Неточные совпадения
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой
выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа,
сына для любовника и есть хлеб мужа!
В столовой уже стояли два мальчика,
сыновья Манилова, которые были в тех летах, когда сажают уже детей за стол, но еще на
высоких стульях. При них стоял учитель, поклонившийся вежливо и с улыбкою. Хозяйка села за свою суповую чашку; гость был посажен между хозяином и хозяйкою, слуга завязал детям на шею салфетки.
— Вы столь
высокого мнения о немцах? — проговорил с изысканною учтивостью Павел Петрович. Он начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский
сын не только не робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое.
Сына своего она любила и боялась несказанно; управление имением предоставила Василию Ивановичу — и уже не входила ни во что: она охала, отмахивалась платком и от испуга подымала брови все
выше и
выше, как только ее старик начинал толковать о предстоявших преобразованиях и о своих планах.
Он стоял в первом ряду тринадцати человек, между толстым
сыном уездного предводителя дворянства и племянником доктора Любомудрова, очень
высоким и уже усатым.
— Так… бездельник, — сказала она полулежа на тахте, подняв руки и оправляя пышные волосы. Самгин отметил, что грудь у нее
высокая. — Живет восторгами.
Сын очень богатого отца, который что-то продает за границу. Дядя у него — член Думы. Они оба с Пыльниковым восторгами живут. Пыльников недавно привез из провинции жену, косую на правый глаз, и 25 тысяч приданого. Вы бываете в Думе?
Из этих людей особенно в этом отношении поразил его рецидивист вор Охотин, незаконный
сын проститутки, воспитанник ночлежного дома, очевидно до 30 лет жизни никогда не встречавший людей более
высокой нравственности, чем городовые, и смолоду попавший в шайку воров и вместе с тем одаренный необыкновенным даром комизма, которым он привлекал к себе людей.
«Этот протоиереев
сын сейчас станет мне «ты» говорить», подумал Нехлюдов и, выразив на своем лице такую печаль, которая была бы естественна только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, отошел от него и приблизился к группе, образовавшейся около бритого
высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
Это был мальчик Смуров, состоявший в приготовительном классе (тогда как Коля Красоткин был уже двумя классами
выше),
сын зажиточного чиновника и которому, кажется, не позволяли родители водиться с Красоткиным, как с известнейшим отчаянным шалуном, так что Смуров, очевидно, выскочил теперь украдкой.
Кто теперь живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц первого двора, в 4-м этаже, в квартире направо, я не знаю; а в 1852 году жил тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою,
высокого роста дамою, с дочерью, взрослою девицею — она-то и есть Вера Павловна — и 9–летним
сыном Федею.
Кроме описанных
выше четырех теток, у меня было еще пять, которые жили в дальних губерниях и с которыми наша семья не поддерживала почти никаких сношений. С
сыном одной из них, Поликсены Порфирьевны, выданной замуж в Оренбургскую губернию за башкирца Половникова, я познакомился довольно оригинальным образом.
— Знаю, — продолжал
высокий человек, — Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос незнакомца не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я дам себя знать Левку! — продолжал все так же незнакомец. — Он думает, что я не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий
сын, каковы у меня кулаки.
Ему пробовал возражать красивый
высокий блондин с закрученными усами — В. Н. Мартынов, видный чиновник удельного ведомства, Мартынов —
сын убийцы Лермонтова.
Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел
сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, — вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодной водой и заставляли бегать вокруг
высокого столба на веревке; ел он раз в день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер вносил в особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его mon fils [Мой
сын (фр.).] и говорил ему vous.
Первое, теперь фамилии по праздникам: Рождественский, Благовещенский, Богоявленский; второе, по
высоким свойствам духа: Любомудров, Остромысленский; третье, по древним мужам; Демосфенов, Мильтиадский, Платонов; четвертое, по латинским качествам; Сапиентов, Аморов; пятое, по помещикам: помещик села, положим, Говоров, дьячок
сына назовет Говоровский; помещик будет Красин, ну дьячков
сын Красинский.
