Неточные совпадения
Осип (выходит и
говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без
денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу
деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Осип. «Еще,
говорит, и к городничему пойду; третью неделю барин
денег не плотит. Вы-де с барином,
говорит, мошенники, и барин твой — плут. Мы-де,
говорит, этаких шерамыжников и подлецов видали».
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе
говорил и
говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как.
Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
Либеральная партия
говорила, что в России всё дурно, и действительно, у Степана Аркадьича долгов было много, а
денег решительно недоставало.
И, так просто и легко разрешив, благодаря городским условиям, затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания, Левин вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и поехал на Никитскую. Дорогой он уже не думал о
деньгах, а размышлял о том, как он познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет
говорить с ним о своей книге.
— Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна,
денег у нее нет. Мы вчера
говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С папа нельзя
говорить об этом… Но если бы ты и он…
— Нет, ты постой. — Она удержала его за руку. —
Поговорим, меня это беспокоит. Я, кажется, ничего лишнего не плачу, а
деньги так и плывут. Что-нибудь мы не так делаем.
— Вам хорошо
говорить, — сказала она, — когда у вас миллионы я не знаю какие, а я очень люблю, когда муж ездит ревизовать летом. Ему очень здорово и приятно проехаться, а у меня уж так заведено, что на эти
деньги у меня экипаж и извозчик содержатся.
Брат
говорил ему, что надо занять
денег, потому что будет много расходов, подарки…
— Стива
говорит, что гораздо лучше давать
деньги, — продолжала между тем Долли начатый занимательный разговор о том, как лучше дарить людей, — но…
— Я только что пришел. Ils ont été charmants. [Они были восхитительны.] Представьте себе, напоили меня, накормили. Какой хлеб, это чудо! Délicieux! [Прелестно!] И водка — я никогда вкуснее не пил! И ни за что не хотели взять
деньги. И все
говорили: «не обсудись», как-то.
Он был беден, мечтал о миллионах, а для
денег не сделал бы лишнего шага: он мне раз
говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника.
— „А солдатскую шинель, —
говорит капитан-исправник, загвоздивши тебе опять в придачу кое-какое крепкое словцо, — зачем стащил? и у священника тоже сундук с медными
деньгами?“ — „Никак нет, —
говоришь ты, не сдвинувшись, — в воровском деле никогда еще не оказывался“.
— Вы, матушка, — сказал он, — или не хотите понимать слов моих, или так нарочно
говорите, лишь бы что-нибудь
говорить… Я вам даю
деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это
деньги. Вы их не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?
Спрятавши
деньги, Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем
говорить.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как
говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей.
Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой в руках, на простой тележке и отправляйтесь по городам и деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.
— Ведь я тебе на первых порах объявил. Торговаться я не охотник. Я тебе
говорю опять: я не то, что другой помещик, к которому ты подъедешь под самый срок уплаты в ломбард. Ведь я вас знаю всех. У вас есть списки всех, кому когда следует уплачивать. Что ж тут мудреного? Ему приспичит, он тебе и отдаст за полцены. А мне что твои
деньги? У меня вещь хоть три года лежи! Мне в ломбард не нужно уплачивать…
— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите
говорить, — продолжал он с расстановкой, — что должны получиться
деньги с залогов, с мельницы и с сена… (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах, — прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.
— А вот изволите видеть: насчет мельницы, так мельник уже два раза приходил ко мне отсрочки просить и Христом-богом божился, что
денег у него нет… да он и теперь здесь: так не угодно ли вам будет самим с ним
поговорить?
Он не взял
денег назад и не хотел более
говорить об этом.
А потом опять утешится, на вас она все надеется:
говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного
денег займет и поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то!
— Славная она, —
говорил он, — у ней всегда можно
денег достать. Богата, как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом не брезгает. Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная…
Сонечка, голубка моя, только
деньгами способствовала, а самой,
говорит, мне теперь, до времени, у вас часто бывать неприлично, так разве в сумерки, чтобы никто не видал.
Насчет носков и прочего остального предоставляю тебе самому;
денег остается нам двадцать пять рубликов, а о Пашеньке и об уплате за квартиру не беспокойся; я
говорил: кредит безграничнейший.
— Нет, я, я более всех виновата! —
говорила Дунечка, обнимая и целуя мать, — я польстилась на его
деньги, но, клянусь, брат, я и не воображала, чтоб это был такой недостойный человек! Если б я разглядела его раньше, я бы ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!
— Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек поведения забубенного, и вдруг застрелился, и так скандально, что представить нельзя… оставил в своей записной книжке несколько слов, что он умирает в здравом рассудке и просит никого не винить в его смерти. Этот
деньги,
говорят, имел. Вы как же изволите знать?
А главное, об этом ни слова никому не
говорить, потому что бог знает еще что из этого выйдет, а
деньги поскорее под замок, и, уж конечно, самое лучшее во всем этом, что Федосья просидела в кухне, а главное, отнюдь, отнюдь, отнюдь не надо сообщать ничего этой пройдохе Ресслих и прочее и прочее.
