Неточные совпадения
Вот здешний почтмейстер совершенно ничего
не делает: все
дела в большом запущении, посылки задерживаются… извольте сами нарочно разыскать.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним
делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на
днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще
не видывал. Он-то ее
сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего
не знаешь и
не в свое
дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак
не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна,
не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам,
не то я смертью окончу жизнь свою».
Чуть
дело не разладилось.
Да Климка Лавин выручил:
«А вы бурмистром
сделайтеМеня! Я удовольствую
И старика, и вас.
Бог приберет Последыша
Скоренько, а у вотчины
Останутся луга.
Так будем мы начальствовать,
Такие мы строжайшие
Порядки заведем,
Что надорвет животики
Вся вотчина… Увидите...
Раздумался
Мужик над топором,
Бранит его, корит его,
Как будто
дело делает:
«Подлец ты,
не топор!
Дворянин, например, считал бы за первое бесчестие
не делать ничего, когда есть ему столько
дела: есть люди, которым помогать; есть отечество, которому служить.
Степени знатности рассчитаю я по числу
дел, которые большой господин
сделал для отечества, а
не по числу
дел, которые нахватал на себя из высокомерия;
не по числу людей, которые шатаются в его передней, а по числу людей, довольных его поведением и
делами.
Софья. Так поэтому надобно, чтоб всякий порочный человек был действительно презрения достоин, когда
делает он дурно, знав, что
делает. Надобно, чтоб душа его очень была низка, когда она
не выше дурного
дела.
Вот в чем
дело, батюшка. За молитвы родителей наших, — нам, грешным, где б и умолить, — даровал нам Господь Митрофанушку. Мы все
делали, чтоб он у нас стал таков, как изволишь его видеть.
Не угодно ль, мой батюшка, взять на себя труд и посмотреть, как он у нас выучен?
Разговор этот происходил утром в праздничный
день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы
сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки
не стало.
На другой
день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка".
Делали все это серьезно,
не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем
не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока
не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
На третий
день сделали привал в слободе Навозной; но тут, наученные опытом, уже потребовали заложников. Затем, переловив обывательских кур, устроили поминки по убиенным. Странно показалось слобожанам это последнее обстоятельство, что вот человек игру играет, а в то же время и кур ловит; но так как Бородавкин секрета своего
не разглашал, то подумали, что так следует"по игре", и успокоились.
На пятый
день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое поле. Шли целый
день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого
не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был
не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада,
сделать не могли.
Напротив того, бывали другие, хотя и
не то чтобы очень глупые — таких
не бывало, — а такие, которые
делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их
не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
— По
делом за то, что всё это было притворство, потому что это всё выдуманное, а
не от сердца. Какое мне
дело было до чужого человека? И вот вышло, что я причиной ссоры и что я
делала то, чего меня никто
не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
— Оно в самом
деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего
не делаем, а он вечно, вечно в труде? — сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
Содержание было то самое, как он ожидал, но форма была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара
не помощница, а помеха. Я ждала тебя третьего
дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это будет тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что
делать».
Но на шестой
день, когда кучер вернулся без него, она почувствовала, что уже
не в силах ничем заглушать мысль о нем и о том, что он там
делает.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался
сделать что-нибудь такое, что
сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности в том, что
дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что
дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но
дело в том, что Анну я вам
не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей
делать, если все влюблены в нее и как тени ходят за ней?
— Он всё
не хочет давать мне развода! Ну что же мне
делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята
делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Она только что пыталась
сделать то, что пыталась
сделать уже десятый раз в эти три
дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять
не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это
не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей
сделал.
Лидия Ивановна через своих знакомых разведывала о том, что намерены
делать эти отвратительные люди, как она называла Анну с Вронским, и старалась руководить в эти
дни всеми движениями своего друга, чтоб он
не мог встретить их.
Он
не ел целый
день,
не спал две ночи, провел несколько часов раздетый на морозе и чувствовал себя
не только свежим и здоровым как никогда, но он чувствовал себя совершенно независимым от тела: он двигался без усилия мышц и чувствовал, что всё может
сделать.
Каренины, муж и жена, продолжали жить в одном доме, встречались каждый
день, но были совершенно чужды друг другу. Алексей Александрович за правило поставил каждый
день видеть жену, для того чтобы прислуга
не имела права
делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский никогда
не бывал в доме Алексея Александровича, но Анна видала его вне дома, и муж знал это.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности,
не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому
делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда
не увлекался и
не делал ошибок.
