Неточные совпадения
Голоса двух женщин. Милости твоей, отец, прошу!
Повели,
государь, выслушать!
Один из них, повидимому главный, объявил нам, что он сейчас
поведет нас к
государю.
Справедливый
государь Александр Благословенный разоблачил его притворство, сослал в Сибирь, а в поношение ему
велел изобразить его полуголым, в рубище, с протянутой рукой и поставить памятник перед театром, — не притворяйся, шельма!
Государь рассердился и
велел дело окончить в три дня.
Государь отвечал, что это было бы несправедливо относительно других сосланных, но, взяв во внимание представление наследника,
велел меня перевести во Владимир; это было географическое улучшение: семьсот верст меньше.
Вятское купечество, перебирая «апробованные» планы, имело смелость не быть согласным со вкусом
государя. Проект вятского купечества удивил Николая, он утвердил его и
велел предписать губернскому начальству, чтоб при исполнении не исказили мысли архитектора.
— Разумеется, дело не важное; но вот оно до чего вас довело.
Государь тотчас вспомнил вашу фамилию и что вы были в Вятке и
велел вас отправить назад. А потому граф и поручил мне уведомить вас, чтоб вы завтра в восемь часов утра приехали к нему, он вам объявит высочайшую волю.
Государь, раздраженный делом, увлекаемый тогда окончательно в реакцию Меттернихом, который с радостью услышал о семеновской истории, очень дурно принял Чаадаева, бранился, сердился и потом, опомнившись,
велел ему предложить звание флигель-адъютанта...
Государь не
велел наказывать Полежаева.
Девушка, перепуганная будущностью, стала писать просьбу за просьбой; дело дошло до
государя, он
велел переследовать его и прислал из Петербурга чиновника. Вероятно, средства Ярыжкиной не шли до подкупа столичных, министерских и жандармских следопроизводителей, и дело приняло иной оборот. Помещица отправилась в Сибирь на поселение, ее муж был взят под опеку, все члены уголовной палаты отданы под суд: чем их дело кончилось, не знаю.
В ней было изображено, что
государь, рассмотрев доклад комиссии и взяв в особенное внимание молодые лета преступников,
повелел под суд нас не отдавать, а объявить нам, что по закону следовало бы нас, как людей, уличенных в оскорблении величества пением возмутительных песен, — лишить живота; а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу.
Авторитет его предшественников, однако, был еще так велик, что когда он донес о своих открытиях в Петербург, то ему не поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его разжаловать, и неизвестно, к чему бы это
повело, если бы не заступничество самого
государя, который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.
Письмо к
государю писала
(В то время молва начала разглашать,
Что будто вернуть Трубецкую
С дороги
велел государь.
А больше и говорить не стал, да и некогда ему было ни с кем разговаривать, потому что
государь приказал сейчас же эту подкованную нимфозорию уложить и отослать назад в Англию — вроде подарка, чтобы там поняли, что нам это не удивительно. И
велел государь, чтобы вез блоху особый курьер, который на все языки учен, а при нем чтобы и Левша находился и чтобы он сам англичанам мог показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть.
Думал он так: чтобы этим
государя занять, и тогда, если
государь сам вспомнит и заговорит про блоху, надо подать и ответствовать, а если не заговорит, то промолчать; шкатулку кабинетному камердинеру
велеть спрятать, а тульского левшу в крепостной каземат без сроку посадить, чтобы посидел там до времени, если понадобится.
Платов ничего
государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру,
велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки-кислярки [Кизлярка — виноградная водка из города Кизляра. (Прим. автора.)], дерябнул хороший стакан, на дорожний складень Богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.
Платов встал, подцепил на себя ордена и пошел к
государю, а косого Левшу
велел свистовым казакам при подъезде караулить.
Государь Александр Павлович сказал: «Выплатить», а сам спустил блошку в этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять самый орех, опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку
велел положить в свою дорожную шкатулку, которая вся выстлана перламутом и рыбьей костью. Аглицких же мастеров
государь с честью отпустил и сказал им: «Вы есть первые мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».
Государь сразу же
велел англичанам миллион дать, какими сами захотят деньгами, — хотят серебряными пятачками, хотят мелкими ассигнациями.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло:
государь узнал и
велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
— Нет, лучше y нас, — сказал
государь и
велел пригласить старца Исидора.
Противники и секунданты обменялись, как водится, поклонами; один доктор даже бровью не
повел — и присел, зевая, на траву: «Мне, мол, не до изъявлений рыцарской вежливости». Г-н фон Рихтер предложил г-ну «Тшибадола» выбрать место; г-н «Тшибадола» отвечал, тупо ворочая языком («стенка» в нем опять обрушилась), что: «Действуйте, мол, вы, милостивый
государь; я буду наблюдать…»
Все эти слухи и
вести проникают в училище. Юнкера сами не знают, чему верить и чему не верить. Как-то нелепо странна, как-то уродливо неправдоподобна мысль, что
государю, вершинной, единственной точке той великой пирамиды, которая зовется Россией, может угрожать опасность и даже самая смерть от случайного крушения поезда. Значит, выходит, что и все существование такой необъятно большой, такой неизмеримо могучей России может зависеть от одного развинтившегося дорожного болта.
— В ратный-то строй пригодны, — ответил Никита Романович, — только уж,
государь, не
вели их в опричнину вписывать!
—
Государь! — продолжал Малюта, — не
вели…
— Великий
государь, — ответил Кольцо, собирая все свое присутствие духа, — не заслужил я еще тогда твоей великой милости. Совестно мне было тебе на глаза показаться; а когда князь Никита Романыч
повел к тебе товарищей, я вернулся опять на Волгу, к Ермаку Тимофеичу, не приведет ли бог какую новую службу тебе сослужить!