Потом пришли двое парней, почти еще мальчики. Одного из них мать знала, — это племянник старого фабричного рабочего Сизова — Федор, остролицый, с
высоким лбом и курчавыми волосами. Другой, гладко причесанный и скромный, был незнаком ей, но тоже не страшен. Наконец явился Павел и с ним два молодых человека, она знала их, оба — фабричные.
Сын ласково сказал ей...
— Чего? — спросил отец, надвигаясь на
высокую, тонкую фигуру
сына, как тень на березу.
— Прошу вас, — ближе к делу! — сказал председатель внятно и громко. Он повернулся к Павлу грудью, смотрел на него, и матери казалось, что его левый тусклый глаз разгорается нехорошим, жадным огнем. И все судьи смотрели на ее
сына так, что казалось — их глаза прилипают к его лицу, присасываются к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею свои изношенные тела. А он, прямой,
высокий, стоя твердо и крепко, протягивал к ним руку и негромко, четко говорил...
— Вот этого звать Яков, — указывая на
высокого парня, сказал Рыбин, — а тот — Игнатий. Ну, как
сын твой?
Выше я сказал, что хозяйственный мужичок играет домашние свадьбы (или, точнее, женит
сына, потому что дочь выдается, когда жених найдется) преимущественно к концу рождественского мясоеда.
Пока Малюта разговаривал с
сыном, царь продолжал молиться. Уже пот катился с лица его; уже кровавые знаки, напечатленные на
высоком челе прежними земными поклонами, яснее обозначились от новых поклонов; вдруг шорох в избе заставил его обернуться. Он увидел свою мамку, Онуфревну.
В толпе могучих
сыновей,
С друзьями, в гриднице
высокойВладимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
За князя храброго Руслана
И мед из тяжкого стакана
За их здоровье выпивал.
Не скоро ели предки наши,
Не скоро двигались кругом
Ковши, серебряные чаши
С кипящим пивом и вином.
Они веселье в сердце лили,
Шипела пена по краям,
Их важно чашники носили
И низко кланялись гостям.
И видит вдруг перед собой:
Владимир, в гриднице
высокой,
В кругу седых богатырей,
Между двенадцатью
сынами,
С толпою названных гостей
Сидит за браными столами.
Как сказано
выше, одна только необходимость, одна забота о батраке и восстановлении хозяйственного порядка могли заглушить на минуту скорбь, таившуюся в сердце старика. Порешив дело и освободившись таким образом от сторонних забот, Глеб снова отдался весь отцовскому чувству и снова обратил все свои мысля к возлюбленному
сыну. Он не заметил, как выбрался из села и очутился в лугах.
О
сыне Петре Глеб, по правде молвить, помышлял не много: он давно уже решил отправить его в «рыбацкие слободы», как уже
выше сказано; до сих пор одно только упрямство мешало ему осуществить такое намерение.
— Здорово, ребята, здорово! — говорил Глеб, продолжая оглядывать
сыновей и разглаживая ладонью морщины, которые против воли набегали и теснились на
высоком лбу его. — Где ж это вы пропадали? Сказывали: за две недели до Святой придете, а теперь уж Страстная… Ась?..
Глеб провел ладонью по
высокому лбу и сделался внимательнее: ему не раз уже приходила мысль отпустить
сына на заработки и взять дешевого батрака. Выгоды были слишком очевидны, но грубый, буйный нрав Петра служил препятствием к приведению в исполнение такой мысли. Отец боялся, что из заработков, добытых
сыном, не увидит он и гроша. В последние три дня Глеб уже совсем было решился отпустить
сына, но не делал этого потому только, что
сын предупредил его, — одним словом, не делал этого из упрямства.
