Неточные совпадения
Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну. В красноватом небе летала стая галок.
На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она
росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и не выходил
на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева
росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.
Самгин окончательно почувствовал себя участником важнейшего исторического события, — именно участником, а не свидетелем, — после сцены, внезапно разыгравшейся у входа в Дворянскую
улицу. Откуда-то сбоку в основную массу толпы влилась небольшая группа, человек сто молодежи, впереди шел остролицый человек со светлой бородкой и скромно одетая женщина, похожая
на учительницу; человек с бородкой вдруг как-то непонятно разогнулся,
вырос и взмахнул красным флагом
на коротенькой палке.
Клим вышел
на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно
выросла в глазах его, но
выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
Лондон ждет приезжего часов семь
на ногах, овации
растут с каждым днем; появление человека в красной рубашке
на улице делает взрыв восторга, толпы провожают его ночью, в час, из оперы, толпы встречают его утром, в семь часов, перед Стаффорд Гаузом.
Дети играют
на улице, у берега, и их голоса раздаются пронзительно-чисто по реке и по вечерней заре; к воздуху примешивается паленый запах овинов,
роса начинает исподволь стлать дымом по полю, над лесом ветер как-то ходит вслух, словно лист закипает, а тут зарница, дрожа, осветит замирающей, трепетной лазурью окрестности, и Вера Артамоновна, больше ворча, нежели сердясь, говорит, найдя меня под липой...
Даже зимой, несмотря
на двойные рамы, крики ее слышались
на улице и пугали прохожих. Но что всего хуже, под этот безумный гвалт
росла ее дочь.
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и один из братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда
на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины.
На месте будок и «Афонькина кабака»
вырос на земле Пегова «Эрмитаж Оливье», а непроездная площадь и
улицы были замощены.
Сидит человек
на скамейке
на Цветном бульваре и смотрит
на улицу,
на огромный дом Внукова. Видит, идут по тротуару мимо этого дома человек пять, и вдруг — никого! Куда они девались?.. Смотрит — тротуар пуст… И опять неведомо откуда появляется пьяная толпа, шумит, дерется… И вдруг исчезает снова… Торопливо шагает будочник — и тоже проваливается сквозь землю, а через пять минут опять
вырастает из земли и шагает по тротуару с бутылкой водки в одной руке и со свертком в другой…
Против роскошного дворца Шереметевской больницы
вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь
на один только день. От рассвета до потемок колыхалось
на площади море голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой
улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.
Наконец я подошел к воротам пансиона и остановился… Остановился лишь затем, чтобы продлить ощущение особого наслаждения и гордости, переполнявшей все мое существо. Подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!» Я оглядывался
на свою короткую еще жизнь и чувствовал, что вот я уже как
вырос и какое, можно сказать, занимаю в этом свете положение: прошел один через две
улицы и площадь, и весь мир признает мое право
на эту самостоятельность…
С развитием
на Сахалине городской жизни
растет мало-помалу и потребность в рынке; в Александровске уже определилось место, где бабы продают овощи, и
на улицах не редкость встретить ссыльных, торгующих огурцами и всякою зеленью.
Девушка в доме
растет, вдруг среди
улицы прыг
на дрожки: «Маменька, я
на днях за такого-то Карлыча или Иваныча замуж вышла, прощайте!» Так это и хорошо так, по-вашему, поступать?
С вечера приготовленные в дорогу телеги были выкачены
на улицу, а из поднятых кверху оглобель
вырос целый лес.
Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми венками, и, качаясь с боку
на бок, ехали верхом полицейские. Мать шла по тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его толпе, которая незаметно
выросла и заполнила собой всю широту
улицы. Сзади толпы тоже возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки
на шашках, шагала пешая полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза шпионов, внимательно щупавшие лица людей.
И какие лица увидел он тут!
На улице как будто этакие и не встречаются и не выходят
на божий свет: тут, кажется, они родились,
выросли, срослись с своими местами, тут и умрут. Поглядел Адуев пристально
на начальника отделения: точно Юпитер-громовержец; откроет рот — и бежит Меркурий с медной бляхой
на груди; протянет руку с бумагой — и десять рук тянутся принять ее.