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он
не видал ее три
дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы,
не знал, возможно ли это нынче или нет, и
не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это
сделать.
И без Васеньки, которого Левин упрекал в своей неудаче,
дело не поправилось. Бекасов было много и тут, но Левин
делал промах за промахом.
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно
сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя,
сделай это! — сказал он. —
Дело еще
не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь
дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней!
Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
Дела эти занимали его
не потому, чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы, с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и самым количеством
дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе, и
дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был
делать то, что он
делал, — что он
не мог иначе.
Еще меньше мог Левин сказать, что он был дрянь, потому что Свияжский был несомненно честный, добрый, умный человек, который весело, оживленно, постоянно
делал дело, высоко ценимое всеми его окружающими, и уже наверное никогда сознательно
не делал и
не мог
сделать ничего дурного.
— Вот оно, из послания Апостола Иакова, — сказал Алексей Александрович, с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно как о
деле, о котором они
не раз уже говорили. — Сколько вреда
сделало ложное толкование этого места! Ничто так
не отталкивает от веры, как это толкование. «У меня нет
дел, я
не могу верить», тогда как это нигде
не сказано. А сказано обратное.
— Мы вместе займемся Сережей. Я
не сильна в практических
делах. Но я возьмусь, я буду ваша экономка.
Не благодарите меня. Я
делаю это
не сама…
—
Делал, но всегда бывало совестно, а теперь так отвык, что, ей Богу, лучше два
дня не обедать вместо этого визита. Так совестно! Мне всё кажется, что они обидятся, скажут: зачем это ты приходил без
дела?
— Нет, я чувствую и особенно теперь: ты виновата, — сказал он, прижав ее руку, — что это
не то. Я
делаю это так, слегка. Если б я мог любить всё это
дело, как я люблю тебя… а то я последнее время
делаю как заданный урок.
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой отец, а у меня есть ли это? Я
не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя
не было и
не было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал на
дело; а теперь
не могу, и мне совестно; я
делаю именно как заданный урок, я притворяюсь…
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии
делать свое
дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться и для этого едим устрицы….
Не давая себе отчета, для чего он это
делает, он все силы своей души напрягал в эти два
дня только на то, чтоб иметь вид спокойный и даже равнодушный.
Нельзя было
не делать дел Сергея Ивановича, сестры, всех мужиков, ходивших за советами и привыкших к этому, как нельзя бросить ребенка, которого держишь уже на руках. Нужно было позаботиться об удобствах приглашенной свояченицы с детьми и жены с ребенком, и нельзя было
не быть с ними хоть малую часть
дня.
— Ну, что ты скажешь про папа? — спросила Кити. — Что же и он плох, потому что ничего
не делал для общего
дела?
Лошадей запускали в пшеницу, потому что ни один работник
не хотел быть ночным сторожем, и, несмотря на приказание этого
не делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька, проработав весь
день, заснул и каялся в своем грехе, говоря: «воля ваша».
— Нет, я узнала бы. Как хорошо вы
сделали, что дали нам знать!
Не было
дня, чтобы Костя
не вспоминал о вас и
не беспокоился.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама
не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные
дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это
делать.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет
дела. Облонский уже
не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо
делать в этих случаях.
— Ах, она гадкая женщина! Кучу неприятностей мне
сделала. — Но он
не рассказал, какие были эти неприятности. Он
не мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что чай был слаб, главное же, за то, что она ухаживала за ним, как за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все,
делал глупости, но состояние ― последнее
дело, я его
не жалею. Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу, поправилось.
Она знала, что старуху ждут со
дня на
день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать,
не делает предложения; однако ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
— Да, вот вам кажется! А как она в самом
деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох!
не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как
сделаем несчастье Катеньки, как она в самом
деле заберет в голову…
— Я
не об вас, совсем
не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я знаю, что вы все совершенство; но что же
делать, что я дурная? Этого бы
не было, если б я
не была дурная. Так пускай я буду какая есть, но
не буду притворяться. Что мне зa
дело до Анны Павловны! Пускай они живут как хотят, и я как хочу. Я
не могу быть другою… И всё это
не то,
не то!..
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как
дело сделать, так мы лучше всегда
сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот
не отказался даже. Ведь это
не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет
не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть
не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится
дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть
не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это
сделать.