Неточные совпадения
Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.
Ушед от их мятежной власти,
Онегин
говорил об них
С невольным вздохом сожаленья;
Блажен, кто ведал их волненья
И наконец от них отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охлаждал любовь — разлукой,
Вражду — злословием; порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой,
И дедов верный капитал
Коварной двойке не вверял.
— Послан сюда для испытания трезвости
ума и благонамеренности поведения. Но, кажется, не оправдал надежд. Впрочем, я
об этом уже
говорил.
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь, да при таком великом вашем
уме и проживая вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж быть еще совершеннее?» А он мне на то: «Что ты, старик,
об уме моем
говоришь; а может,
ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
—
Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не
говорил с князем
об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в
уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не
говорил и в том не участвовал. Объявляя вам
об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной
об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах
говорит?
Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был произвести в кругу наших барышень. Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый
говорил им
об утраченных радостях и
об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Все это было чрезвычайно ново в той губернии. Барышни сходили по нем с
ума.
О сыне носились странные слухи:
говорили, что он был нелюдим, ни с кем не знался, вечно сидел один, занимаясь химией, проводил жизнь за микроскопом, читал даже за обедом и ненавидел женское общество.
Об нем сказано в «Горе от
ума...
Мне захотелось самому окрасить что-нибудь, и я сказал
об этом Саше Яковову, серьезному мальчику; он всегда держался на виду у взрослых, со всеми ласковый, готовый всем и всячески услужить. Взрослые хвалили его за послушание, за
ум, но дедушка смотрел на Сашу искоса и
говорил...
Конечно, ему всех труднее
говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого
ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
— Хорошо! — отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно — и для этой цели заговорила с ней
об литературе (Юлия единственным мерилом
ума и образования женщины считала то, что
говорит ли она о русских журналах и как
говорит).
Послушала бы ты, Наташа, что
говорила об этом Катя: «Не
ум главное, а то, что направляет его, — натура, сердце, благородные свойства, развитие».
Он не знал ничего другого; ни
ум, ни чувство, ни воображение — ничто не
говорило ему
об иной жизни.
Все
говорили, что эта барышня еще умнее и ученее своей матери; но я никак не мог судить
об этом, потому что, чувствуя какой-то подобострастный страх при мысли о ее
уме и учености, я только один раз
говорил с ней, и то с неизъяснимым трепетом.
Об этом знали и
говорили только друзья в редакции. Цензуре, конечно, и на
ум не пришло.
Он со слезами вспоминал
об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, —
говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый
ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого
ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его
уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что
говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича
об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
— Статистика наша имеет в виду приведение в ясность современное настроение
умов. Кто
об чем думает, кто с кем и
об чем
говорит, чего желает. Вот.
Из
умов городской интеллигенции Савелий самым успешным образом был вытеснен стихотворением Термосесова. Последний пассаж сего последнего и скандальное положение, в котором благодаря ему очутилась бойкая почтмейстерша и ее дочери, совсем убрали с местной сцены старого протопопа; все были довольны и все помирали со смеху. О Термосесове
говорили как «
об острой бестии»; о протопопе изредка вспоминали как о «скучном маньяке».
— Так и отдать ее Алешке? — докончил Гордей Евстратыч и тихо так засмеялся. — Так вот зачем ты меня завела в свою горницу… Гм… Ежели бы это кто мне другой сказал, а не ты, так я… Ну, да что
об этом
говорить. Может, еще что на
уме держишь, так уж
говори разом, и я тебе разом ответ дам.
Карп. Само собой, а то как же!
Об чем
говорить еще! Какое звание! Возьмите себе в
ум!
Он думал
об этом с удовольствием: но, вместе с тем, какое-то неясное сознание
говорило ему, что он думает только одной стороной
ума и что-то нехорошо.
Вот он нынче каков стал: всё только солидные мысли на
уме. Сибири не боится,
об казне
говорит: у казны-матушки денег много, и вдобавок сам себя патриотом называет. И физиономия у него сделалась такая, что не всякий сразу разберет, приложимо ли к ней"оскорбление действием"или не приложимо.
Починяя мое белье или помогая Карповне около печки, она то напевала, то
говорила о своем Владимире,
об его
уме, прекрасных манерах, доброте,
об его необыкновенной учености, и я соглашался с нею, хотя уже не любил ее доктора.
— Не думаю!.. Что пьяница — это я слышала; но
об уме его что-то никто не
говорит!..
Телятев. Вот, видите ли, с
умом, да еще с большим. Значит, прежде надо
ум иметь. А у нас большие
умы так редки, как и миллионы. Да оставимте лучше
об уме говорить; а то кто-нибудь из знакомых услышит, смеяться станут. Умные люди сами по себе, а мы сами по себе. Значит,
ум побоку. Ну его! Где его взять, коли Бог не дал!
