Неточные совпадения
Еврейский мальчик, бежавший
в ремесленное училище; сапожный ученик с выпачканным лицом и босой, но с большим сапогом
в руке; длинный верзила, шедший с кнутом около воза с глиной; наконец, бродячая собака, пробежавшая мимо меня с опущенной головой, — все они, казалось мне, знают, что я — маленький мальчик,
в первый раз отпущенный матерью без провожатых, у которого, вдобавок,
в кармане лежит огромная сумма
в три гроша (полторы копейки).
Он знал, что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей о том, как ее перепродавали из
рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно
еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но тем не менее любовь была выше всего.
Пока я рассматривал гробницу, удивляясь странному назначению окна, на гору вбежал запыхавшийся и усталый Валек.
В руках у него была большая
еврейская булка, за пазухой что-то оттопырилось, по лицу стекали капли пота.
Она собиралась молиться, вынула свой образок и только что хотела приладить его где-нибудь
в уголку, как слова Розы напомнили ей, что она —
в еврейском помещении. Она стояла
в нерешительности, с образком
в руках. Роза все смотрела на нее и потом сказала...
Справив все, что мне нужно было
в местечке, я перекусил на скорую
руку в заезжем доме фаршированной
еврейской щукой, запил ее прескверным, мутным пивом и отправился домой. Но, проезжая мимо кузницы, я вспомнил, что у Таранчика давно уже хлябает подкова на левой передней, и остановился, чтобы перековать лошадь. Это заняло у меня еще часа полтора времени, так что, когда я подъезжал к перебродской околице, было уже между четырьмя и пятью часами пополудни.
В его тяжелой голове путались мысли, во рту было сухо и противно от металлического вкуса. Он оглядел свою шляпу, поправил на ней павлинье перо и вспомнил, как ходил с мамашей покупать эту шляпу. Сунул он
руку в карман и достал оттуда комок бурой, липкой замазки. Как эта замазка попала ему
в карман? Он подумал, понюхал: пахнет медом. Ага, это
еврейский пряник! Как он, бедный, размок!
Tante Grillade ввела Шерамура
в свой arrière boutique, [задняя комната за лавкой — франц.] что составляет своего рода «святая святых»
еврейской скинии, и пригласила его всыпать там все золото
в комод, запереть и ключ взять с собою. Voyou положили пока не собирать. Tante сказала, что знает нечто лучшее, — и назначила Шерамуру прийти к ней вечером, когда она будет свободна. Они вместе должны были обдумать, как лучше распорядиться таким богатством, которое
в практичных
руках нечто значило.
В той сцене, где Акоста громит
еврейскую рутину и потом падает, я должен был подхватить его на
руки и волочить за кулисы.
Помощники машиниста бегают вокруг неисправного локомотива, стучат, кричат…Начальник станции
в красной фуражке стоит возле и рассказывает своему помощнику анекдоты из превеселого
еврейского быта…Идет дождь…Направляюсь
в вагон…Мимо мчится незнакомец
в соломенной шляпе и темно-серой блузе…
В его
руках чемодан. Чемодан этот мой…Боже мой!
Как видишь, Я снова ищу слов и сравнений, беру
в руки плеть, от которой убегает истина! Но что же Мне делать, если все Мое оружие Я оставил дома и могу пользоваться только твоим негодным арсеналом? Вочеловечь самого Бога, если ты его осилишь, Иаков, и он тотчас же заговорит с тобою на превосходном
еврейском или французском языке, и не скажет больше того, что можно сказать на превосходном
еврейском или французском языке. Бог!.. а Я только Сатана, скромный, неосторожный, вочеловечившийся Черт!
С этим, вижу,
в лавку входит старик — седой, очень смирного, покойного вида, но с несомненно
еврейским обличием, — одет
в русскую мещанскую чуйку и
в русском суконном картузе с большим козырем; а
в руках связка книг
в синем бумажном платке.