Неточные совпадения
Дверь 12-го нумера была полуотворена, и оттуда, в полосе света, выходил
густой дым дурного и слабого табаку, и слышался незнакомый Левину голос; но Левин тотчас же узнал, что брат тут; он услыхал его покашливанье.
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у
дверей сидели и стояли очень демократические люди,
гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Сидели они у
двери в комнату, где
гудела и барабанила музыкальная машина.
Самгин отметил, что только он сидит за столом одиноко, все остальные по двое, по трое, и все говорят негромко, вполголоса, наклоняясь друг к другу через столы. У
двери в биллиардную, где уже щелкали шары, за круглым столом завтракают пятеро военных, они, не стесняясь, смеются, смех вызывает дородный, чернобородый интендант в шелковой шапочке на голове, он рассказывает что-то,
густой его бас звучит однотонно, выделяется только часто повторяемое...
Но сквозь дождь и гром ко крыльцу станции подкатил кто-то, молния осветила в окне мокрую голову черной лошади;
дверь распахнулась, и, отряхиваясь, точно петух, на пороге встал человек в клеенчатом плаще, сдувая с
густых, светлых усов капли дождя.
Самгин, мигая, вышел в
густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его с боков, влезали на крышу. В этом доме кто-то жил, — на подоконниках мезонина стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом стоит на пригорке и задний фасад его — в два этажа. Захарий открыл маленькую
дверь и посоветовал...
— Снег, снег, снег! — твердил он бессмысленно, глядя на снег,
густым слоем покрывший забор, плетень и гряды на огороде. — Все засыпал! — шепнул потом отчаянно, лег в постель и заснул свинцовым, безотрадным сном. Уж было за полдень, когда его разбудил скрип
двери с хозяйской половины; из
двери просунулась обнаженная рука с тарелкой; на тарелке дымился пирог.
Но не успел помощник подойти к
двери в кабинет, как она сама отворилась, и послышались громкие, оживленные голоса немолодого коренастого человека с красным лицом и с
густыми усами, в совершенно новом платье, и самого Фанарина.
Но наконец, когда муж, с запахом табаку на своих
густых усах, вернулся в ложу и покровительственно-презрительно взглянул на Нехлюдова, как-будто не узнавая его, Нехлюдов, не дав затвориться
двери, вышел в коридор и, найдя свое пальто, ушел из театра.
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из
двери высунулась рыжая голова с
густыми бакенбардами.
Мы переехали в Москву. Пиры шли за пирами… Возвратившись раз поздно ночью домой, мне приходилось идти задними комнатами. Катерина отворила мне
дверь. Видно было, что она только что оставила постель, щеки ее разгорелись ото сна; на ней была наброшена шаль; едва подвязанная
густая коса готова была упасть тяжелой волной… Дело было на рассвете. Она взглянула на меня и, улыбаясь, сказала...
Погребок торговал через заднюю
дверь всю ночь. Этот оригинальной архитектуры дом был окрашен в те времена в
густой темно-серый цвет. Огромные окна бельэтажа, какие-то выступы, а в углублениях высокие чугунные решетчатые лестницы — вход в дом. Подъездов и вестибюлей не было.
К полуночи этот переулок, самый воздух которого был специфически зловонен,
гудел своим обычным шумом, в котором прорывались звуки то разбитого фортепьяно, то скрипки, то гармоники; когда отворялись
двери под красным фонарем, то неслись пьяные песни.
А тут вдруг такой гогот, что и сквозь закрытую
дверь в горячую
гудит.
Любовь Андреевна. Вы были тогда совсем мальчиком, милым студентиком, а теперь волосы не
густые, очки. Неужели вы все еще студент? (Идет к
двери.)
Шаркали по крыше тоскливые вьюги, за
дверью на чердаке гулял-гудел ветер, похоронно пело в трубе, дребезжали вьюшки, днем каркали вороны, тихими ночами с поля доносился заунывный вой волков, — под эту музыку и росло сердце.
Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее, смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар
густым облаком тянулся к
двери, по двору носился сухой поземок.
Скоро избушка осветилась ярким пламенем разложенного на очаге костра из сухого дерева, а
густой дым повалил прямо в
дверь.
Морок уже наполовину вылез, как
загудел свисток. Он точно завяз в
двери и выругался. Эк, взвыла собака на свою голову… Плюнув, Морок влез обратно в караулку. Это рассмешило даже Слепня, который улыбнулся, кажется, первый раз в жизни: этакой большой мужик, а свистка испугался.
В это время
дверь из коридора отворилась, и вошел коридорный лакей, а за ним высокая дама в длинном клетчатом плюшевом бурнусе, с
густым вуалем на лице.