Поклонимся Той, которая, неутомимо родит нам великих! Аристотель
сын Ее, и Фирдуси, и сладкий, как мед, Саади, и Омар Хайям, подобный вину, смешанному с ядом, Искандер [Искандер — арабизированное имя Александра Македонского.] и слепой Гомер — это всё Ее дети, все они пили Ее молоко, и каждого Она ввела в мир за руку, когда они были ростом не
выше тюльпана, — вся гордость мира — от Матерей!
Пятьдесят лет ходил он по земле, железная стопа его давила города и государства, как нога слона муравейники, красные реки крови текли от его путей во все стороны; он строил
высокие башни из костей побежденных народов; он разрушал жизнь, споря в силе своей со Смертью, он мстил ей за то, что она взяла
сына его Джигангира; страшный человек — он хотел отнять у нее все жертвы — да издохнет она с голода и тоски!
Это был
высокий молодой человек в собольей поддевке и такой же шапке, совсем удалой добрый молодец, единственный
сын старообрядки-богачки.
В деревне княгиня надеялась уберечь
сыновей от светской суеты и сохранить ум их целым и здравым, способным постигать действительно
высокое в жизни и бегать всего низкого, расслабляющего душу.
Нанеся этот удар своей подруге, Червев утешал ее, и очень успешно, тем, что мог найти в ее патриотическом чувстве, которое в ней было если не
выше материнского, то по крайней мере в уровень с ним: она нашла облегчение в том, что молилась в одной молитве о
сыне и о России.
Это так было и сделано: откушали, помолились, экипаж подан, и стали садиться, — Ольга Федотовна еще ранее была усажена на
высокое переднее сиденье и плотно застегнута кожаным фартуком. Она так самого нужного и не вспомнила, а теперь было уже некогда: граф и графиня сели, — на крыльце оставались только княгиня с двумя
сыновьями да Gigot с Патрикеем.
На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флердоранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком — его жена, и
высокий гимназист с прищуренным глазом — его
сын.
Пόд-вечер приехали гости к Палицыну; Наталья Сергевна разрядилась в фижмы и парчевое платье, распудрилась и разрумянилась; стол в гостиной уставили вареньями, ягодами сушеными и свежими; Генадий Василич Горинкин, богатый сосед, сидел на почетном месте, и хозяйка поминутно подносила ему тарелки с сластями; он брал из каждой понемножку и важно обтирал себе губы; он был
высокого росту, белокур, и вообще довольно ловок для деревенского жителя того века; и это потому быть может, что он служил в лейб-кампанцах; 25<-и> лет вышед в отставку, он женился и нажил себе двух дочерей и одного
сына; — Борис Петрович занимал его разговорами о хозяйстве, о Москве и проч., бранил новое, хвалил старое, как все старики, ибо вообще, если человек сам стал хуже, то всё ему хуже кажется; — поздно вечером, истощив разговор, они не знали, что начать; зевали в руку, вертелись на местах, смотрели по сторонам; но заботливый хозяин тотчас нашелся...
И вдруг, точно сломавшись, упал головою на плечо к
сыну. Был он когда-то
выше Сергея, а теперь стал низеньким, и пушистая, сухая голова беленьким комочком лежала на плече
сына. И оба молча жадно целовали: Сергей — пушистые белые волосы, а он — арестантский халат.
Пётру Артамонову показалось, что он даже не сразу узнал
сына, когда вошёл в комнату
высокий, стройный человек в серой, лёгкой паре, с заметными усами на исхудавшем, смугловатом лице. Яков, широкий и толстый, в блузе гимназиста, был больше похож на себя.
Сыновья вежливо поздоровались, сели.
Мать убитого,
высокая, тощая, с лошадиным лицом, молча, без слёз, торопилась схоронить
сына, — так казалось Артамонову; она всё оправляла кисейный рюш в изголовье гроба, передвигала венчик на синем лбу трупа, осторожно вдавливала пальцами новенькие, рыжие копейки, прикрывавшие глаза его, и как-то нелепо быстро крестилась.
