Неточные совпадения
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она
умерла, учитель спился и тоже через два года помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по
дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
Которые не могут жить сами собой, те
умирают, как лишний сучок на
дерево; которые умеют питаться солнцем — живут и делают всегда хорошо, как надобно делать все.
— Ты прелесть, Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты в уме, сколько в глазах! Ты вся — поэзия, грация, тончайшее произведение природы! — Ты и идея красоты, и воплощение идеи — и не
умирать от любви к тебе? Да разве я
дерево! Вон Тушин, и тот тает…
Один запах сандального
дерева чего стоит! от дыхания, напитанного чесноком, кажется, муха
умрет на лету.
Спустя немного времени один за другим начали
умирать дети. Позвали шамана. В конце второго дня камлания он указал место, где надо поставить фигурное
дерево, но и это не помогло. Смерть уносила одного человека за другим. Очевидно, черт поселился в самом жилище. Оставалось последнее средство — уступить ему фанзу. Та к и сделали. Забрав все имущество, они перекочевали на реку Уленгоу.
… В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой скале. В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь струится из раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову на лапу, он стонет; его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами,
деревьями, зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут
умирает царственный зверь.
Страшен был не он, с его хвостом, рогами и даже огнем изо рта. Страшно было ощущение какого-то другого мира, с его вмешательством, непонятным, таинственным и грозным… Всякий раз, когда кто-нибудь
умирал по соседству, особенно если
умирал неожиданно, «наглою» смертью «без покаяния», — нам становилась страшна тьма ночи, а в этой тьме — дыхание ночного ветра за окном, стук ставни, шум
деревьев в саду, бессознательные вскрикивания старой няньки и даже простой жук, с смутным гудением ударяющийся в стекла…
«
Умереть тебе смертью безвременною!» У честного купца от страха зуб на зуб не приходил; он оглянулся кругом и видит, что со всех сторон, из-под каждого
дерева и кустика, из воды, из земли лезет к нему сила нечистая и несметная, все страшилища безобразные.
— Дедушка Лодыжкин, а дедушка, глянькось, в фонтане-то — золотые рыбы!.. Ей-богу, дедушка, золотые,
умереть мне на месте! — кричал мальчик, прижимаясь лицом к решетке, огораживающей сад с большим бассейном посередине. — Дедушка, а персики! Вона сколько! На одном
дереве!
С бесплодных лысых холмов плыл на город серый вечер, в небе над болотом медленно таяла узкая красная черта, казалось, что небо глубоко ранено, уже истекло кровью, окропив ею острые вершины
деревьев, и мертвеет,
умирает.
«Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, — думал он: — люди живут, как живет природа:
умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять
умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, зверю,
дереву.
Хотя трудно с этим согласиться, но положим, что такая уверенность справедлива, да для рыбы эта отрава очень вредна: та, которая наглоталась кукольванца много,
умирает скоро, всплывает наверх, бывает собрана и съедена; но несравненно большая часть окормленной рыбы в беспамятстве забивается под берега, под коряги и камни, под кусты и корни
дерев, в густые камыши и травы, растущие иногда на глубоких местах — и
умирает там, непримеченная самими отравителями, следовательно пропадает совершенно даром и гниением портит воду и воздух.
— Еще одна смерть около меня, — говорил он сам с собою, — а может быть, даже и жертва моя. Точно упас я смертоносный [Упас… смертоносный — то же, что анчар: ядовитое
дерево, распространяющее вокруг себя смерть.]: все, что приближается ко мне, или
умирает, или погибает.
Иногда мы даже разыгрывали сцены из «Разбойников» Шиллера: привязывал себя Карл Моор (Васильев) к колонне вместо
дерева; говорил он кипучую речь молодого Шиллера; отвязывал Карла от
дерева Швейцер (Балясников), и громко клялись разбойники
умереть с своим атаманом…
Надо идти, уже пора… Вот
дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и
умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе. Прощай, моя милая… (Целует руки.) Твои бумаги, что ты мне дала, лежат у меня на столе, под календарем.
— Пожалуйста, ма-алчи! У тэбэ галава как
дерево… — презрительно отнёсся он ко мне и объяснил: —
Умирать будишь — воравать будишь? Ну! А развэ это жизнь?
(Смотрит на часы.)Часы бегут — и с ними время; вечность,
Коль есть она, всё ближе к нам, и жизнь,
Как
дерево, от путника уходит.
Я жил! — Зачем я жил? — ужели нужен
Я богу, чтоб пренебрегать его закон?