— Ч-чудак! Камень, говорит, а? А ты и камень сумей пожалеть, камень тоже своему месту служит, камнем
улицы мостят. Всякий материал жалеть надо, зря ничего не лежит. Что есть песок? А и
на нем
растут былинки…
Гулять
на улицу меня не пускали, да и некогда было гулять, — работа все
росла; теперь, кроме обычного труда за горничную, дворника и «мальчика
на посылках», я должен был ежедневно набивать гвоздями
на широкие доски коленкор, наклеивать
на него чертежи, переписывать сметы строительных работ хозяина, проверять счета подрядчиков, — хозяин работал с утра до ночи, как машина.
Состояние Ахиллы было сладостное состояние забвенья, которым дарит человека горячка. Дьякон слышал слова: «буйство», «акт», «удар», чувствовал, что его трогают, ворочают и поднимают; слышал суету и слезные просьбы вновь изловленного
на улице Данилки, но он слышал все это как сквозь сон, и опять
рос, опять простирался куда-то в бесконечность, и сладостно пышет и перегорает в огневом недуге. Вот это она, кончина жизни, смерть.
В этой
улице его смущал больше всех исправник: в праздники он с полудня до вечера сидел у окна, курил трубку
на длиннейшем чубуке, грозно отхаркивался и плевал за окно. Борода у него была обрита, от висков к усам
росли седые баки, — сливаясь с жёлтыми волосами усов, они делали лицо исправника похожим
на собачье. Матвей снимал картуз и почтительно кланялся.
А через два дня он, поддерживаемый ею и Тиуновым, уже шёл по
улицам города за гробом Хряпова. Город был окутан влажным облаком осеннего тумана,
на кончиках голых ветвей деревьев
росли, дрожали и тяжело падали
на потную землю крупные капли воды. Платье покрывалось сыростью, точно капельками ртути. Похороны были немноголюдны, всего человек десять шагало за гробом шутливого ростовщика, которому при жизни его со страхом кланялся весь город. Гроб — тяжёлую дубовую колоду — несли наёмные люди.
Лаптев жил в одном из переулков Малой Дмитровки, недалеко от Старого Пимена. Кроме большого дома
на улицу, он нанимал также еще двухэтажный флигель во дворе для своего друга Кочевого, помощника присяжного поверенного, которого все Лаптевы звали просто Костей, так как он
вырос на их глазах. Против этого флигеля стоял другой, тоже двухэтажный, в котором жило какое-то французское семейство, состоявшее из мужа, жены и пяти дочерей.
Теперь, во время прогулок по городу, он готов был целые часы стоять против строящегося дома, наблюдая, как из малого
растет к небу огромное; ноздри его дрожали, внюхиваясь в пыль кирпича и запах кипящей извести, глаза становились сонными, покрывались пленкой напряженной вдумчивости, и, когда ему говорили, что неприлично стоять
на улице, он не слышал.
Всё вокруг Ильи — дома, мостовая, небо — вздрагивало, прыгало, лезло
на него чёрной, тяжёлой массой. Он рвался вперёд и не чувствовал усталости, окрылённый стремлением не видеть Петруху. Что-то серое, ровное
выросло пред ним из тьмы и повеяло
на него отчаянием. Он вспомнил, что эта
улица почти под прямым углом повёртывает направо,
на главную
улицу города… Там люди, там схватят…
Они смотрели друг
на друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в груди у него что-то
растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и
на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел
на товарища как
на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни — теперь уже основа души —
росла и крепла в нём.
Он пошёл переулками, а когда видел, что встречу идут люди, то переходил
на другую сторону
улицы и старался спрятаться в тень. У него родилось и упорно
росло предчувствие встречи с Яковом, Ольгой или с кем-либо другим из их компании.
— Мерзавцы! — кричал Саша, ругая начальство. — Им дают миллионы, они бросают нам гроши, а сотни тысяч тратят
на бабёнок да разных бар, которые будто бы работают в обществе. Революции делает не общество, не барство — это надо знать, идиоты, революция
растёт внизу, в земле, в народе. Дайте мне пять миллионов — через один месяц я вам подниму революцию
на улицы, я вытащу её из тёмных углов
на свет…
Вскрытие реки, разлив воды, спуск пруда, заимка — это события в деревенской жизни, о которых не имеют понятия городские жители. В столицах, где лед
на улицах еще в марте сколот и свезен, мостовые высохли и облака пыли, при нескольких градусах мороза, отвратительно носятся северным ветром, многие узнают загородную весну только потому, что в клубах появятся за обедом сморчки, которых еще не умудрились
выращивать в теплицах… но это статья особая и до нас не касается.
