Неточные совпадения
Марья Антоновна.
Право, маменька, все смотрел. И как начал
говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
— Да, да! —
говорил он. Очень может быть, что ты
прав, — сказал он. — Но я рад, что ты в бодром духе: и за медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься. А то мне Щербацкий
говорил — он тебя встретил, — что ты в каком-то унынии, всё
о смерти
говоришь…
— Я думаю, — сказал Константин, — что никакая деятельность не может быть прочна, если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина, философская, — сказал он, с решительностью повторяя слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет
право, как и всякий,
говорить о философии.
—
Право, я здорова, maman. Но если вы хотите ехать, поедемте! — сказала она и, стараясь показать, что интересуется предстоящей поездкой, стала
говорить о приготовлениях к отъезду.
— Это слово «народ» так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают,
о чем идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия,
о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем
право говорить, что это воля народа?
— Мы здесь не умеем жить, —
говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну,
право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое
о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный,
право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы
о нем
говорить.
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай…
право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к
О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не
говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
Какое они имели
право говорить и плакать
о ней? Некоторые из них,
говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя,
о том и
говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь
право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!
— Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, — возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. — Я начинаю думать, что Базаров был
прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать
о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты
говоришь, станем исполнять наш долг; и посмотри, мы еще и счастье получим в придачу.
Самгин слушал рассеянно и пытался окончательно определить свое отношение к Бердникову. «Попов, наверное,
прав: ему все равно,
о чем
говорить». Не хотелось признать, что некоторые мысли Бердникова новы и завидно своеобразны, но Самгин чувствовал это. Странно было вспомнить, что этот человек пытался подкупить его, но уже являлись мотивы, смягчающие его вину.
— Да, — тут многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и —
прав, когда он
говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
Ушел в спальню, разделся, лег, забыв погасить лампу, и, полулежа, как больной, пристально глядя на золотое лезвие огня, подумал, что Марина —
права, когда она
говорит о разнузданности разума.
— Эй, вы, там! — рявкнул лысый, взмахнув
правой рукой. — Помолчите, когда
о деле
говорят. И гармонье не зудеть бы.
— В сущности, мы едва ли имеем
право делать столь определенные выводы
о жизни людей. Из десятков тысяч мы знаем, в лучшем случае, как живет сотня, а
говорим так, как будто изучили жизнь всех.
— Я поражена, Клим, —
говорила Варвара. — Третий раз слушаю, — удивительно ты рассказываешь! И каждый раз новые люди, новые детали.
О, как
прав тот, кто первый сказал, что высочайшая красота — в трагедии!
Суслов подробно, с не крикливой, но упрекающей горячностью рассказывал
о страданиях революционной интеллигенции в тюрьмах, ссылке, на каторге, знал он все это прекрасно;
говорил он
о необходимости борьбы, самопожертвования и всегда
говорил склонив голову к
правому плечу, как будто за плечом его стоял кто-то невидимый и не спеша подсказывал ему суровые слова.
Говорил он так, что было ясно: думает не
о том, что
говорит. Самгин присмотрелся к его круглому лицу с бородавкой над
правой бровью и подумал, что с таким лицом артисты в опере «Борис Годунов» поют роль Дмитрия.
—
Говорить надо точнее: не
о реформации, которая ни вам, ни мне не нужна, а
о реформе церковного управления,
о расширении
прав духовенства,
о его экономическом благоустройстве…
Говорил оратор
о том, что война поколебала международное значение России, заставила ее подписать невыгодные, даже постыдные условия мира и тяжелый для торговли хлебом договор с Германией. Революция нанесла огромные убытки хозяйству страны, но этой дорогой ценой она все-таки ограничила самодержавие. Спокойная работа Государственной думы должна постепенно расширять
права, завоеванные народом, европеизировать и демократизировать Россию.
— Вы не имете
права сдерживать меня, — кричал он, не только не заботясь
о правильности языка, но даже как бы нарочно подчеркивая искажения слов; в двери купе стоял, точно врубленный, молодой жандарм и
говорил...
— Не
говори, не поминай! — торопливо перебил его Обломов, — я и то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между мной и ею, когда убедился, что я не стою ее… Ах, Андрей! если ты любишь меня, не мучь, не поминай
о ней: я давно указывал ей ошибку, она не хотела верить…
право, я не очень виноват…
— Ты
говорил о ней с таким жаром, что,
право, я начинаю думать, что ты ее…
— Я ошибся: не про тебя то, что
говорил я. Да, Марфенька, ты
права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни,
о которых в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— Видите свою ошибку, Вера: «с понятиями
о любви»,
говорите вы, а дело в том, что любовь не понятие, а влечение, потребность, оттого она большею частию и слепа. Но я привязан к вам не слепо. Ваша красота, и довольно редкая — в этом Райский
прав — да ум, да свобода понятий — и держат меня в плену долее, нежели со всякой другой!
— Слушайте, вы… негодный вы человек! — сказал я решительно. — Если я здесь сижу и слушаю и допускаю
говорить о таких лицах… и даже сам отвечаю, то вовсе не потому, что допускаю вам это
право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
Это описание достойно времен кошихинских, скажете вы, и будете правы, как и я буду
прав, сказав, что об Англии и англичанах мне писать нечего, разве вскользь,
говоря о себе, когда придется к слову.
