Неточные совпадения
Крестьяне
сняли шапочки.
Низенько поклонилися,
Повыстроились в ряд
И мерину саврасому
Загородили путь.
Священник поднял
голову,
Глядел, глазами спрашивал:
Чего они хотят?
Призвали на совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова
голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник
снял с плеч и опорожнил сам свою собственную
голову?
После того господин градоначальник
сняли с себя собственную
голову и подали ее мне.
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам
снимал с себя
голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу,
снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Сняв венцы с
голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
Вронский
снял с своей
головы мягкую с большими полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные назад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно на стоявшего еще и приглядывавшегося к нему господина, он хотел пройти.
— Вы угадали, что мне хотелось поговорить с вами? — сказал он, смеющимися глазами глядя на нее. — Я не ошибаюсь, что вы друг Анны. — Он
снял шляпу и, достав платок, отер им свою плешивевшую
голову.
Он,
сняв китель, подставив обросшую волосами красную шею под струю умывальника, растирал ее и
голову руками.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не в силах итти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву. Он
снял с потной
головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
Васенька Весловский, не слезая с лошади,
снял свою шапочку и приветствовал гостью, радостно замахав лентами над
головой.
Это они знают наверное, — думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженника, который
снимал с
головы кадку и утирал концом полотенца потное лицо.
Она
сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих черных, везде вьющихся волос, мотая
головой, отцепляла волоса.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся
головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив
голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то
снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
Чичиков схватился со стула с ловкостью почти военного человека, подлетел к хозяйке с мягким выраженьем в улыбке деликатного штатского человека, коромыслом подставил ей руку и повел ее парадно через две комнаты в столовую, сохраняя во все время приятное наклоненье
головы несколько набок. Служитель
снял крышку с суповой чашки; все со стульями придвинулись ближе к столу, и началось хлебанье супа.
Карл Иваныч, чтобы не простудить своей
голой головы, никогда не
снимал красной шапочки, но всякий раз входя в гостиную, спрашивал на это позволения.
Староста, в сапогах и армяке внакидку, с бирками в руке, издалека заметив папа,
снял свою поярковую шляпу, утирал рыжую
голову и бороду полотенцем и покрикивал на баб.
Большая размотала платок, закрывавший всю
голову маленькой, расстегнула на ней салоп, и когда ливрейный лакей получил эти вещи под сохранение и
снял с нее меховые ботинки, из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя девочка в коротеньком открытом кисейном платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную
голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не
снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
Когда вышли навстречу все попы в светлых золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке и в пастырской митре, преклонили козаки все свои
головы и
сняли шапки.
— Слушайте ж теперь войскового приказа, дети! — сказал кошевой, выступил вперед и надел шапку, а все запорожцы, сколько их ни было,
сняли свои шапки и остались с непокрытыми
головами, утупив очи в землю, как бывало всегда между козаками, когда собирался что говорить старший.
Сняв пальто, он оказался в сюртуке, в накрахмаленной рубашке с желтыми пятнами на груди, из-под коротко подстриженной бороды торчал лиловый галстух бабочкой. Волосы на
голове он тоже подстриг, они лежали раздвоенным чепчиком, и лицо Томилина потеряло сходство с нерукотворенным образом Христа. Только фарфоровые глаза остались неподвижны, и, как всегда, хмурились колючие, рыжие брови.
— Мне все равно — кто, сегодня это не считается, — заявил желтолицый и,
сняв шапку, взмахнул ею над лысой
головой.
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди,
снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с
голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
— Вы — не в духе? — осведомился Туробоев и, небрежно кивнув
головою, ушел, а Самгин,
сняв очки, протирая стекла дрожащими пальцами, все еще видел пред собою его стройную фигуру, тонкое лицо и насмешливо сожалеющий взгляд модного портного на человека, который одет не по моде.
Пришел доктор в ночной рубахе, в туфлях на босую ногу,
снял полотенца с
головы Инокова, пощупал пульс, послушал сердце и ворчливо сказал Самгину...
— Ф-фу, черт, душно как! — вытирая лицо платком, сказал Тагильский, когда вышли во двор, затем
снял шляпу и, потряхивая лысой
головой, как бы отталкивая мелкие капельки дождя, проворчал...
В «Медведе» кричали ура, чокались, звенело стекло бокалов, хлопали пробки, извлекаемые из бутылок, и было похоже, что люди собрались на вокзале провожать кого-то. Самгин вслушался в торопливый шум, быстро
снял очки и, протирая стекла, склонил
голову над столом.
