Неточные совпадения
Направо идет высокий
холм с отлогим берегом, который так и манит взойти
на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря
на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных
холмов, из-за которых
глядят серьезно и угрюмо довольно высокие горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся в море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные камни.
На последнем плане синеет мыс Номо.
С последним лучом солнца по высотам загорелись огни и нитями опоясали вершины
холмов, унизали берега — словом, нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее в честь гостей, какую японцы зажгли из страха, что вот сейчас, того
гляди, гости нападут
на них.
Глядя вчера
на эти обработанные донельзя
холмы, я вспомнил Гонконг и особенно торговое заведение Джердина и Маттисона, занимающее целый угол.
В душе путешественника было смутно, но он жадно
глядел кругом
на поля,
на холмы,
на деревья,
на стаю гусей, пролетавшую над ним высоко по ясному небу.
Любо
глянуть с середины Днепра
на высокие горы,
на широкие луга,
на зеленые леса! Горы те — не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что стоят
на холмах, не леса: то волосы, поросшие
на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое небо. Те луга — не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц.
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности стоять здесь же,
на этом
холме, с свободным настроением,
глядеть на чудную красоту мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы, в тихом движении ее света и теней.
Приложившись головой к подушке и скрестив
на груди руки, Лаврецкий
глядел на пробегавшие веером загоны полей,
на медленно мелькавшие ракиты,
на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком
на проезжавший экипаж,
на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он
глядел… и эта свежая, степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные
холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им не виданная, русская картина навевала
на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.
— Истинно вам говорю:
глядишь это,
глядишь, какое нынче везде озорство пошло, так инда тебя ножом по сердцу полыснет! Совсем жить невозможно стало. Главная причина: приспособиться никак невозможно. Ты думаешь: давай буду жить так! — бац! живи вот как! Начнешь жить по-новому — бац! живи опять по-старому! Уж
на что я простой человек, а и то сколько раз говорил себе: брошу Красный
Холм и уеду жить в Петербург!
Но вот промелькнула и пшеница. Опять тянется выжженная равнина, загорелые
холмы, знойное небо, опять носится над землею коршун. Вдали по-прежнему машет крыльями мельница, и все еще она похожа
на маленького человечка, размахивающего руками. Надоело
глядеть на нее, и кажется, что до нее никогда не доедешь, что она бежит от брички.
— Вербуйте меня. Вы читали Бальзака? — спросила она вдруг, обернувшись. — Читали? Его роман «Père Goriot» [«Отец Горио» (франц.).] кончается тем, что герой
глядит с вершины
холма на Париж и грозит этому городу: «Теперь мы разделаемся!» — и после этого начинает новую жизнь. Так и я, когда из вагона взгляну в последний раз
на Петербург, то скажу ему: «Теперь мы разделаемся!»
— Тихона рассчитать надо, — ответил Пётр,
глядя вбок,
на холмы, сердито ощетиненные ёлками.
Когда надоедало ходить, я останавливался в кабинете у окна и,
глядя через свой широкий двор, через пруд и голый молодой березняк, и через большое поле, покрытое недавно выпавшим, тающим снегом, я видел
на горизонте
на холме кучу бурых изб, от которых по белому полю спускалась вниз неправильной полосой черная грязная дорога.
Деревенька маленькая, уютная, и хоть бедная, но урядливая. Стоит в широком кольце лесов,
на холме, обегает этот
холм полукругом бойкая и светлая речка Вага. Везде, куда ни
глянешь, увалы и
холмы,
на них, словно ковры, пашни лежат; всюду, замыкая дали, стоят леса, и только в северном углу распахнулись они, выпуская
на поляну сплавную реку Косулю, но она, приняв Вагу в берега свои, круто изогнулась и уходит снова в темноту лесов.
Едва переводя дух, облокотясь
на траву,
глядел я, бессознательно и неподвижно, перед собою,
на окрестные
холмы, пестревшие нивами,
на реку, извилисто обтекавшую их и далеко, как только мог следить глаз, вьющуюся между новыми
холмами и селами, мелькавшими, как точки, по всей, залитой светом, дали,
на синие, чуть видневшиеся леса, как будто курившиеся
на краю раскаленного неба, и какое-то сладкое затишье, будто навеянное торжественною тишиною картины, мало-помалу смирило мое возмущенное сердце.
И
на холму, там, где, белея,
Руина замка в даль
глядит,
Стояла ты, младая Фея,
На мшистый опершись гранит...
Взберешься
на высокий
холм, покрытый лесом,
глянешь вперед
на восток, по направлению дороги, и видишь внизу лес, дальше
холм, кудрявый от леса, за ним другой
холм, такой же кудрявый, за ним третий, и так без конца; через сутки опять взглянешь с
холма вперед — и опять та же картина…
Солнце
глянуло своими лучами сквозь серые облака
на мрачные ели и сосны и зарумянило «Красный
холм», находившийся перед самой избушкой «Чертова ущелья». «Красным» он был назван потому, что под ним злой кудесник погребал свои жертвы, и в известные дни
холм этот горел так ярко, что отбрасывал далеко от себя красное зарево.
Солнце
глянуло своими лучами сквозь сырые облака
на мрачные ели и сосны и зарумянило Красный
холм, находившийся перед самой избушкой Чертова ущелья. Красным он был назван потому, что под ним злой кудесник погребал свои жертвы, и в известные дни
холм этот горел так ярко, что отбрасывал далеко от себя красное зарево.