Ахов. Нет, ты не
говори, бывает… за добродетель. Особенно, которые кроткие, покорные, вдруг откуда ни возьмется человек, чего и на
уме не было,
об чем и думать-то не смели.
Дорн(один). Не знаю, быть может, я ничего не понимаю или сошел с
ума, но пьеса мне понравилась. В ней что-то есть. Когда эта девочка
говорила об одиночестве и потом, когда показались красные глаза дьявола, у меня от волнения дрожали руки. Свежо, наивно… Вот, кажется, он идет. Мне хочется наговорить ему побольше приятного.
Весь остальной день приятели только и
говорили, что
об Анне Павловне, или, лучше сказать, Эльчанинов один беспрестанно
говорил об ней: он описывал редкие качества ее сердца; превозносил ее
ум, ее образование и всякий почти раз приходил в ожесточение, когда вспоминал, какому она принадлежит тирану. Ночью он изготовил к ней письмо такого содержания...
Если иностранные Писатели доныне
говорят, что в России нет Среднего состояния, то пожалеем
об их дерзком невежестве, но скажем, что Екатерина даровала сему важному состоянию истинную политическую жизнь и цену: что все прежние его установления были недостаточны, нетверды и не образовали полной системы; что Она первая обратила его в государственное достоинство, которое основано на трудолюбии и добрых нравах и которое может быть утрачено пороками [См.: «Городовое Положение».]; что Она первая поставила на его главную степень цвет
ума и талантов — мужей, просвещенных науками, украшенных изящными дарованиями [Ученые и художники по сему закону имеют право на достоинство Именитых Граждан.]; и чрез то утвердила законом, что государство, уважая общественную пользу трудолюбием снисканных богатств, равномерно уважает и личные таланты, и признает их нужными для своего благоденствия.
Анна. Он теперь, того гляди, придет, коль не обманет. Помни все, что я тебе
говорила. Так прямо ему и режь.
Об чем ты, дурочка, плачешь? Ведь уж все равно, долго он ходить к тебе не станет, скорехонько ему надоест, сам он тебя бросит. Тогда хуже заплачешь, да еще слава дурная пойдет. А тебе славу свою надо беречь, у тебя только ведь и богатства-то. Вон он, кажется, идет. Смотри же, будь поумнее! Богатым девушкам можно быть глупыми, а бедной девушке
ума терять нельзя, а то пропадешь. (Уходит).
Михевна.
Об чем
говорить? Все переговорено, все покончено. Не твоего это
ума дело. Заходи в другой раз, я тебя попотчую, а теперь не прогневайся.
Обыкновенно он начинал с того, что хвастался своим
умом, силою которого безграмотный мужик создал и ведет большое дело с глупыми и вороватыми людьми под рукою, —
об этом он
говорил пространно, но как-то вяло, с большими паузами и часто вздыхая присвистывающим звуком. Иногда казалось, что ему скучно исчислять свои деловые успехи, он напрягается и заставляет себя
говорить о них.
И раздельно, даже резко произнося слова, он начал
говорить ей о несправедливом распределении богатств, о бесправии большинства людей, о роковой борьбе за место в жизни и за кусок хлеба, о силе богатых и бессилии бедных и
об уме, подавленном вековой неправдой и тьмой предрассудков, выгодных сильному меньшинству людей.
Все птицы, глядя на него, радовались,
говорили: «Увидите, что наш Чижик со временем поноску носить будет!» Даже до Льва
об его
уме слух дошел, и не раз он Ослу
говаривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл): «Хоть одним бы ухом послушал, как Чижик у меня в когтях петь будет!»
— Сначала он хотел меня убить, потом гнал, чтобы я шла к Курдюмову, потом плакал — это ужаснее всего, а теперь уехал и не хочет со мной жить. Если бы вы только слышали, что он мне
говорил! Надина тоже так рассердилась, что я думала, что она с
ума сойдет; вдвоем на меня и напали, я даже теперь не могу вспомнить
об этом равнодушно. Посмотрите, как я дрожу, а первое время у меня даже голова тряслась.
Матрена (все время
говорит и поглядывает на крыльцо). Эх, сынок! Живой живое и думает. Тут, ягодка, тоже
ума надо много. Ты как думаешь, я по твоему делу по всем местам толкалась, все ляжки измызгала,
об тебе хлопотамши. А ты помни, тогда меня не забудь.
Русаков. А! вот что! Я, кажется, давеча
говорил тебе
об этом. Да где отцу знать: он на старости лет из
ума выжил. Ну, зачем же ты пришла?