Самгин,
сняв очки, протирая их стекла, опустил
голову.
— Нет, — резко сказала она. — То есть — да, сочувствовала, когда не видела ее революционного смысла. Выселить зажиточных из деревни — это значит обессилить деревню и оставить хуторян такими же беззащитными, как помещиков. — Откинулась на спинку кресла и,
сняв очки, укоризненно покачала
головою, глядя на Самгина темными глазами в кружках воспаленных век.
— Нет, — сказал Клим и,
сняв очки, протирая стекла, наклонил
голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
Озябшими руками Самгин
снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» —
голая женщина, с грубым лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба,
голова змеи — на плече женщины.
— Самгин? Вы? — резко и как бы с испугом вскричала женщина, пытаясь
снять с
головы раскисший капюшон парусинового пальто и заслоняя усатое лицо спутника. — Да, — сказала она ему, — но поезжайте скорее, сейчас же!
Утром подул горячий ветер, встряхивая сосны, взрывая песок и серую воду реки. Когда Варавка,
сняв шляпу, шел со станции, ветер забросил бороду на плечо ему и трепал ее. Борода придала краснолицей, лохматой
голове Варавки сходство с уродливым изображением кометы из популярной книжки по астрономии.
Солдата вывели на панель, поставили, как доску, к стене дома, темная рука надела на
голову его шапку, но солдат,
сняв шапку, вытер ею лицо и сунул ее под мышку.
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза,
снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу. Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные для нее, в позах унизительных,
голую, уставшую.
Иван поднял руку медленно, как будто фуражка была чугунной; в нее насыпался снег, он так, со снегом, и надел ее на
голову, но через минуту снова
снял, встряхнул и пошел, отрывисто говоря...
Самгин сел, помотал
головой, надел очки, но тотчас же
снял их.
Не найдя слова, она щелкнула пальцами, затем
сняла очки, чтоб поправить сетку на
голове; темные зрачки ее глаз были расширены, взгляд беспокоен, но это очень молодило ее. Пользуясь паузой, Самгин спросил...
Он
снял очки, и на его маленьком, детском личике жалобно обнажились слепо выпученные рыжие глаза в подушечках синеватых опухолей. Жена его водила Клима по комнатам, загроможденным мебелью, требовала столяров, печника,
голые руки и коленкор передника упростили ее. Клим неприязненно косился на ее округленный живот.
Память Клима Самгина подсказала ему слова Тагильского об интеллигенте в третьем поколении, затем о картинах жизни Парижа, как он наблюдал ее с высоты третьего этажа. Он усмехнулся и, чтоб скрыть усмешку от глаз Дронова, склонил
голову,
снял очки и начал протирать стекла.
— От кого бежишь? — спросил Дронов, равняясь с ним, и,
сняв котиковую шапку с
головы своей, вытер ею лицо себе. — Зайдем в ресторан, выпьем чего-нибудь, поговорить надо! — требовательно предложил он и, не ожидая согласия, заговорил...
У дуги шел, обнажив лысую
голову, широкоплечий, бородатый извозчик, часть вожжей лежала на плече его, он смотрел под ноги себе, и все люди, останавливаясь,
снимали пред ним фуражки, шляпы.
Он был выпивши; наклонясь, чтоб
снять ботинки, он почти боднул
головою бок Самгина. Клим поднялся, отодвигаясь в угол, к двери.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек
снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную
голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
— Ты знал, что на это имущество существует закладная в двадцать тысяч? Не знал? Так — поздравляю! — существует. — Он
снял шапку с
головы, надел ее на колено и произнес удивленно, с негодованием: — Когда это Варвара ухитрилась заложить?
— Ты здоров? Не лежишь? Что с тобой? — бегло спросила она, не
снимая ни салопа, ни шляпки и оглядывая его с ног до
головы, когда они вошли в кабинет.
Обломов молча
снял с его
головы свою шляпу и поставил на прежнее место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.
Она стригла седые волосы и ходила дома по двору и по саду с открытой
головой, а в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке, не шел ей и как будто готов был каждую минуту слететь с
головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и
снимет.
Она быстро опять
сняла у него фуражку с
головы; он машинально обеими руками взял себя за
голову, как будто освидетельствовал, что фуражки опять нет, и лениво пошел за ней, по временам робко и с удивлением глядя на нее.
Тушин молча подал ему записку. Марк пробежал ее глазами, сунул небрежно в карман пальто, потом
снял фуражку и начал пальцами драть
голову, одолевая не то неловкость своего положения перед Тушиным, не то ощущение боли, огорчения или злой досады.