Неточные совпадения
— Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь мое всё состояние тут, — он показал на боковой карман, — и теперь я богатый
человек; а нынче поеду
в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь кто со мной
садится — тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы боремся, и
в этом-то удовольствие.
На каждом шагу он испытывал то, что испытывал бы
человек, любовавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того как он бы сам
сел в эту лодочку.
Зачем, когда
в душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей
в эту минуту надо было притворяться пред чужим
человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив
в себе внутреннюю бурю, она
села и стала говорить с гостем.
Левин положил брата на спину,
сел подле него и не дыша глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у
человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь
в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно остается для Левина.
Левин не
сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский,
человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи,
садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина
в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный
человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид
человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я ехал долго, наконец очутился
в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце
садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный, на измученной лошади.
Есть род
людей, известных под именем:
люди так себе, ни то ни се, ни
в городе Богдан, ни
в селе Селифан, по словам пословицы.
Государству утраты немного, если вместо меня
сядет в канцелярию другой переписывать бумагу, но большая утрата, если триста
человек не заплатят податей.
По причине толщины, он уже не мог ни
в каком случае потонуть и как бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его все выносила наверх; и если бы
село к нему на спину еще двое
человек, он бы, как упрямый пузырь, остался с ними на верхушке воды, слегка только под ними покряхтывал да пускал носом и ртом пузыри.
Когда мы пошли
садиться,
в передней приступила прощаться докучная дворня. Их «пожалуйте ручку-с», звучные поцелуи
в плечико и запах сала от их голов возбудили во мне чувство, самое близкое к огорчению у
людей раздражительных. Под влиянием этого чувства я чрезвычайно холодно поцеловал
в чепец Наталью Савишну, когда она вся
в слезах прощалась со мною.
Молодой гувернер Ивиных, Herr Frost, с позволения бабушки сошел с нами
в палисадник,
сел на зеленую скамью, живописно сложил ноги, поставив между ними палку с бронзовым набалдашником, и с видом
человека, очень довольного своими поступками, закурил сигару.
За ужином молодой
человек, танцевавший
в первой паре,
сел за наш, детский, стол и обращал на меня особенное внимание, что немало польстило бы моему самолюбию, если бы я мог, после случившегося со мной несчастия, чувствовать что-нибудь.
Яков был крепостной, весьма усердный и преданный
человек; он, как и все хорошие приказчики, был до крайности скуп за своего господина и имел о выгодах господских самые странные понятия. Он вечно заботился о приращении собственности своего господина на счет собственности госпожи, стараясь доказывать, что необходимо употреблять все доходы с ее имений на Петровское (
село,
в котором мы жили).
В настоящую минуту он торжествовал, потому что совершенно успел
в этом.
«
Садись, Кукубенко, одесную меня! — скажет ему Христос, — ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал
в беде
человека, хранил и сберегал мою церковь».
рекомендую!
Как эдаких
людей учтивее зовут?
Нежнее? —
человек он светский,
Отъявленный мошенник, плут:
Антон Антоныч Загорецкий.
При нем остерегись: переносить горазд,
И
в карты не
садись: продаст.
«Энергия необходима, — говаривал он тогда, — l’energie est la première qualite d’un homme d’ètat»; [Энергия — первейшее качество государственного
человека (фр.).] а со всем тем он обыкновенно оставался
в дураках и всякий несколько опытный чиновник
садился на него верхом.
Самгин
сел, пытаясь снять испачканный ботинок и боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо не слезал с ноги, точно прирос к ней.
В комнате сгущался кисловатый запах. Было уже очень поздно, да и не хотелось позвонить, чтоб пришел слуга, вытер пол. Не хотелось видеть
человека, все равно — какого.
Явился писатель Никодим Иванович, тепло одетый
в толстый, коричневый пиджак, обмотавший шею клетчатым кашне; покашливая
в рукав, он ходил среди
людей, каждому уступая дорогу и поэтому всех толкал. Обмахиваясь веером, вошла Варвара под руку с Татьяной; спросив чаю, она
села почти рядом с Климом, вытянув чешуйчатые ноги под стол. Тагильский торопливо надел измятую маску с облупившимся носом, а Татьяна, кусая бутерброд, сказала...
«Нет, все это — не так, не договорено», — решил он и, придя
в свою комнату,
сел писать письмо Лидии. Писал долго, но, прочитав исписанные листки, нашел, что его послание сочинили двое
людей, одинаково не похожие на него: один неудачно и грубо вышучивал Лидию, другой жалобно и неумело оправдывал
в чем-то себя.
К удивлению Самгина все это кончилось для него не так, как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли
в столовую с видом
людей, которые поссорились; адъютант
сел к столу и начал писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило
в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
— Домой, это…? Нет, — решительно ответил Дмитрий, опустив глаза и вытирая ладонью мокрые усы, — усы у него загибались
в рот, и это очень усиливало добродушное выражение его лица. — Я, знаешь, недолюбливаю Варавку. Тут еще этот его «Наш край», — прескверная газетка! И — черт его знает! — он как-то
садится на все, на дома, леса, на
людей…
Из облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи
сели в экипаж и через несколько минут ехали по улице города, близко к панели. Клим рассматривал
людей; толстых здесь больше, чем
в Петербурге, и толстые, несмотря на их бороды, были похожи на баб.
За церковью,
в углу небольшой площади, над крыльцом одноэтажного дома, изогнулась желто-зеленая вывеска: «Ресторан Пекин». Он зашел
в маленькую, теплую комнату,
сел у двери,
в угол, под огромным старым фикусом; зеркало показывало ему семерых
людей, — они сидели за двумя столами у буфета, и до него донеслись слова...
