Неточные совпадения
После нескольких звуков открывалось глубокое пространство, там являлся движущийся мир, какие-то
волны, корабли, люди, леса, облака — все будто плыло и неслось мимо его в воздушном пространстве. И он, казалось ему, все рос
выше, у него занимало дух, его будто щекотали, или купался он…
Одна
волна встает, образует правильную пирамиду и только хочет рассыпаться на все стороны, как ей и следует, другая вдруг представляет ей преграду, привскакивает
выше сеток судна, потом отливается прочь, образуя глубокий овраг, куда стремительно падает корабль, не поддерживаемый на ходу ветром.
Волны ходили
выше сеток и заглядывали, как живые, на палубу, точно узнать, что тут делается.
Моряки катаются непременно на парусах, стало быть в ветер, чего многие не любят, да еще в свежий ветер, то есть когда шлюпка лежит на боку и когда белоголовые
волны скачут
выше борта, а иногда и за борт.
Его спросили: отчего у них такие лодки, с этим разрезом на корме, куда могут хлестать
волны, и с этим неуклюжим,
высоким рулем?
Высокая, стройная, с едва намеченною, девственною грудью, она напоминала Венеру, выходящую из морской
волны.
Море на вид холодное, мутное, ревет, и
высокие седые
волны бьются о песок, как бы желая сказать в отчаянии: «Боже, зачем ты нас создал?» Это уже Великий, или Тихий, океан.
И звуки летели и падали один за другим, все еще слишком пестрые, слишком звонкие… Охватившие мальчика
волны вздымались все напряженнее, налетая из окружающего звеневшего и рокотавшего мрака и уходя в тот же мрак, сменяясь новыми
волнами, новыми звуками… быстрее,
выше, мучительнее подымали они его, укачивали, баюкали… Еще раз пролетела над этим тускнеющим хаосом длинная и печальная нота человеческого окрика, и затем все сразу смолкло.
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как
волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава
выше и гуще.
Сизов громко крякнул, завозился. И вся публика, поддаваясь все
выше восходившей
волне возбуждения, гудела странно и глухо. Плакала какая-то женщина, кто-то удушливо кашлял. Жандармы рассматривали подсудимых с тупым удивлением, публику — со злобой. Судьи качались, старик тонко кричал...
Золотые волосы падали крупными цельными локонами вокруг его
высокого, чистого лба, густая, четырехугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными
волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, с обнаженной шеей благородного рисунка, была похожа на голову одного из трех греческих героев или мудрецов, великолепные бюсты которых Ромашов видел где-то на гравюрах.
И другая линия штыков, уходя, заколебалась. Звук барабанов становился все тупее и тише, точно он опускался вниз, под землю, и вдруг на него налетела, смяв и повалив его, веселая, сияющая, резко красивая
волна оркестра. Это подхватила темп полковая музыка, и весь полк сразу ожил и подтянулся: головы поднялись
выше, выпрямились стройнее тела, прояснились серые, усталые лица.
пел выразительно Веткин, и от звуков собственного
высокого и растроганного голоса и от физического чувства общей гармонии хора в его добрых, глуповатых глазах стояли слезы. Арчаковский бережно вторил ему. Для того чтобы заставить свой голос вибрировать, он двумя пальцами тряс себя за кадык. Осадчий густыми, тягучими нотами аккомпанировал хору, и казалось, что все остальные голоса плавали, точно в темных
волнах, в этих низких органных звуках.
Они художественно поднимаются могучим чубом над его
высоким лбом и тремя крупными
волнами падают назад, не достигая плеч.
В эти минуты светозарный Феб быстро выкатил на своей огненной колеснице еще
выше на небо; совсем разредевший туман словно весь пропитало янтарным тоном. Картина обагрилась багрецом и лазурью, и в этом ярком, могучем освещении, весь облитый лучами солнца, в
волнах реки показался нагой богатырь с буйною гривой черных волос на большой голове. Он плыл против течения воды, сидя на достойном его могучем красном коне, который мощно рассекал широкою грудью
волну и сердито храпел темно-огненными ноздрями.
Вот и облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и той Америки нет, о которой думалось так много над тихою Лозовою речкой и на море, пока корабль плыл, колыхаясь на
волнах, и океан пел свою смутную песню, и облака неслись по ветру в
высоком небе то из Америки в Европу, то из Европы в Америку…
Действительно, это было так: она явилась, как рука, греющая и веселящая сердце. И как ни отдаленно от всего, на
высоком пьедестале из мраморных морских див, стояла «Бегущая по
волнам», — была она не одна. За ней грезился высоко поднятый
волной бугшприт огромного корабля, несущего над водой эту фигуру, прямо, вперед, рассекая город и ночь.
