Неточные совпадения
Ее писали, как роман, для утешения людей, которые ищут и не находят смысла бытия, — я
говорю не
о временном смысле жизни, не
о том, что диктует нам властное завтра, а
о смысле бытия
человечества, засеявшего плотью своей нашу планету так тесно.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например,
о том, что
человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем,
говорил о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
Легко жить Ракитину: «Ты, —
говорит он мне сегодня, —
о расширении гражданских прав человека хлопочи лучше али хоть
о том, чтобы цена на говядину не возвысилась; этим проще и ближе
человечеству любовь окажешь, чем философиями».
В мечтах я нередко,
говорит, доходил до страстных помыслов
о служении
человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате,
о чем знаю из опыта.
Теперь, я не
говорю уже
о том, что вы разрушали благосостояние 50 человек, — что значит 50 человек! — вы вредили делу
человечества, изменяли делу прогресса.
В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего
человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного слова
о том,
о чем хотелось
поговорить.
Но друг
человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед
человечества, не
говоря о его тщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь из сих бесчисленных друзей
человечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех концов из мелкого мщения, — впрочем, так же точно, как и всякий из нас,
говоря по справедливости, как и я, гнуснейший из всех, ибо я-то, может быть, первый и дров принесу, а сам прочь убегу.
Ты мне
говоришь, что посылаешь… Я тут думал найти «Вопросы жизни»,
о которых ты давно
говоришь. Я жажду их прочесть, потому что теперь все обращается в вопросы. Лишь бы они разрешились к благу
человечества, а что-то новое выкраивается. Без причин не бывает таких потрясений.
Вы вчера
говорили об узкости национальных интересов и
о стремлении вашей секты дать
человечеству широкие, равные права и уничтожить принципы семьи.
Это все молодежь свежая; все они с пламенной любовью ко всему
человечеству; все мы
говорили о нашем настоящем, будущем,
о науках,
о литературе и
говорили так хорошо, так прямо и просто…
Вот ты
говорил теперь целый час
о любви к
человечеству,
о благородстве убеждений,
о благородных людях, с которыми познакомился; а спроси Ивана Петровича, что
говорил я ему давеча, когда мы поднялись в четвертый этаж, по здешней отвратительной лестнице, и оставались здесь у дверей, благодаря бога за спасение наших жизней и ног?
Мы
говорим о гласности,
о начинающихся реформах,
о любви к
человечеству,
о современных деятелях; мы их разбираем, читаем.
Она
говорила о долге,
о назначении нашем,
о том, что мы все должны служить
человечеству, и так как мы совершенно сошлись, в какие-нибудь пять-шесть часов разговора, то кончили тем, что поклялись друг другу в вечной дружбе и в том, что во всю жизнь нашу будем действовать вместе!
Я не смею задуматься, — не
говорю о том, чтобы рассуждать вслух, —
о любви,
о красоте,
о моих отношениях к
человечеству,
о природе,
о равенстве и счастии людей,
о поэзии,
о Боге.
Я предсказал тебе, что ты не привыкнешь к настоящему порядку вещей, а ты понадеялся на мое руководство, просил советов…
говорил высоким слогом
о современных успехах ума,
о стремлениях
человечества…
о практическом направлении века — ну вот тебе!
Далее,
говоря о том, как смотрит на этот предмет Франция, он
говорит: «Мы верим в то, что 100 лет после обнародования прав человека и гражданина пришло время признать права народов и отречься раз навсегда от всех этих предприятий обмана и насилия, которые под названием завоеваний суть истинные преступления против
человечества и которые, что бы ни думали
о них честолюбие монархов и гордость народов, ослабляют и тех, которые торжествуют».
И всё пламеннее он
говорил ей
о необходимости неустанной борьбы за освобождение человека, — народа,
человечества — из старых цепей, ржавчина которых въелась в души и отемняет, отравляет их.
— Нет, она это в полном сознании
говорила. И потом: любить женщин — что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, — из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род — не все еще для человека: он обязан заботиться
о целом обществе и даже будто бы
о всем
человечестве.
В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и
говорим мы
о Боге,
о правде,
о будущности
человечества,
о поэзии —
говорим мы иногда вздор, восхищаемся пустяками; но что за беда!..
Я желал возненавидеть
человечество — и поневоле стал презирать его; душа ссыхалась; ей нужна была свобода, степь, открытое небо… ужасно сидеть в белой клетке из кирпичей и судить
о зиме и весне по узкой тропинке, ведущей из келий в церковь; не видать ясное солнце иначе, как сквозь длинное решетчатое окно, и не сметь
говорить о том, чего нет в такой-то книге…
Искусство относится к жизни совершенно так же, как история; различие по содержанию только в том, что история
говорит о жизни
человечества, искусство —
о жизни человека, история —
о жизни общественной, искусство —
о жизни индивидуальной.
«Да у них своя наука!» И против этого не будем спорить; но мы
говорим о науке,
человечеству принадлежащей, а не Китаю, не Японии и другим ученым государствам.
То, что
говорил черный монах об избранниках божиих, вечной правде,
о блестящей будущности
человечества и проч., придавало его работе особенное, необыкновенное значение и наполняло его душу гордостью, сознанием собственной высоты.