Мне грустно, чувство одиночества и отчужденности от этих людей скипается в груди тяжким комом. В грязные окна бьется вьюга — холодно
на улице! Я уже видал таких людей, как эти, и немного понимаю их, — знаю я, что почти каждый переживает мучительный и неизбежный перелом души: родилась она и тихо
выросла в деревне, а теперь город сотнями маленьких молоточков ковал
на свой лад эту мягкую, податливую душу, расширяя и суживая ее.
Воспитанием моим неглижировали [пренебрегали — от франц. negliger.], и
рос я, как сорная трава,
на улице и
на дворе.
Громадный офицер в эполетах — она познакомилась с ним
на Старо-Киевской
улице, когда была гимназисткой, а теперь не помнила его фамилии, — точно из-под земли
вырос и пригласил
на вальс, и она отлетела от мужа, и ей уж казалось, будто она плыла
на парусной лодке, в сильную бурю, а муж остался далеко
на берегу…
Звонко отдавались в узких
улицах шаги идущих — и пугались ученики звука шагов своих,
на белой стене, озаренной луною,
вырастали их черные тени — и теней своих пугались они.
Даже хуже варваров казались ему люди, которых он видел всюду,
на улицах и в домах: варвары были смелы, а эти только не уважали ни себя, ни других, и часто
вырастал между ними страшный призрак тупого насилия и бессмысленной жестокости.
На улицах было по-прежнему тихо, но из труб домов уже шел дым, в окнах блестели самовары, и были видны люди; по сизым от
росы мосткам вдоль канав прошел густо натоптанный черный след.
А толпа с каждой минутой все прибывала и
росла, так что до середины мостовой
улица была занята ею. Среди молодежи были очевидцы, которые уверяли, что соседние здания Кадетского корпуса, Академии наук и биржи заняты жандармами, спрятанными
на всякий случай. Известие это, весьма быстро передававшееся из уст в уста, иных встревожило, а иным весьма польстило самолюбию: а ведь нас-де боятся!
Глядит Герасим
на дом родительский: набок скривился, крыша сгнила, заместо стекол в окнах грязные тряпицы, расписанные когда-то красками ставни оторваны,
на улице перед воротами травка-муравка
растет, значит, ворота не растворяются.
В городе, где Юрасов родился и
вырос, у домов и
улиц есть глаза, и они смотрят ими
на людей, одни враждебно и зло, другие ласково, — а здесь никто не смотрит
на него и не знает о нем.
У папы
на Верхне-Дворянской
улице был свой дом, в нем я и родился. Вначале это был небольшой дом в четыре комнаты, с огромным садом. Но по мере того как
росла семья, сзади к дому делались все новые и новые пристройки, под конец в доме было уже тринадцать — четырнадцать комнат. Отец был врач, притом много интересовался санитарией; но комнаты, — особенно в его пристройках, — были почему-то с низкими потолками и маленькими окнами.
Через полтора года
на месте добрынинского пожарища
вырос просторный двухэтажный дом с огромными окнами, весною они были раскрыты настежь, и из них далеко по тихой
улице опять неслись нежные и задумчивые мелодии Шопена.
Но
на другой день ранним утром уже закипела работа по постройке прочных изб. В какой-нибудь месяц
вырос новый поселок, множество изб составили правильную
улицу, а изба любимого атамана, построенная просторнее других
на околице, была украшена
на коньке вертящимся деревянным петухом.
А крыльца разнохарактерные то прячутся
на двор, то чванливо подбоченили здания или выступают
на улицу; а кораблики с веющими флагами
на воротах; а мельницы с вычурными колпаками и ходулями
на берегу Васильевского острова, кивающие Зимнему дворцу и смотрящиеся вместе с ним и Меншиковыми палатами в одно зеркало Невы; а подле этих палат свита мазанок, ставшая в ранжир под именем Французской слободы; а Нева без мостов, которую то и дело снует флотилия раскрашенных лодок или из которой
вырастают мачты, как частый тростник
на озере, и, наконец, рощи и луга посреди этого города: все это разве не живопись, не поэзия?..
Через два часа у дверей кареты, приехавшей обратно
на угол Литейного и Фурштадтской
улицы, действительно, как из земли
выросла Маша и с вышедшей из кареты барышней отправилась домой. Любовь Аркадьевна прямо прошла в свою комнату, бросилась
на постель и залилась слезами.
Пьер поспешно оделся и выбежал
на крыльцо.
На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из-за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противуположной
улицы,
на покрытую
росой пыль дороги,
на стены домов,
на окна забора и
на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался
на дворе. По
улице прорысил адъютант с казаком.