Ужели без меня другой бы не нашелся?..
Я жил, чтоб наслаждаться, наслаждался,
Чтоб
умереть…
умру… а после смерти? —
Исчезну! — как же?.. да, совсем исчезну…
Но если есть другая жизнь?.. нет! нет! —
О наслажденье! я твой раб, твой господин!..
Затем коляска въехала в густые потемки; тут пахло грибной сыростью и слышался шёпот
деревьев; вороны, разбуженные шумом колес, закопошились в листве и подняли тревожный жалобный крик, как будто знали, что у доктора
умер сын, а у Абогина больна жена.
Как будто бы все
умерло: кукуруза не шелестела своими еще темно-зелеными листьями; ветви и листья попадавшихся нам грушевых
дерев были неподвижны.
Кора у
деревьев — те же жилы у человека: чрез жилы кровь ходит по человеку — и чрез кору сок ходит по
дереву и поднимается в сучья, листья и цвет. Можно из
дерева выдолбить все нутро, как это бывает у старых лозин, но только бы кора была жива — и
дерево будет жить; но если кора пропадет,
дерево пропало. Если человеку подрезать жилы, он
умрет, во-первых, потому, что кровь вытечет, а во-вторых, потому, что крови не будет уже ходу по телу.
Была давно-давно на земле большая засуха: пересохли все реки, ручьи, колодцы, и засохли
деревья, кусты и травы, и
умирали от жажды люди и животные.
Человек в своей жизни то же, чтò дождевая туча, выливающаяся на луга, поля, леса, сады, пруды, реки. Туча вылилась, освежила и дала жизнь миллионам травинок, колосьев, кустов,
деревьев и теперь стала светлой, прозрачной и скоро совсем исчезнет. Так же и телесная жизнь доброго человека: многим и многим помог он, облегчил жизнь, направил на путь, утешил и теперь изошел весь и,
умирая, уходит туда, где живет одно вечное, невидимое, духовное.
Одновременно с этим Бог пробуждает в человеке сознание его тварной свободы тем, что дает ему закон или заповедь: «И заповедал Господь Бог, говоря: от всякого
дерева в саду ты будешь есть, а от древа познания добра и зла не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью
умрешь» (Быт. 2:16–17).
«Тополь знал, что
умирает», «черемуха почуяла, что ей не жить». У Толстого это не поэтические образы, не вкладывание в неодушевленные предметы человеческих чувств, как делают баснописцы. Пусть не в тех формах, как человек, — но все же тополь и черемуха действительно знают что-то и чувствуют. Эту тайную их жизнь Толстой живо ощущает душою, и жизнь эта роднит
дерево с человеком.
А кругом — люди, не нуждающиеся в его рецепте. «Люди здесь живут, как живет природа:
умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять
умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, земле,
дереву, других законов у них нет… И оттого люди эти, в сравнении с ним самим, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя».
И заплакала, неизвестно отчего. В это время как раз подъезжал на четверке Ханов, и она, видя его, вообразила счастье, какого никогда не было, и улыбалась, кивала ему головой, как равная и близкая, и казалось ей, что и на небе, и всюду в окнах, и на
деревьях светится ее счастье, ее торжество. Да, никогда не
умирали ее отец и мать, никогда она не была учительницей, то был длинный, тяжелый, странный сон, а теперь она проснулась…
— Я служанка красавицы королевы, — чуть слышным от слабости голосом прошептала девушка, — той красавицы королевы, которая танцует и веселится там, в замке. Она приказала привязать меня к
дереву и заморить голодом, потому что три дня тому назад я осмелилась сказать ей, что рыцарь, которого она избрала в женихи, не любит ее и желает жениться на ней потому только, чтобы стать королем. Я это знаю. Это правда. И за эти слова правды я должна
умереть голодной смертью.
(Почерк Лельки.) — Был дождь, кругом лужи, и шумят листьями
деревья, я стою и думаю: идти ли к ним, к товарищам, к стойким, светлым коммунистам? Была грусть сильней, чем когда бы то ни было, хотелось
умереть, и думала, что иду прощаться. Все-таки пошла к ним, было хорошо от их привета и участия, однако же губы иногда нервно подергивались.
Вышел рано. На душе хорошо, радостно. Чудное утро, солнце только вышло из-за
деревьев, роса блестит и на траве, и на
деревьях. Все мило, и все милы. Так хорошо, что
умирать не хочется. Точно, не хочется
умирать. Пожил бы еще в этом мире, с такой красотой вокруг и радостью на душе. Ну, да это не мое дело, а хозяина…