—
Об том-то я и
говорю. А впрочем, коли ты за границу едешь, так меня держись. Если на себя надеяться будешь — одни извозчики с
ума сведут. А я тамошние порядки наизусть знаю. И что где спросить, и где что поесть, и где гривенничек сунуть — всё знаю. Я как приеду в гостиницу — сейчас на кухню и повару полтинничек. Всё покажет. Обер-кельнеру тоже сунуть надо — первому за табльдотом подавать будут.
После этого собрания повадился ко мне Кузин и сидит, бывало, часа два-три, интересно рассказывая о старине. Мешает, а слушаешь внимательно, оторваться нельзя. Пьёт чай стакан за стаканом без конца, потеет, расстёгивает одёжу до ворота рубахи и вспоминает горькую старинку, страшную в простоте своей русскую мужичью жизнь. Неустанно гудит его крепкий, привычный к речам голос. Надо сказать, что, когда мужик тронется влево сердцем и
умом, он немедля начинает
говорить о себе как
об известном бунтаре.
Иван Ксенофонтыч. Отдайте, отдайте! Я не выду без этого! Как мне показать глаза дочери! Это сделала глупая хозяйка. Разве моя Лиза может? Она плачет теперь… Да что я
говорю! Где я
говорю об ней! Я с
ума сойду!..
— Ну! ах да, я тебе после все расскажу! Вот, ей-богу, сам виноват, а совсем из
ума вышло, что не хотел ничего
говорить, покамест не напишу четырех листов; да вспомнил про тебя и про них. Я, брат, и писать как-то не могу: все
об вас вспоминаю… — Вася улыбнулся.
— Не про то
говорю, ненаглядная, — продолжал Алексей. — Какой мне больше радости, какого счастья?.. А вспадет как на
ум, что впереди будет, сердце кровью так и
обóльется… Слюбились мы, весело нам теперь, радостно, а какой конец тому будет?.. Вот мои тайные думы, вот отчего невеселый брожу…
— Целый год
об этом только и думаю, — с увлеченьем ответила Дуня. — Сердцем жажду, душой алчу,
умом горю, внутреннее чувство устремляет меня к исканию истины, —
говорила она языком знакомых ей мистических книг.
«Ты не можешь понимать. Это слишком ужасно. Я стараюсь вовсе не смотреть… Ты
говоришь, — выйти замуж за Алексея, и что я не думаю
об этом… Я не думаю? Нет дня и часа, когда бы я не думала и не упрекала себя за то, что думаю… потому что мысли
об этом могут с
ума свести. Когда я думаю
об этом, то я уже не засыпаю без морфина».
Не
говоря уж
об обыкновенных смертных, даже великие
умы в молодости не избегали увлечений и ошибок.
О Тютчеве никогда никто не
говорил, а о Фете
говорили только как
об образце пустого, бессодержательного поэта и повторяли эпиграмму, что-то вроде: «Фет, Фет,
ума у тебя нет!» В журнале «Русская речь», который папа выписывал, печатались исторические романы Шардина из времен Екатерины II, Павла и др.
Он сошел с
ума и
говорит еще более бессмысленные речи, чем прежде,
говорит о чеканке денег,
об луке, кому-то дает аршин, потом кричит, что видит мышь, которую хочет заманить куском сыра, потом вдруг спрашивает пароль у проходящего Эдгара, и Эдгар тотчас же отвечает ему словами: душистый майоран.
— Какой
ум! — разливалась Плавикова. — Переспорить его нельзя было; но сердце льнуло всегда к тому, что
говорил Тимофей Николаевич. Я не могу без слез
об этом вспоминать.
Александр Васильевич был действительно почтительным сыном и любил своего отца искренне. Позже, когда ему приходила на
ум мысль
об оставлении службы, он
говорил, что удалится поближе к «мощам» своего отца. Он должен был признать отцовские доводы относительно женитьбы уважительными; его человеческая натура подсказывала ему то же самое.
Семи лет перевезли меня в Софьино, что под Москвою, на берегу же Москвы-реки. С того времени дан мне был в воспитатели Андрей Денисов, из рода князей Мышитских.
Говорили много
об учености, приобретенной им в Киевской академии,
об его
уме и необыкновенных качествах душевных. Но мне легче было бы остаться на руках доброй, простодушной моей мамки, которой память столько же для меня драгоценна, сколько ненавистно воспоминание о Денисове, виновнике всех моих бедствий.
— На все необходимы не только отвага, но и
ум…
Об этом-то я и хотел посоветоваться с тобой и еще кое с кем и послал герольдов собрать на совет всех соседей… Один из моих рейтаров попался в лапы русских и лишь хитростью спасся и пришел ползком в замок… Он
говорит, что они уже близко… Надо нам тоже приготовиться к встрече. Полно нам травить, пора палить! А? Какова моя мысль! Даром, что в старом парнике созрела.