Главным же достоинством (и истинным даром божиим) был у Танти милый прирожденный юмор — качество редкое даже у известных клоунов, не
говоря уже
о всем
человечестве.
Не
о духе только, но и
о плоти, и притом
о социальной, точнее всечеловеческой плоти, идет здесь речь, об ее спасении и просветлении, а далее и об узрении
человечества, как того живого существа, Адама-Кадмона, Grand etre,
о котором в единогласном прозорливстве
говорят еврейские каббалисты,
О. Конт, Вл. Соловьев.
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного
человечества, но вот как
о нем
говорит новозаветный служитель Слова: «
о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши,
о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам),
о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Господь Иисус есть Бог, Второе Лицо Пресвятой Троицы, в Нем «обитает вся полнота Божества телесно» [Кол. 2:9.]; как Бог, в абсолютности Своей Он совершенно трансцендентен миру, премирен, но вместе с тем Он есть совершенный Человек, обладающий всей полнотой тварного, мирового бытия, воистину мирочеловек, — само относительное, причем божество и
человечество, таинственным и для ума непостижимым образом, соединены в Нем нераздельно и неслиянно [Это и делает понятной, насколько можно здесь
говорить о понятности, всю чудовищную для разума, прямо смеющуюся над рассудочным мышлением парадоксию церковного песнопения: «Во гробе плотски, во аде же с душею, яко Бог, в рай же с разбойником и на престоле сущий со Отцем и Духом, вся исполняя неописанный» (Пасхальные часы).].
В том, что Федоров
говорит при обосновании своих идей
о семейном характере
человечества,
о любви сынов к отцам и
о культе предков, как существенной части всякой религии, содержится много глубоких истин.
И в «Антихристианине» Ницше восклицает: «Высшие состояния, которые провозглашены идеалом
человечества, как ценность из ценностей, суть эпилеитоидные формы!»
Говорит он это как раз
о тех состояниях, крайним выражением которых были именно пляски св. Иоанна и св. Вита.
Да, сударь, вы достаточно откровенно
говорили о ваших… ближних, и я искренне рад, что вы бросили наконец эту дешевую игру в любовь и
человечество… у вас так много других забав!
Красота молодой княжны, ее жажда самостоятельности, желание трудиться, быть полезной, не могли не произвести впечатления на юного идеалиста. С особенным увлечением беседовал он с нею долгие вечера. Он
говорил о поэзии жизни,
о любви к ближним, об удовольствии сознания принесения пользы,
о сладости даже погибели для пользы
человечества,
о мерзости проявления в человеческих поступках признаков корысти,
о суете богатства,
о славе, об идеалах.
— Да жизнь, дружище, твоя собственная, как неверно привыкли
говорить люди, жизнь… Она дана тебе божественной волею и ею только может быть отнята, это вообще, если речь идет
о жизни человека, но, кроме того, каждый из нас гражданин и, наконец, воин, мундир которого ты носишь… а следовательно, наша жизнь принадлежит
человечеству, народу, государству, но далеко не лично нам.
Вместо ответа
о себе он
говорит об общем состоянии
человечества и
о церкви, словно его собственная жизнь не имеет для него никакого значения, а он занят только спасением всего
человечества и тем, что он называет церковью.
Мало того: как всегда бывает, наука признала именно это случайное, уродливое положение нашего общества за закон всего
человечества. Ученые Тиле, Спенсер и друг. пресерьезно трактуют
о религии, разумея под нею метафизические учения
о начале всего и не подозревая, что
говорят не
о всей религии, а только
о части ее.
В минуты гордости, когда он думал
о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что-то для
человечества», —
говорил он себе в минуты гордости.
Вывод же, который можно сделать из этого, тот, что надо перестать думать, что любовь плотская есть нечто особенно возвышенное, а надо понять, что цель, достойная человека, — служение ли
человечеству, отечеству, науке, искусству ли (не
говоря уже
о служении Богу) — какая бы она ни была, если только мы считаем ее достойной человека, не достигается посредством соединения с предметом любви в браке или вне его, а что, напротив, влюбление и соединение с предметом любви (как бы ни старались доказывать противное в стихах и прозе) никогда не облегчает достижение достойной человека цели, но всегда затрудняет его.
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшею властью, и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы
о том, как бы он осчастливил
человечество, еслиб имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку Божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей, и
говорит только...
Всё это очень может быть, и
человечество готово на это согласиться; но оно не об этом спрашивает. Всё это могло бы быть интересно, если бы мы признавали божественную власть, основанную на самой себе и всегда одинаковую, управляющею своими народами через Наполеонов, Людовиков и писателей; но власти этой мы не признаем и потому, прежде чем
говорить о Наполеонах, Людовиках и писателях, надо показать существующую связь между этими лицами и движением народов.
Я понял теперь, что в положении
о непротивлении злу Христос
говорит не только, что выйдет непосредственно для каждого от непротивления злу, но он, в противоположение той основы, которою жило при нем по Моисею, по римскому праву и теперь по разным кодексам живет
человечество, ставит положение непротивления злу, которое, по его учению, должно быть основой жизни людей вместе и должно избавить
человечество от зла, наносимого им самому себе.