—
Государь, — сказал он, — я не запираюсь в своем деле. Я напал на этого человека,
велел его с товарищи бить плетьми, затем
велел бить…
—
Государь, — сказал, помолчав, Григорий Лукьянович, — ты
велишь пытать Колычевых про новых изменников. Уж положись на меня. Я про все заставлю Колычевых с пыток рассказать. Одного только не сумею: не сумею заставить их назвать твоего набольшего супротивника!
—
Государь, — произнес Малюта в сильном волнении, — между добрыми слугами твоими теперь много пьяных, много таких, которые говорят, не помня, не спрошаючи разума! Не
вели искать этого бражника,
государь! Протрезвится, сам не поверит, какую речь пьяным делом держал!
Бросились мы было к царским саням, да не допустили нас ратники, говорят: не
велел государь!
Забудь,
государь, дурацкие слова мои,
вели снять с меня кафтан золоченый, одень в рогожу, только отпусти Максиму вину его!
—
Государь, не
вели мужику на холопа твоего порухи класть! — воскликнул он. — Я твоей царской милости честно в опричниках служу и сроду еще на ослопах не бился!
Воротились мы в домы и долго ждали, не передумает ли царь, не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет
государь, что я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта
весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
— Лжешь ты, окаянный пес! — сказал он, окидывая его презрительно с ног до головы, — каждое твое слово есть негодная ложь; а я в своей правде готов крест целовать!
Государь!
вели ему, окаянному, выдать мне жену мою, с которою повенчан я по закону христианскому!
— Батюшка-государь! — сказали они, упав на колени, — не взыщи за нашу грубую, мужицкую речь! Не
вели нам головы сечь, по неведенью согрешили!
— Царь милостив ко всем, — сказал он с притворным смирением, — и меня жалует не по заслугам. Не мне судить о делах государских, не мне царю указывать. А опричнину понять нетрудно: вся земля государева, все мы под его высокою рукою; что возьмет
государь на свой обиход, то и его, а что нам оставит, то наше; кому
велит быть около себя, те к нему близко, а кому не
велит, те далеко. Вот и вся опричнина.
—
Государь, возьми назад свое слово!
Вели меня смерти предать! В голове моей ты волён, но в чести моей не волён никто!
Заслужил ты себе истязания паче смерти; но великий
государь, помня прежние доблести твои, от жалости сердца,
повелел тебя, особно от других и минуя прочие муки, скорою смертью казнить, голову тебе отсечь, остатков же твоих на его государский обиход не отписывать!
Вели казнить меня,
государь,
вели мне голову на плаху понести, и я с радостью пойду на мученья, как прежде на битвы хаживал!
— Как же мне потешать тебя,
государь? — спросил он, положив локти на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу. — Мудрен ты стал на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено на Руси, с тех пор как ты государишь! Потешался ты, когда был еще отроком и конем давил народ на улицах; потешался ты, когда на охоте
велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные люди из Пскова пришли плакаться тебе на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды палить!
— Не поздно,
государь, — сказал Годунов, возвращаясь в палату. — Я
велел подождать казнить Серебряного. На милость образца нет,
государь; а мне ведомо, что ты милостив, что иной раз и присудишь и простишь виноватого. Только уже Серебряный положил голову на плаху, палач, снём кафтан, засуча рукава, ждет твоего царского веления!
— Что ж, — ответил Вяземский с решимостью, —
вели мне голову рубить,
государь!
—
Государь, — продолжал Морозов, не вставая, —
вели позвать Афоньку. Пусть при мне даст ответ твоей милости!
—
Государь, — сказал он, — ты дозволил ворогу моему поставить бойца вместо себя; дозволь же и мне найти наймита против наймита, не то
вели отставить поле до другого раза.
—
Государь,
вели оттащить этого дьявола! Хомяк у нас лучший человек во всей опричнине!
—
Государь, — сказал он, вставая, — коли хочешь ведать, кто напал на нас, порубил товарищей и
велел избить нас плетьми, прикажи вон этому боярину назваться по имени, по изотчеству!
— Эх,
государь! — поспешил сказать Малюта, — куда твоя милость ни
велит вписать Максима, везде готов он служить по указу твоему! Да поди домой, Максим, поздно; скажи матери, чтобы не ждала меня; у нас дело в тюрьме: Колычевых пытаем. Поди, Максим, поди!
— Какую же сказку соизволишь, батюшка-государь? — спросил он с притворным, а может быть, и с настоящим страхом. — Не рассказать ли тебе о Бабе-яге? О Чуриле Пленковиче? О Иване Озере? Или не
велишь ли твоей милости что-нибудь божественное рассказать?
— Приехали мы,
государь, объездом в деревню Медведевку, как вдруг они, окаянные, откуда ни возьмись, напустились на нас напуском, грянули как снег на голову, перекололи, перерубили человек с десятеро, достальных перевязали; а боярин-то их, разбойник, хотел было нас всех перевешать, а двух станичников, что мы было объездом захватили,
велел свободить и пустить на волю!
Что же ты сделал тогда,
государь? Тогда, — продолжал Морозов, и голос его задрожал, и колокольцы затряслись на одежде, — тогда тебе показалось мало бесчестия на слуге твоем, и ты порешил опозорить его еще неслыханным, небывалым позором! Тогда, — воскликнул Морозов, отталкивая стол и вставая с места, — тогда ты,
государь, боярина Морозова одел в шутовской кафтан и
велел ему, спасшему Тулу и Москву, забавлять тебя вместе со скаредными твоими кромешниками!