— Сенат не имеет
права сказать этого. Если бы Сенат позволял себе кассировать решения судов на основании своего взгляда на справедливость самих решений, не
говоря уже
о том, что Сенат потерял бы всякую точку опоры и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, — сказал Селенин, вспоминая предшествовавшее дело, — не
говоря об этом, решения присяжных потеряли бы всё свое значение.
Нехлюдов же, не
говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять и сестра и их дети, как наследники его, имеют на это
право), негодовал в душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумными преступным.
Казалось, всё было сказано. Но председатель никак не мог расстаться с своим
правом говорить — так ему приятно было слушать внушительные интонации своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов
о важности того
права, которое дано присяжным, и
о том, как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться этим
правом и не злоупотреблять им,
о том, что они принимали присягу, что они — совесть общества, и что тайна совещательной комнаты должна быть священна, и т. д., и т. д.
Легко жить Ракитину: «Ты, —
говорит он мне сегодня, —
о расширении гражданских
прав человека хлопочи лучше али хоть
о том, чтобы цена на говядину не возвысилась; этим проще и ближе человечеству любовь окажешь, чем философиями».
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря
праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют
о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или
говорят с ними, словно с книгой, — да и
о чем
говорят!
— Не в том смысле я
говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб думать, что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею
право ждать этого и от тебя. Но
о чем я думаю, то мне знать. А ты делай, и только.
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос
о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга
говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда
правою. Положим, теперь я перевернула
правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
—
О, проницательный читатель, —
говорю я ему, — ты
прав, синий чулок подлинно глуп и скучен, и нет возможности выносить его.
— Нет, Настасья Борисовна, вы не имеете
права так
говорить о себе. Мы знаем вас год; да и прежде вас знали многие из нашего общества.
Надобно было положить этому конец. Я решился выступить прямо на сцену и написал моему отцу длинное, спокойное, искреннее письмо. Я
говорил ему
о моей любви и, предвидя его ответ, прибавлял, что я вовсе его не тороплю, что я даю ему время вглядеться, мимолетное это чувство или нет, и прошу его об одном, чтоб он и Сенатор взошли в положение несчастной девушки, чтоб они вспомнили, что они имеют на нее столько же
права, сколько и сама княгиня.
Народ, собравшись на Примроз-Гиль, чтоб посадить дерево в память threecentenari, [трехсотлетия (англ.).] остался там, чтоб
поговорить о скоропостижном отъезде Гарибальди. Полиция разогнала народ. Пятьдесят тысяч человек (по полицейскому рапорту) послушались тридцати полицейских и, из глубокого уважения к законности, вполовину сгубили великое
право сходов под чистым небом и во всяком случае поддержали беззаконное вмешательство власти.
Сначала губернатор мне дал IV отделение, — тут откупные дела и всякие денежные. Я просил его переменить, он не хотел,
говорил, что не имеет
права переменить без воли другого советника. Я в присутствии губернатора спросил советника II отделения, он согласился, и мы поменялись. Новое отделение было меньше заманчиво; там были паспорты, всякие циркуляры, дела
о злоупотреблении помещичьей власти,
о раскольниках, фальшивых монетчиках и людях, находящихся под полицейским надзором.
Несколько дней до моей высылки в Ницце было «народное волнение», в котором лодочники и лавочники, увлекаемые красноречием банкира Авигдора, протестовали, и притом довольно дерзко,
говоря о независимости ниццского графства,
о его неотъемлемых
правах, — против уничтожения свободного порта.
— И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь попаду,
право, поколочу его собственными руками.
О, я ему поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед
поговорить с нашим подсудком, нельзя ли судом с него стребовать… Но не об этом теперь дело. Ну, что ж, обед был хороший?
Мережковский был совершенно
прав, когда
говорил о правде любви Анны и Вронского против неправды законника и фарисея Каренина.
— Дело в том… да… в том, что Галактион Михеич… одним словом, мне его жаль. Пропадет он окончательно. Все его теперь бранят, другие завидуют, а он не такой. Вот хоть и это дело,
о котором сейчас
говорил Болеслав Брониславич.
Право, я только не умею всего сказать, как следует.
Человек имеет не
право, а обязанность быть глашатаем высшей полноты истины, т. е.
говорить он прежде всего должен что-то, а не только
о чем-то.
Все страдают от своей измены церкви, а
говорят внешне и без
права о зле и насилиях в церкви.
Хомяков хорошо
говорит о своей властной уверенности,
о своем дерзновении,
о своем непомерном притязании: «этим
правом, этой силой, этой властью обязан я только счастью быть сыном Церкви, а вовсе не какой-либо личной моей силе.
Мы прежде должны стать свободными, т. е. почувствовать себя внутри церкви, и тогда только получим
право говорить о зле церковной действительности.
Не
говоря о надворном советнике, занимающем на Сахалине должность землемера, почему хозяева свободного состояния и крестьяне из ссыльных не уходят на материк, если имеют на то
право?
Японцы первые стали исследовать Сахалин, начиная с 1613 г., но в Европе придавали этому так мало значения, что когда впоследствии русские и японцы решали вопрос
о том, кому принадлежит Сахалин, то
о праве первого исследования
говорили и писали только одни русские.