Толкались
люди, шагая встречу, обгоняя, уходя от них, Самгин зашел
в сквер храма Христа,
сел на скамью, и первая ясная его мысль сложилась вопросом: чем испугал жандарм?
В саду стало тише, светлей,
люди исчезли, растаяли; зеленоватая полоса лунного света отражалась черною водою пруда, наполняя сад дремотной, необременяющей скукой. Быстро подошел
человек в желтом костюме,
сел рядом с Климом, тяжко вздохнув, снял соломенную шляпу, вытер лоб ладонью, посмотрел на ладонь и сердито спросил...
— Умирает, — сказала она,
садясь к столу и разливая чай. Густые брови ее сдвинулись
в одну черту, и лицо стало угрюмо, застыло. — Как это тяжело: погибает
человек, а ты не можешь помочь ему.
Пожав плечами, Самгин вслед за ним вышел
в сад,
сел на чугунную скамью, вынул папиросу. К нему тотчас же подошел толстый
человек в цилиндре, похожий на берлинского извозчика, он объявил себя агентом «Бюро похоронных процессий».
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился,
сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его
в глазах Самгина, он уже не мало видел
людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая
в них обыкновенное человечье и будничное.
Странно и обидно было видеть, как чужой
человек в мундире удобно
сел на кресло к столу, как он выдвигает ящики, небрежно вытаскивает бумаги и читает их, поднося близко к тяжелому носу, тоже удобно сидевшему
в густой и, должно быть, очень теплой бороде.
Клим почувствовал себя умиленным. Забавно было видеть, что такой длинный
человек и такая огромная старуха живут
в игрушечном домике,
в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка
в футляре. Макарова уложили на постель
в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже
сел на стул и говорил...
Он
сел на скамью, под густой навес кустарника; аллея круто загибалась направо, за углом сидели какие-то
люди, двое; один из них глуховато ворчал, другой шаркал палкой или подошвой сапога по неутоптанному, хрустящему щебню. Клим вслушался
в монотонную воркотню и узнал давно знакомые мысли...
Потом он шагал
в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем
людям в комнате, точно иконам
в церкви,
садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она
в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Играя желтенькой записной книжкой и карандашом, он
садился в уголок, и пронзительные глазки его, щупая заседающих
людей, как бы раздевали их.
Было очень трудно понять, что такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили
в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных
людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял читать при гостях, Клим спросил дедушку...
Но, уезжая, он принимал от Любаши книжки, брошюрки и словесные поручения к сельским учителям и земским статистикам, одиноко затерянным
в селах, среди темных мужиков,
в маленьких городах, среди стойких
людей; брал, уверенный, что бумажками невозможно поджечь эту сыроватую жизнь.
Сверху спускалась Лидия. Она
садилась в угол, за роялью, и чужими глазами смотрела оттуда, кутая, по привычке, грудь свою газовым шарфом. Шарф был синий, от него на нижнюю часть лица ее ложились неприятные тени. Клим был доволен, что она молчит, чувствуя, что, если б она заговорила, он стал бы возражать ей. Днем и при
людях он не любил ее.
— Гроб поставили
в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись
люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит
в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке,
сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
Изредка являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не глядя
в окна Самгиных; войдя к писателю, молча жал руки
людей и
садился в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный
в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о
людях, которые обещают создать «мир на земле и
в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости»,
сел к столу и начал записывать свои мысли.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе,
сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то
человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
В этом настроении обиды за себя и на
людей,
в настроении озлобленной скорби, которую размышление не могло ни исчерпать, ни погасить, он пришел домой, зажег лампу,
сел в угол
в кресло подальше от нее и долго сидел
в сумраке, готовясь к чему-то.
Против Самгина лежал вверх лицом, закрыв глаза, длинноногий
человек, с рыжей, остренькой бородкой, лежал сунув руки под затылок себе. Крик Пыльникова разбудил его, он сбросил ноги на пол,
сел и, посмотрев испуганно голубыми глазами
в лицо Самгина, торопливо вышел
в коридор, точно спешил на помощь кому-то.
Пока они спорили,
человек в сюртуке, не сгибаясь, приподнял руку Тоси к лицу своему, молча и длительно поцеловал ее, затем согнул ноги прямым углом,
сел рядом с Климом, подал ему маленькую ладонь, сказал вполголоса...
Отстранив длинного
человека движением руки, она прошла
в конец вагона, а он пошатнулся,
сел напротив Самгина и, закусив губу, несколько секунд бессмысленно смотрел
в лицо его.
Дом посещали, хотя и не часто, какие-то невеселые, неуживчивые
люди; они
садились в углах комнат,
в тень, говорили мало, неприятно усмехаясь.
Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть,
в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы
людей, которые ждут конца. Самгин, уставая,
садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг
в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
Толпа вздыхала, ворчала, напоминая тот горячий шумок, который слышал Самгин
в селе, когда там поднимали колокол, здесь
люди, всей силою своей, тоже как будто пытались поднять невидимую во тьме тяжесть и, покачиваясь, терлись друг о друга.
Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с каждым днем еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами, нотами и альбомами, Штольц успокоивался, полагая, что надолго наполнил досуги своей приятельницы, и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое имение, шел
в круг
людей, знакомиться, сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней утомленный,
сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса.
Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну ногу на другую и строго порицал молодых
людей, которые позволяют себе
в обществе опрокидываться
в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и
в комнате сидел
в перчатках, снимая их, только когда
садился обедать.