Неточные совпадения
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей…
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без
гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно,
небом суждено.
Полюбите вы снова: но…
Учитесь властвовать собою:
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет».
У нас, мои любезные читатели, не во
гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на
небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Что-то грозное пробежало по лицам, закраснелось в буйном пламени костра, взметнулось к
небу в вечно восходящем потоке искр. Крепче сжали оружие холодные руки юноши, и вспомнилось на мгновение, как ночью раскрывал он сорочку, обнажал молодую грудь под выстрелы. — Да, да! — закричала душа, в смерти утверждая жизнь. Но ахнул Петруша высоким голосом, и смирился мощный бас Колесникова, и смирился
гнев, и чистая жалоба, великая печаль вновь раскрыла даль и ширь.
И тихо взвился к
небу, как красный стяг, багровый, дымный, косматый, угрюмый огонь, медленно свирепея и наливаясь
гневом, покрутился над крышей, заглянул, перегнувшись, на эту сторону — и дико зашумел, завыл, затрещал, раздирая балки. И много ли прошло минут, — а уж не стало ночи, и далеко под горою появилась целая деревня, большое село с молчаливою церковью; и красным полотнищем пала дорога с тарахтящими телегами.
Молнии, слепя глаза, рвали тучи… В голубом блеске их вдали вставала горная цепь, сверкая синими огнями, серебряная и холодная, а когда молнии гасли, она исчезала, как бы проваливаясь в тёмную пропасть. Всё гремело, вздрагивало, отталкивало звуки и родило их. Точно
небо, мутное и гневное, огнём очищало себя от пыли и всякой мерзости, поднявшейся до него с земли, и земля, казалось, вздрагивала в страхе пред
гневом его.
Глаза же у царя были темны, как самый темный агат, как
небо в безлунную летнюю ночь, а ресницы, разверзавшиеся стрелами вверх и вниз, походили на черные лучи вокруг черных звезд. И не было человека во вселенной, который мог бы выдержать взгляд Соломона, не потупив своих глаз. И молнии
гнева в очах царя повергали людей на землю.
А кругом все молчало. Ни звука, кроме вздохов моря. Тучи ползли по
небу так же медленно и скучно, как и раньше, но их все больше вздымалось из моря, и можно было, глядя на
небо, думать, что и оно тоже море, только море взволнованное и опрокинутое над другим, сонным, покойным и гладким. Тучи походили на волны, ринувшиеся на землю вниз кудрявыми седыми хребтами, и на пропасти, из которых вырваны эти волны ветром, и на зарождавшиеся валы, еще не покрытые зеленоватой пеной бешенства и
гнева.
И я приехала искать примиренья? с таким человеком? Нет! Союз с ним значит разрыв с
небесами; хотя мой супруг и орудие небесного
гнева, но, творец! взял ли бы ты добродетельное существо для орудия казни? Честные ли люди бывают на земле палачами?
И потому истинные перлы первобытной поэзии сверкают там, где неожиданное, непривычное событие падает на голову человека, возбуждает его
гневом, тоской или любовью, распирает стены избы, лишает почвы под ногами и поднимает еще выше холодное, предутреннее
небо.
И молодому человеку показалось в эту темную безлунную ночь, что весь мир замкнулся для него этой зубчатой стеной… Весь мир сомкнулся, затих и замер, оградившись частоколом и захлопнувшись синеватою тьмою
неба. И никого больше не было в мире… Был только он да эта темная неподвижно сидевшая на ступеньках фигура… Молодой человек отрешился от всего, что его волновало
гневом, надеждами, запросами среди шума и грохота жизни, которая где-то катилась там… далеко… за этими стенами…
(Прим. автора)] подобно сим тучам насекомых, которые
небо во
гневе своем гонит бурею на жатву грешника.
Да молит Иоанн
небо, чтобы оно во
гневе своем ослепило нас: тогда Новгород может возненавидеть счастие и пожелать гибели, но доколе видим славу свою и бедствия княжеств русских, доколе гордимся ею и жалеем об них, дотоле права новогородские всего святее нам по боге.
Легкие, как само дуновение ветра, они то нежно молили и плакали и умолкали с жалобным стоном, то, гневно ропщущие, поднимались к
небу с угрозой и
гневом.
В божественной природе должны раскрыться полярности, ад и
небо, в которых Божество присутствует или как
гнев, Grimmgott [Букв.: «
гнев божий» (нем.).
К этому надо прибавить, что воистину затейливые и неожиданные словечки ругательного характера не имели ни малейшего признака раздражения или
гнева, а так лились себе из уст Федотова с той же непосредственностью, с какой птица поет, и словно бы для того только, чтобы напомнить и здесь, под голубым
небом тропиков, что и он и все корветские находятся на оторванном, плавучем уголке далекой родины.
Чрезвычайно трогательны были бы колебания Лира между гордостью,
гневом и надеждой на уступки дочери, если бы они не были испорчены теми многословными нелепостями, которые произносит Лир о том, что он развелся бы с мертвой матерью Реганы, если бы Регана не была ему рада, или о том, что он призывает ядовитые туманы на голову дочери, или о том, что так как силы
неба стары, то они должны покровительствовать старцам, и многое другое.
Знойно летнее
небо; облака порохового дыма клубятся по нем и хмурят его, будто раскаленное от
гнева.
Как чудно хороши и как порой деспотически жестоки эти первые месяцы, когда дитя освобождается постепенно от продолжающейся еще некоторое время бессознательной утробной жизни: первая улыбка — признак возникающего сознания, беспричинный часто плач, как ножом режущий сердце матери, капризы и даже
гнев существа, о котором еще не решен вопрос, принадлежит ли оно земле или
небу, — все это заставляет трепетать за начинающую нить жизни, которую способно оборвать легкое веяние зефира.
«Бог должен стать человеком, человек — Богом,
небо должно стать единым с землей, земля должна стать
небом» [См. там же, т. IV. «De Signatura Rerum», с. 374.]. «Адам был создан Словом Божьим, но пал из Божьего Слова Любви в Божье Слово
Гнева: тогда из благости снова разбудил Бог свое возлюбленное Слово глубочайшего смирения, любви и милосердия в Адамовом образе
гнева и ввел великое сущее (ens) любви в сущее (ens) разбуженного
гнева и преобразил во Христе гневного Адама в святого» [См. там же, т. V. «Mysterium magnum», с. 133–134.]. «Так Христос стал Богочеловеком, а Адам и Авраам во Христе стал Богочеловеком...
«Убить… человека убить… Ведь убивают же, особенно там, под южным
небом… — думал он. — Но убивают под влиянием страсти,
гнева… Убить же с холодным расчетом… Бррр…»
Павел поднялся на высокий вал, распростер руки и точно звал к себе на грудь и ветер, и черную тучу, и все
небо, такое прекрасное в своем огненном
гневе. И ветер кружился по его лицу, точно ощупывая его, и со свистом врывался в гущу податливых листьев; а туча вспыхивала и грохотала, и, низко склонившись, бежали колосья.