За
дверями гостиной послышались легкие шаги, и в залу вошла Зинаида Егоровна. Она была в белом утреннем пеньюаре, и ее роскошная,
густая коса красиво покоилась в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное лицо казалось еще бледнее и прозрачнее от лежавшего на нем следа бессонной ночи. Зинаида Егоровна была очень эффектна: точно средневековая, рыцарственная дама, мечтающая о своем далеком рыцаре.
Няня, проводив Ступину, затворила за нею
дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперек порога. Лиза читала в постели. По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в доме все стихло. Ночь стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито
гудел в трубах.
В комнату, в самом деле, входил Кнопов, который, как только показался в
дверях, так сейчас же и запел своим приятным
густым басом...
Но старик не дошел до порога.
Дверь быстро отворилась, и в комнату вбежала Наташа, бледная, с сверкающими глазами, как будто в горячке. Платье ее было измято и смочено дождем. Платочек, которым она накрыла голову, сбился у ней на затылок, и на разбившихся
густых прядях ее волос сверкали крупные капли дождя. Она вбежала, увидала отца и с криком бросилась перед ним на колена, простирая к нему руки.
Зевая, почесываясь и укоризненно причмокивая языком, Ибрагим отпер
двери. Узкие улицы татарского базара были погружены в
густую темно-синюю тень, которая покрывала зубчатым узором всю мостовую и касалась подножий домов другой, освещенной стороны, резко белевшей в лунном свете своими низкими стенами. На дальних окраинах местечка лаяли собаки. Откуда-то, с верхнего шоссе, доносился звонкий и дробный топот лошади, бежавшей иноходью.
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К стеклам окна неподвижно прислонилась
густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками в лавку, сидела и, глядя на
дверь, ждала…
Дверь отворили. Сначала в комнату всунулась голова в большой мохнатой шапке, потом, согнувшись, медленно пролезло длинное тело, выпрямилось, не торопясь подняло правую руку и, шумно вздохнув,
густым, грудным голосом сказало...
Ромашов вышел на крыльцо. Ночь стала точно еще
гуще, еще чернее и теплее. Подпоручик ощупью шел вдоль плетня, держась за него руками, и дожидался, пока его глаза привыкнут к мраку. В это время
дверь, ведущая в кухню Николаевых, вдруг открылась, выбросив на мгновение в темноту большую полосу туманного желтого света. Кто-то зашлепал по грязи, и Ромашов услышал сердитый голос денщика Николаевых, Степана...
Он прошел в столовую. Там уже набралось много народа; почти все места за длинным, покрытым клеенкой столом были заняты. Синий табачный дым колыхался в воздухе. Пахло горелым маслом из кухни. Две или три группы офицеров уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читал газеты.
Густой и пестрый шум голосов сливался со стуком ножей, щелканьем бильярдных шаров и хлопаньем кухонной
двери. По ногам тянуло холодом из сеней.
Наконец раздался тихий,
густой звук больших стенных часов, пробивших один раз. С некоторым беспокойством повернул он голову взглянуть на циферблат, но почти в ту же минуту отворилась задняя
дверь, выходившая в коридор, и показался камердинер Алексей Егорович. Он нес в одной руке теплое пальто, шарф и шляпу, а в другой серебряную тарелочку, на которой лежала записка.
— Азиат! — сказал он Якову, захлопнув
дверь на нос ему, и
загудел, толкая меня...
Животрепещущая дама, вооруженная большим кухонным ножом, засучив правый рукав своей кофты, прямо направилась к
двери конторы и еще раз приложила ухо к створу. И сомнения никакого не было, что злосчастная пара наслаждается сном безмятежным: так и слышно, как один, более сильный, субъект
гудет гусаком, а другой, нежнейший, выпускает придыханием протяжные «пхэ».
Густая серая пыль, местами изборожденная следами прокатившихся по ней колес, сонная и увядшая муравка, окаймляющая немощеные улицы к стороне воображаемых тротуаров; седые, подгнившие и покосившиеся заборы; замкнутые тяжелыми замками церковные
двери; деревянные лавочки, брошенные хозяевами и заставленные двумя крест-накрест положенными досками; все это среди полдневного жара дремлет до такой степени заразительно, что человек, осужденный жить среди такой обстановки, и сам теряет всякую бодрость и тоже томится и дремлет.
Уже когда толпа во всех помещениях в клубе теснилась,
густая, крикливая, преувеличенно-веселая, в зале у входных
дверей послышался шум, хохот, одобрительные возгласы.
Третья казарма — длинное, когда-то желтое, грязное и закоптелое здание, с побитыми в рамах стеклами, откуда валил пар… Голоса
гудели внутри… Я отворил
дверь. Удушливо-смрадный пар и шум голосов на минуту ошеломил меня, и я остановился в
дверях.