Не знаю, что подействовало неприятнее — грубость Геза или этот его странный порыв. Пожав плечами, я спустился на берег и, значительно отойдя, обернулся, еще раз увидев
высокие мачты «Бегущей по
волнам», с уверенностью, что Гез или Браун, или оба они вместе, должны будут отнестись к моему намерению самым положительным образом.
Кругом болота, узкая песчаная полоса берега, и в море выдавалась огромная лагуна, заросшая камышом и кугой, обнесенная валами песку со стороны моря, как бы краями чаши, такими
высокими валами, что
волны не поднимались
выше их, а весь берег вправо и влево был низким местом, ниже уровня моря, а дальше в непроходимых лесах, на громадном пространстве на север до реки Риона и далее до города Поти, были огромные озера-болота, место зимовки перелетных птиц.
Ветер становился всё крепче,
волны выше, острее и белей; выросли птицы на море, они всё торопливее плывут в даль, а два корабля с трехъярусными парусами уже исчезли за синей полосой горизонта.
Тяжело, огромными клубами они лезли одно на другое, всё
выше и
выше, постоянно меняя формы, то похожие на дым пожара, то — как горы или как мутные
волны реки.
Кругом, по
высокой, зыбкой ржи, переливаясь то серебристо-зеленой, то красноватой рябью, с мягким шелестом бежали длинные
волны; в вышине звенели жаворонки.
Лодка бойко обогнула пристань и вышла на простор. Она исчезла в
волнах, но тотчас же из глубокой ямы скользнула на
высокий холм, так что можно было различить и людей и даже весла. Лодка прошла сажени три, и ее отбросило назад сажени на две.
Во всех трех окнах ярко блеснула молния, и вслед за этим раздался оглушительный, раскатистый удар грома, сначала глухой, а потом грохочущий и с треском, и такой сильный, что зазвенели в окнах стекла. Лаевский встал, подошел к окну и припал лбом к стеклу. На дворе была сильная, красивая гроза. На горизонте молнии белыми лентами непрерывно бросались из туч в море и освещали на далекое пространство
высокие черные
волны. И справа, и слева, и, вероятно, также над домом сверкали молнии.
Дьякон шел по
высокому каменистому берегу и не видел моря; оно засыпало внизу, и невидимые
волны его лениво и тяжело ударялись о берег и точно вздыхали: уф!
Дом Бориса Петровича стоял на берегу Суры, на
высокой горе, кончающейся к реке обрывом глинистого цвета; кругом двора и вдоль по берегу построены избы, дымные, черные, наклоненные, вытягивающиеся в две линии по краям дороги, как нищие, кланяющиеся прохожим; по ту сторону реки видны в отдалении березовые рощи и еще далее лесистые холмы с чернеющимися елями, налево низкий берег, усыпанный кустарником, тянется гладкою покатостью — и далеко, далеко синеют холмы как
волны.
Волны заглядывали к нам через борта и сердито шумели; чем дальше выносило нас в пролив, тем они становились
выше.
Волны точно понимали, что эта лодка потеряла цель, и, все
выше подбрасывая ее, легко играли ею, вспыхивая под веслами своим ласковым голубым огнем.
Часто садились они на
высоком берегу Волги, и Леон, под шумом
волн, засыпал на коленях нежной маменьки, которая боялась тронуться, чтобы не разбудить его: сон красоты и невинности казался ей так мил и прелестен!..
И казалось, что в толпе прибавилось басов и женских
высоких голосов, и взлетали, как брызги при столкновении
волн, отдельные громкие, часто исступленные крики: заливистый смех, похожий на истерику, обрывок песни, слепое ругательство.
Налево был едва виден
высокий крутой берег, чрезвычайно мрачный, а направо была сплошная, беспросветная тьма, в которой стонало море, издавая протяжный, однообразный звук: «а… а… а… а…», и только когда надзиратель закуривал трубку и при этом мельком освещался конвойный с ружьем и два-три ближайших арестанта с грубыми лицами, или когда он подходил с фонарем близко к воде, то можно было разглядеть белые гребни передних
волн.
В комнате сразу стало шумно — пришедшие внесли с собою целую
волну разнообразных звуков. Усатый человек с насмешливыми глазами оказался гармонистом; он сейчас же сел в угол дивана и поставил себе на колени большую гармонику с бесчисленным количеством клапанов и взял какой-то чрезвычайно
высокий н бойкий аккорд, после чего победоносно взглянул на Тихона Павловича и налил себе рюмку водки.
Кабан, в который стекается множество весенних ручьев со всего города и соседних окрестностей, очень рано оттаивает от берегов и спускает излишнюю воду по Булаку в реку Казанку, а потом, когда, вышед из берегов, разливается Казанка и становится
выше его уровня, Булак принимает обратно мутные и быстрые
волны этой реки...
Юноша бросился на большой камень; волнение его утишалось,
высокое чувство веры восходило, подобно солнцу, из возмущенных
волн, освещая их, согревая, передавая им свой свет.