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной… Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и
говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за
деньги и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
Ах да: она
говорит и кричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже, и
деньги собирать, и каждый день под окно к генералу ходить…
— А! — закричала она в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!.. А где
деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье не то! Где твое платье? где
деньги?
говори!..
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не
говорю о том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои
деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда,
говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более не
говоря друг другу, оба заплакали. Бабушка отгадала, что я хотел все мои маленькие
деньги извести в этот день не для себя. И когда это мною было сделано, то сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом — полное счастие, при котором ничего больше не хочешь.
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к
деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала,
говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему
говорю: «Вот что, полковник:
деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
— Подруги упрекают меня, дескать — польстилась девушка на
деньги, —
говорила Телепнева, добывая щипчиками конфекты из коробки. — Особенно язвит Лидия, по ее законам необходимо жить с милым и чтобы — в шалаше. Но — я бытовая и водевильная, для меня необходим приличный домик и свои лошади. Мне заявлено: «У вас, Телепнева, совершенно отсутствует понимание драматизма». Это сказал не кто-нибудь, а — сам, он, который сочиняет драмы. А с милым без драмы — не прожить, как это доказано в стихах и прозе…
— Я, кажется, постыдно богата, —
говорила она, некрасиво улыбаясь, играя старинной цепочкой часов. — Если тебе нужны
деньги, бери, пожалуйста!
Ел Тагильский не торопясь, и насыщение не мешало ему
говорить. Глядя в тарелку, ловко обнажая вилкой и ножом кости цыпленка, он спросил: известен ли Самгину размер состояния Марины? И на отрицательный ответ сообщил:
деньгами и в стойких акциях около четырехсот тысяч, землею на Урале и за Волгой в Нижегородской губернии, вероятно, вдвое больше.
— Это ужасно! — сочувственно откликнулся парижанин. — И все потому, что не хватает
денег. А мадам Муромская
говорит, что либералы — против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика? Люди хотят быть нищими… Во Франции революцию делали богатые буржуа, против дворян, которые уже разорились, но держали короля в своих руках, тогда как у вас, то есть у нас, очень трудно понять — кто делает революцию?
«Черт меня дернул
говорить с нею! Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито думал он, раздеваясь, и лег в постель с твердым намерением завтра переговорить с Мариной по делу о
деньгах и завтра же уехать в Крым.
— Вас, юристов, эти вопросы не так задевают, как нас, инженеров. Грубо
говоря — вы охраняете права тех, кто грабит и кого грабят, не изменяя установленных отношений. Наше дело — строить, обогащать страну рудой, топливом, технически вооружать ее. В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б дали
денег нам, мы могли бы обойтись и без варягов.
—
Говорят, он тратит на Алину большие
деньги.
— Мне твоя мамаша
деньги платила не затем, чтобы правду тебе
говорить, а чтоб ты с уличными девицами не гулял, не заразился бы.
—
Деньги — будут. И будет газета, —
говорил Дронов. Его лицо раздувалось, точно пузырь, краснело, глаза ослепленно мигали, точно он смотрел на огонь слишком яркий.
— Я ему
говорю: «Ваши
деньги, наши знания», а он — свое: «Гарантируйте, что революции не будет!»
— Нимало не сержусь, очень понимаю, — заговорила она спокойно и как бы вслушиваясь в свои слова. — В самом деле: здоровая баба живет без любовника — неестественно. Не брезгует наживать
деньги и
говорит о примате духа. О революции рассуждает не без скепсиса, однако — добродушно, — это уж совсем чертовщина!
— Большевики — это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, — так разумные люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это люди, которые не хотят революции, они живут для себя, а никто не хочет революции для себя. Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он даст немножко
денег и
говорит: «Пожалуйста, сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
— Нет, он вообще веселый, но дома выдерживает стиль. У него нелады с женой, он женат. Она очень богатая, дочь фабриканта.
Говорят — она ему
денег не дает, а он — ленив, делами занимается мало, стишки пишет, статейки в «Новом времени».
— Спасибо. О Толстом я
говорила уже четыре раза, не считая бесед по телефону. Дорогой Клим Иванович — в доме нет
денег и довольно много мелких неоплаченных счетов. Нельзя ли поскорее получить гонорар за дело, выигранное вами?
— По пьяному делу. Воюем, а? — спросил он, взмахнув стриженой, ежовой головой. — Кошмар! В 12-м году Ванновский
говорил, что армия находится в положении бедственном: обмундирование плохое, и его недостаточно, ружья устарели, пушек — мало, пулеметов — нет, кормят солдат подрядчики, и — скверно,
денег на улучшение продовольствия — не имеется, кредиты — запаздывают, полки — в долгах. И при всем этом — втюрились в драку ради защиты Франции от второго разгрома немцами.