В ту самую минуту как Милославский поравнялся против церковных
дверей,
густые тучи заслонили восходящее солнце, раздался дикий крик казаков, которые, пользуясь теснотой и беспорядком, ворвались наконец в чертоги царские; и в то же самое время многочисленные толпы покрытых рубищем граждан московских, испуганных буйством этих грабителей, бежали укрыться по домам своим.
— О-о-о! —
густым басом подхватил Захар, передразнивая приемыша. — Сейчас видно, хозяин пришел. Эх ты! Женка-милушка встречает,
дверь отворяет — чем бы приласкать: спасибо, мол, любушка-женушка, а он… Эх, ты, лапотник!.. Ну, пойдем, пойдем, — смеясь, примолвил он, пробираясь с Гришкой в избу.
Первый предмет, поразивший старого рыбака, когда он вошел на двор, была жена его, сидевшая на ступеньках крыльца и рыдавшая во всю душу; подле нее сидели обе снохи, опустившие платки на лицо и качавшие головами. В
дверях, прислонившись к косяку, стоял приемыш; бледность лица его проглядывала даже сквозь
густые сумерки; в избе слышались голоса Петра и Василия и еще чей-то посторонний, вовсе незнакомый голос.
Девушка протянула Илье руку, и широкий рукав её белой кофточки поднялся почти до плеча. Илья пожал горячую ручку почтительно, бережливо, глядя на подругу Павла с той радостью, с какой в
густом лесу, средь бурелома и болотных кочек, встречаешь стройную берёзку. И, когда она посторонилась, чтобы пропустить его в
дверь, он тоже отступил в сторону и уважительно сказал...
Тогда в глубине коридора быстро распахнулась
дверь, и в широком пятне света встала маленькая фигурка девушки, одетой во всё белое, осыпанной
густыми прядями золотистых волос.
Лунёв оглянулся: в лавке было тихо и пусто, а за
дверью, на улице, валил
густой снег.
Поднялись по лестнице, долго шли длинным коридором мимо белых
дверей. Евсей подумал, что это тюрьма, но его успокоил
густой запах жареного лука и ваксы, не сливавшийся с представлением о тюрьме.
Дон-Кихот даже и этого не говорил. Он ничего не объяснял; весь серый под
густым слоем насевшей на него пыли, он в подозрительном молчании обходил залу и засматривал по всем углам и заглядывал за
двери, точно искал везде скрытых злодеев.
Господин Жуквич, наконец, показался в
дверях. Это был весьма благообразный из себя мужчина, с окладистою, начинавшею седеть бородою, с
густыми, кудрявыми, тоже с проседью, волосами, одетый во франтоватую черную фрачную пару; глаза у него были голубые и несколько приподнятые вверх; выражение лица задумчивое. При виде князя он весь как-то склонился и имел на губах какую-то неестественную улыбку.
— Осип Иваныч! Ты неправильно нас обиждаешь, — говорил он, когда Осип Иваныч протолкался сквозь
густую толпу до самых
дверей. — Севодни наш день, а завтра — твой… Мы тебе отробим, все отробим, а ты нас не тронь…
Зарядьев, в описанном уже нами положении, бледный как смерть, кричал отчаянным голосом: «Помогите, помогите!.. горю!» Офицеры кинулись в избу, выломили
дверь, и
густой дым столбом повалил им навстречу.
Гудя и потрескивая и похлопывая заслонкой, она освещала
дверь и половину горницы каким-то веселым, отрадным и гостеприимным светом.
Я, Петр Игнатьевич и Николай говорим вполголоса. Нам немножко не по себе. Чувствуешь что-то особенное, когда за
дверью морем
гудит аудитория. За тридцать лет я не привык к этому чувству и испытываю его каждое утро. Я нервно застегиваю сюртук, задаю Николаю лишние вопросы, сержусь… Похоже на то, как будто я трушу, но это не трусость, а что-то другое, чего я не в состоянии ни назвать, ни описать.
Уже почти все звенья янтарных
дверей были забраны, и в ярких просветах между темных полос клубились легкие струйки тумана.
Густой массой сначала мятутся они внизу, потом быстро несутся кверху, как легкие тени в длинных одеждах, и исчезают вверху, где смыкается небо.
Не знаю, сколько часов сидел в забытьи Вадим, но когда он поднял голову, то не нашел возле себя сестры; свежий ветер утра, прорываясь в
дверь, шевелил платьем убитого и по временам казалось, что он потрясал головой, так высоко взвевались рыжие волосы на челе его, увлажненном
густой, полузапекшейся кровью.