Неточные совпадения
От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них
стоял тот, кого, как ей показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая
грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего — ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи, — она вбежала по пояс в теплое колыхание волн, крича...
— Однако вы, я вижу, очень неопытны, как и следует быть в вашем возрасте, — вы не понимаете, в чем дело. Мой жилет ровно ничего не
стоит, потому что он не светит и не
греет, и потому я его отдаю вам даром, но вы мне заплатите по рублю за каждую нашитую на нем стекловидную пуговицу, потому что эти пуговицы хотя тоже не светят и не
греют, но они могут немножко блестеть на минутку, и это всем очень нравится.
А осенний, ясный, немножко холодный, утром морозный день, когда береза, словно сказочное дерево, вся золотая, красиво рисуется на бледно-голубом небе, когда низкое солнце уж не
греет, но блестит ярче летнего, небольшая осиновая роща вся сверкает насквозь, словно ей весело и легко
стоять голой, изморозь еще белеет на дне долин, а свежий ветер тихонько шевелит и гонит упавшие покоробленные листья, — когда по реке радостно мчатся синие волны, мерно вздымая рассеянных гусей и уток; вдали мельница стучит, полузакрытая вербами, и, пестрея в светлом воздухе, голуби быстро кружатся над ней…
— Летом оттого тепло, — поучает дедушка, — что солнце на небе долго
стоит; оно и
греет. А зимой встанет оно в девять часов, а к трем, смотри, его уж и поминай как звали. Ну, и нет от него сугреву.
Когда я проснулся, солнце
стояло уже высоко, но как светло оно сияло, как тепло оно
грело! На улицах было сухо; недаром же говорят старожилы, что какая ни будь дурная погода на шестой неделе поста, страстная все дело исправит, и к светлому празднику будет сухо и тепло. Мне сделалось скучно в комнате одному, и я вышел на улицу, чтоб на народ поглядеть.
Звуча наудачу, речь писателя превращается в назойливое сотрясание воздуха. Слово утрачивает ясность, внутреннее содержание мысли ограничивается и суживается. Только один вопрос
стоит вполне определенно: к чему растрачивается пламя души? Кого оно
греет? на кого проливает свой свет?
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности — нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них.
Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И
греет ли это сердце? Отрадно ли душе, когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: „Черт бы тебя взял!“
Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их
стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфет, корки апельсин… В углу плота насыпана груда земли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках,
грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними
стояли вина и фрукты.
Чудится ему, что Лиска пришла к нему и
греет его ноги… что он лежит на мягком лазаретном тюфяке в теплой комнате и что из окна ему видны Балканы, и он сам же, с ружьем в руках,
стоит по шею в снегу на часах и стережет старые сапоги и шинель, которые мотаются на веревке… Из одного сапога вдруг лезет фараон и грозит ему…
Артамонову почти приятно было видеть мальчика под осенним дождём или зимою, когда Павел колол дрова и
грел дыханием озябшие пальцы,
стоя, как гусь, на одной ноге, поджимая другую, с которой сползал растоптанный, дырявый сапог.
Но ещё во время молебна видел я, что лицо Ларионово грустно, и не смотрит он ни на кого, а Савёлка, словно мышь шныряя в толпе, усмехается. Ночью я ходил смотреть на явленную:
стояла она над колодцем, источая дыму подобное голубовато-светлое сияние, будто некто невидимый ласково дышал на неё,
грея светом и теплом; было и жутко и приятно мне.
Они вошли в хорошую, просторную избу, и, только войдя сюда, Макар заметил, что на дворе был сильный мороз. Посредине избы
стоял камелек чудной резной работы, из чистого серебра, и в нем пылали золотые поленья, давая ровное тепло, сразу проникавшее все тело. Огонь этого чудного камелька не резал глаз, не жег, а только
грел, и Макару опять захотелось вечно
стоять здесь и греться. Поп Иван также подошел к камельку и протянул к нему иззябшие руки.
Стоит предо мной такая твёрдая вся, прямая, ясно улыбается, и глаза её
греют меня горячей ласкою.
Городищев.
Постой. Нет, рук не
грей. А возьми большую мису, налей теплою водою и поставь на уголок очага, чтобы вода держалась теплою, очень теплою, — пока понадобится, потому что у меня есть мысль… Но если б и не так, то и для тебя удобнее, свободнее, — зачем же тебе жечь руки, когда можно обойтись без этого. Ты понимаешь, для чего вода?
Рядом, заложив руки за спину и
грея ладони о жарко натопленную печь,
стояла ее наперсница, Фленушка, и потопывала об пол озябшими ногами.
Все дела да дела, расчеты, подозрения, цифры, рубли. Сушь! А день
стоит такой радостный. Вот пять часов, а тепло еще не спало. Даже на весну похоже: воздух и
греет и опахивает свежестью.
Дымились костры, солдаты кипятили воду для чая и
грели консервы. От врачей султановского госпиталя мы узнали, что они со времени выхода из Мозысани тоже не работали и
стояли, свернувшись, к югу от Мукдена. Но их, конечно, штаб корпуса не забыл известить об отступлении. Султанов, желтый, осунувшийся и угрюмый, сидел на складном стуле, и Новицкая клала сахар в его кофе.
Вышла Лелька из столовой. Захотелось ей пройтись. Осенние дни все
стояли солнечные и сухие. Солнышко ласково
грело. Неприятный осадок был в душе от всего, что говорил инженер Сердюков; хотелось встряхнуться, всполоснуть душу, смыть осадок. Так все трезво, так все сухо. Так буднично и серо становится, так смешно становится чем-нибудь увлекаться. Даже Буераков — и тот давал душе больше подъема, чем этот насмешливый, до самого нутра трезвый человек, более, однако, нужный для завода, чем тысяча Буераковых.
Это было холодное сибирское солнце: оно светило, светило ярко, но не
грело. В воздухе
стояла какая-то невозмутимая тишина. Ни малейшее дуновение ветерка, ни малейший шепот не нарушали величавого спокойствия дикой, ледяной природы.
Начиная с 26-го августа и по 2-е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели
стояла та необычайная, всегда удивляющая людей, осенняя погода, когда низкое солнце
греет жарче, чем весной, когда всё блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний, пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые, и когда в темных, теплых ночах этих, с неба, беспрестанно пугая и радуя, сыплются золотые звезды.