Был также Азария,
сын Нафанов, желчный
высокий человек с сухим, болезненным лицом и темными кругами под глазами, и добродушный, рассеянный Иосафат, историограф, и Ахелар, начальник двора Соломонова, и Завуф, носивший
высокий титул друга царя, и Бен-Авинодав, женатый на старшей дочери Соломона — Тафафии, и Бен-Гевер, начальник области Арговии, что в Васане; под его управлением находилось шестьдесят городов, окруженных стенами, с воротами на медных затворах; и Ваана,
сын Хушая, некогда славившийся искусством метать копье на расстоянии тридцати парасангов, и многие другие.
И была мудрость Соломона
выше мудрости всех
сынов Востока и всей мудрости египтян.
Полный иронии Михаил Ильич любил рассказывать про своего старика отца, жившего под Кременчугом в собственном имении. Однажды и мне довелось видеть этого сухого,
высокого и как кол прямого старика, давным-давно вдового и застывшего, можно сказать, в своей скупости. Следует, однако, принять в соображение, что оба его
сына, штаб-ротмистры в отставке — Александр и владетель Федоровки Михаил в молодости не слишком радовали отца своим поведением.
Взглядывая на эту взъерошенную, красную от выпитого пива фигуру Муфеля, одетого в охотничью куртку, цветной галстук, серые штаны и
высокие охотничьи сапоги, я думал о Мухоедове, который никак не мог перелезть через этого ненавистного ему немца и отсиживался от него шесть лет в черном теле; чем больше пил Муфель, хвастовство и нахальство росло в нем, и он кончил тем, что велел привести трех своих маленьких
сыновей, одетых тоже в серые куртки и короткие штаны, и, указывая на них, проговорил...
Грядущее отнесется к былому, как совершеннолетний
сын к отцу; для того, чтоб родиться, для того, чтоб сделаться человеком, ему нужен воспитатель, ему нужен отец; но, ставши человеком, связь с отцом меняется — делается
выше, полнее любовью, свободнее.
Широкие,
высокие в старом стиле приемные комнаты, удобный грандиозный кабинет, комнаты для жены и дочери, классная для
сына, — всё как нарочно придумано для них.
В заключение портрета скажу, что он назывался Григорий Александрович Печорин, а между родными просто Жорж, на французский лад, и что притом ему было 23 года, — и что у родителей его было 3 тысячи душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, — последнее я прибавляю, чтоб немного скрасить его наружность во мнении строгих читателей! — виноват, забыл включить, что Жорж был единственный
сын, не считая сестры, 16-летней девочки, которая была очень недурна собою и, по словам маменьки (папеньки уж не было на свете), не нуждалась в приданом и могла занять
высокую степень в обществе, с помощию божией и хорошенького личика и блестящего воспитания.
Едва только было отправлено это письмо, как прибыл ответ Гоголя на письмо от 9 декабря 1846 г. из Неаполя (см.
выше). Об этом ответе С. Т. писал 17 февраля 1847 г.
сыну Ивану; кроме того, об этом сохранилась и выписка из письма Веры Сергеевны к М. Г. Карташевской от 21 февраля 1847 г. Вот она...
Благодарю сестру Елисавету.
Ее союзом боле дорожу,
Чем всех других
высоких государей,
Писавших к нам о том же. Но мой
сынФеодор млад еще о браке думать —
Мы подождем.
И старик инспектор был доволен своей трезвой, благоразумной, уравновешенной жизнью; у него была семья;
сына он поставил сразу гораздо
выше, чем стоял сам при начале пути; дочери он дал приданое, потому что он не пьяница и не картежник, как многие другие.
Михаил Степанович был
сын брата Льва Степановича — Степана Степановича. В то время, как Лев Степанович посвящал дни свои блестящей гражданской деятельности, получал
высокие знаки милости и целовал светлейшее плечо, карьера его меньшого брата разыгрывалась на ином поприще, не столько громком, но более сердечном.
Лесник
высоким голосом что-то говорит о своём
сыне, Савелий с Миловым ругают крестьянский банк, Кузин Громко говорит возбуждённому Алёше...