие, что вы оценили меня и поверили в искренность моих чувств. Вот и все, вот и вся моя месть!
«Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?» — Василий Иванович ходил как помешанный,
предлагал то одно средство, то
другое и только и делал, что покрывал сыну ноги.
— Успокойтесь, —
предложил Самгин, совершенно подавленный, и ему показалось, что Безбедов в самом деле стал спокойнее. Тагильский молча отошел под окно и там распух, расплылся в сумраке. Безбедов сидел согнув одну ногу, гладя колено ладонью,
другую ногу он сунул под нары, рука его все дергала рукав пиджака.
— Среди своих
друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач,
предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай
другие плачут!
Тогда человек счастливым голоском заявил, что этот номер нужно дезинфицировать, и
предложил перенести вещи Варвары в
другой, и если господин Самгин желает ночевать здесь, это будет очень приятно администрации гостиницы.
Клим замолчал. Девицы тоже молчали; окутавшись шалью, они плотно прижались
друг ко
другу. Через несколько минут Алина
предложила...
— Нет, как раз — не знаю, — мягко и даже как бы уныло сказал Бердников, держась за ручки кресла и покачивая рыхлое, бесформенное тело свое. — А решимости никакой особой не требуется. Я
предлагаю вам выгодное дело, как
предложил бы и всякому
другому адвокату…
К нему она относилась почти так же пренебрежительно и насмешливо, как ко всем
другим мальчикам, и уже не она Климу, а он ей
предлагал...
Но на
другой день, с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил с ними чай, затем к мужу пришел усатый поляк с виолончелью и гордо выпученными глазами сазана, неутомимая Спивак
предложила Климу показать ей город, но когда он пошел переодеваться, крикнула ему в окно...
— Можно объяснить самоубийством, — ласково
предложил один из офицеров, а
другой спросил...
Климу не хотелось спать, но он хотел бы перешагнуть из мрачной суеты этого дня в область
других впечатлений. Он
предложил Маракуеву ехать на Воробьевы горы. Маракуев молча кивнул головой.
А на
другой день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами. Перед началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу
предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала рассказывать вполголоса...
На
другой день утром явился Гогин и
предложил ему прочитать два-три доклада о кровавом воскресенье в пользу комитета.
— Ну, что у вас там, в центре? По газетам не поймешь: не то — все еще революция, не то — уже реакция? Я, конечно, не о том, что говорят и пишут, а — что думают? От того, что пишут, только глупеешь. Одни командуют: раздувай огонь,
другие — гаси его! А третьи
предлагают гасить огонь соломой…
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? — продолжал он. — Вы, конечно,
предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она — любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о любви между стариками. Но Боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с
другой — любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно, но мне-то с вами каково?
Но это все было давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком
другом человеке предполагает искреннего
друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой готов
предложить руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
Она
предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по внушению минутного каприза знать то или
другое, а настойчиво, с нетерпением, и в случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом. Как он дрожал от этого взгляда!
— Она вам доверяет, стало быть, вы можете объяснить ей, как дико противиться счастью. Ведь она не найдет его там, у себя… Вы посоветовали бы ей не мучать себя и
другого и постарались бы поколебать эту бабушкину мораль… Притом я
предлагаю ей…
— Не хотите ли? — говорил он, подвигаясь к ней по забору и
предлагая ей
другое.
— Вы — распрекрасная девица, Наталья Фаддеевна, — сказал Егорка нежно, — словно — барышня! Я бы — не то что в щелку дал вам посмотреть, руку и сердце
предложил бы — только… рожу бы вам
другую!..
Вера думала, что отделалась от книжки, но неумолимая бабушка без нее не велела читать дальше и сказала, что на
другой день вечером чтение должно быть возобновлено. Вера с тоской взглянула на Райского. Он понял ее взгляд и
предложил лучше погулять.
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть до начала чувств молодой девицы,
предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его
другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
—
Друг мой, все это начинает становиться до того любопытным, что я
предлагаю…
Версилов, сделавшись
другом молодой особы,
предложил брак с собой именно ввиду обозначившегося обстоятельства (которого, кажется, и родители не подозревали почти до конца).
Им
предложили сигар, но они не знали, как с ними обойтись: один закуривал, не откусив кончика,
другой не с той стороны.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и
предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет
предложит ему уступить место
другому. Микадо не
предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
«Нет, лучше лимонного соку», — советуют
другие; третьи
предлагают луку или редьки.
В
другом месте станционный смотритель позабавил меня уж
другим языком. Он
предложил обедать у него. «А что у вас есть?» — «Налимы имеются». — «А мясо есть?» — «Имеется баранина». — «Да скоро ли все это поспеет?» — «Быстро соорудим».
Все протягивали
друг к
другу руки с долларами, перекликались, переговаривались,
предлагали пари, кто за желтого, кто за белого петуха.
Со вздохом перешли они потом к
другим вопросам, например к тому, в чьих шлюпках мы поедем, и опять начали усердно
предлагать свои, говоря, что они этим хотят выразить нам уважение.
21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Последний решительно отказался от книг, которые
предлагали ему и адмирал, и я: боится. Гокейнсы сказали, что желали бы говорить с полномочным. Их повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. «Что такое? как? в чем дело?» — посыпались вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо или скажут то,
другое…
И они позвали его к себе. «Мы у тебя были, теперь ты приди к нам», — сказали они и угощали его обедом, но в своем вкусе, и потому он не ел. В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и делила на части руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему
предложили другое, самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы ели у тебя, так уж и ты, как хочешь, а ешь у нас», — говорили они.
Один — невозмутимо покоен в душе и со всеми всегда одинаков; ни во что не мешается, ни весел, ни печален; ни от чего ему ни больно, ни холодно; на все согласен, что
предложат другие; со всеми ласков до дружества, хотя нет у него
друзей, но и врагов нет.
Паром причалил к
другому берегу. Нехлюдов достал кошелек и
предложил старику денег. Старик отказался.
Но с
другой стороны, марксизм
предлагает подчиниться исторической необходимости, даже обоготворить ее.
— Ну как же не я? — залепетала она опять, — ведь это я, я почти за час
предлагала ему золотые прииски, и вдруг «сорокалетние прелести»! Да разве я затем? Это он нарочно! Прости ему вечный судья за сорокалетние прелести, как и я прощаю, но ведь это… ведь это знаете кто? Это ваш
друг Ракитин.
— Но ведь теперь вы же его и спасете. Вы дали слово. Вы вразумите его, вы откроете ему, что любите
другого, давно, и который теперь вам руку свою
предлагает…
Он упал на свое место, ломая руки в отчаянии. Прокурор и защитник стали
предлагать перекрестные вопросы, главное в том смысле: «что, дескать, побудило вас давеча утаить такой документ и показывать прежде совершенно в
другом духе и тоне?»
Днем мне недомогалось: сильно болел живот. Китаец-проводник
предложил мне лекарство, состоящее из смеси женьшеня, опиума, оленьих пантов и навара из медвежьих костей. Полагая, что от опиума боли утихнут, я согласился выпить несколько капель этого варева, но китаец стал убеждать меня выпить целую ложку. Он говорил, что в смеси находится немного опиума, больше же
других снадобий. Быть может, дозу он мерил по себе; сам он привык к опиуму, а для меня и малая доза была уже очень большой.
Когда он был в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник квартального надзирателя
предложил ему уроки, потом стали находиться
другие уроки, и вот уже два года перестал нуждаться и больше года жил на одной квартире, но не в одной, а в двух разных комнатах, — значит, не бедно, — с
другим таким же счастливцем Кирсановым.