Микеша не ответил и только крепче налег на весла, так что они застонали в уключинах… Лодка взмыла вперед, под килем забились и зажурчали ленские
волны.
Высокие горы как будто дрогнули и тихо двинулись назад… Темные крыши Титаринского станка скоро потонули за мысом.
Цирельман поднял кверху руки, отчего рукава лапсердака сползли вниз и обнажили худые, костлявые, красные кисти, закинул назад голову и возвел глаза к закопченному потолку. Из груди его вылетел сиплый, но
высокий и дрожащий звук, который долго и жалобно вибрировал под низкими сводами, и когда он, постепенно слабея, замер, то слышно было, как в погребе быстро затихали, подобно убегающей
волне, последние разговоры. И тотчас же в сыром, тяжелом воздухе наступила чуткая тишина.
Долго думала она об этом и чувствовала, что это не показалось ей, что в ней родилось что-то скверное, в тайниках ее опечаленной души, меж тем как в теле ее, обнаженном и белом, подымалась все
выше горячая
волна трепетных и страстных волнений.
А у самого на уме: «Девицы красавицы стаей лебединой пируют у Фленушки, льются речи звонкие, шутками да смехами речь переливается, горят щечки девушек, блестят очи ясные,
высокие груди, что
волны, тихо и мерно колышутся…» И сколь было б ему радостно в беседе девичьей, столь же скучно, не́весело было сидеть в трапезе обительской!
Тотчас же из баркаса выпрыгнуло на судно несколько матросов и вместе с ними Володя. Они были в воде
выше колен и должны были цепко держаться, чтоб их не снесло
волнами.
Самое устье Тумнина узкое. Огромное количество воды, выносимое рекою, не может вместиться в него. С берега видно, как сильная струя пресной воды далеко врезается в море, и кажется, будто там еще течет Тумнин. Навстречу ему идут
волны, темные, с острыми гребнями. Они вздымаются все
выше и
выше, но, столкнувшись со стремительным течением реки, сразу превращаются в пенистые буруны.
Смеркалось… На западе догорала последняя заря. За лесом ее не было видно, но всюду в небе и на земле чувствовалась борьба света с тьмою. Ночные тени неслышными
волнами уже успели прокрасться в лес и окутали в сумрак
высокие кроны деревьев. Между ветвями деревьев виднелись звезды и острые рога полумесяца.
Там, куда всплески
волн не достигают, выросли грубая осока и кусты шиповника, а
выше — низкорослые лиственицы.
Когда мы вышли из реки Улике, течение подхватило нашу лодку и понесло ее в море. Навстречу шли большие
волны, увенчанные белыми гребнями: одна другой
выше, одна другой страшнее.
Мое существование казалось мне необъятным, как вселенная, которая не знает ни твоего времени, ни твоего пространства, человече! На мгновение мелькнула передо мною черная стена моего Беспамятства, та неодолимая преграда, пред которою смущенно бился дух вочеловечившегося, — и скрылась так же мгновенно: ее без шума и борьбы поглотили
волны моего нового моря. Все
выше поднимались они, заливая мир. Мне уже нечего было ни вспоминать, ни знать: все помнила и всем владела моя новая человеческая душа. Я человек!
Время стояло горячее,
волна общественного настроения начинала подниматься все
выше, они не заметили, как сближение их стало чем-то большим, чем дружба.
Там я еще нашел моего бывшего секретаря Г-ва, о котором рассказывал
выше, перед его переселением в Прагу. Тогда бедняга еще надеялся как-нибудь найти себе порядочный заработок и не предвидел, что в этой же Вене он найдет добровольную смерть в
волнах Дуная.
Толпа, как живая ревущая
волна, подняла меня, отнесла на несколько шагов и с силою ударила о забор, потом отнесла назад и куда-то в сторону и, наконец, притиснула к
высокому штабелю дров, наклонившемуся вперед и грозившему завалиться на головы.
О, я верю и знаю, воротятся
волны, взмоют еще
выше, и падут наконец проклятые твердыни мира. Я не об этом. Но я ясно вижу теперь, — не тем живут эти люди, чем живут Мороз, Розанов, Дядя-Белый. Тогда иначе было бы все и больше было бы побед. Не в борьбе их жизнь и не в процессе достижения, не в широком размахе напрягавшихся сил.
Вздымаются
волны все
выше. Весело жить! Работы страшно много, беготня с утра до вечера. К циглеровцам присоединяются все новые и новые заводы.
С нее взорами скользил я по необозримой равнине вод, спокойных и гладких, словно стекло, то любовался, как
волны, сначала едва приметные, рябели, вздымались чешуей или перекатывались, подобно нити жемчужного ожерелья; как они, встревоженные, кипели от ярости, потом, в виде стаи морских чудовищ, гнались друг за другом, отрясая белые космы свои, и, наконец, росли
выше и
выше, наподобие великанов, стремились ко мне со стоном и ревом, ширялись в блестящих ризах своих.