Неточные совпадения
«Эх, Влас Ильич! где враки-то? —
Сказал бурмистр с досадою. —
Не
в их руках мы, что ль?..
Придет пора последняя:
Заедем все
в ухаб,
Не
выедем никак,
В кромешный ад провалимся,
Так ждет и там крестьянина
Работа на господ...
Выехал он
в самый Николин день, сейчас после ранних обеден, и дома сказал, что будет не скоро.
На другой день,
в 11 часов утра, Вронский
выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.
Рана его зажила, и он уже
выезжал, делая приготовления к отъезду
в Ташкент.
С тех пор, как Алексей Александрович
выехал из дома с намерением не возвращаться
в семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни
в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
«Все живут, все наслаждаются жизнью, — продолжала думать Дарья Александровна, миновав баб,
выехав в гору и опять на рыси приятно покачиваясь на мягких рессорах старой коляски, — а я, как из тюрьмы выпущенная из мира, убивающего меня заботами, только теперь опомнилась на мгновение.
Он тронул лошадь и,
выехав за акацию, увидал подъезжавшую ямскую тройку с железнодорожной станции и господина
в шубе.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет. Она
выезжала первую зиму. Успехи ее
в свете были больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены
в Кити, уже
в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся
в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить
в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда
в Петербурге, он
выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Не зная, когда ему можно будет
выехать из Москвы. Сергей Иванович не телеграфировал брату, чтобы высылать за ним. Левина не было дома, когда Катавасов и Сергей Иванович на тарантасике, взятом на станции, запыленные как арапы,
в 12-м часу дня подъехали к крыльцу Покровского дома. Кити, сидевшая на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и сбежала вниз встретить его.
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван,
выехав на дорогу, вступил
в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно,
в раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Но дело
в том, ― она, ожидая этого развода здесь,
в Москве, где все его и ее знают, живет три месяца; никуда не
выезжает, никого не видает из женщин, кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она не хочет, чтобы к ней ездили из милости; эта дура княжна Варвара ― и та уехала, считая это неприличным.
Когда он
выехал за лес, пред ним на огромном пространстве раскинулись ровным бархатным ковром зеленя, без одной плешины и вымочки, только кое-где
в лощинах запятнанные остатками тающего снега.
Она молча села
в карету Алексея Александровича и молча
выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Выехав в поле, Дарья Александровна испытала приятное чувство облегчения, и ей хотелось спросить у людей, как им понравилось у Вронского, как вдруг кучер Филипп сам заговорил...
Вернувшись домой, Вронский нашел у себя записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу
выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером.
В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того, что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что поедет.
В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и
выехал из-за куста…
Переговоры наши продолжались довольно долго; наконец мы решили дело вот как: верстах
в пяти отсюда есть глухое ущелье; они туда поедут завтра
в четыре часа утра, а мы
выедем полчаса после их; стреляться будете на шести шагах — этого требовал сам Грушницкий.
Было уже шесть часов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать; лошадь моя была измучена; я
выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска
в немецкую колонию, куда часто водяное общество ездит en piquenique. [на пикник (фр.).]
Но
в жизни все меняется быстро и живо: и
в один день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками, отец, взявши сына,
выехал с ним на тележке, которую потащила мухортая [Мухортая — лошадь с желтыми подпалинами.] пегая лошадка, известная у лошадиных барышников под именем сорóки; ею правил кучер, маленький горбунок, родоначальник единственной крепостной семьи, принадлежавшей отцу Чичикова, занимавший почти все должности
в доме.
Зять еще долго повторял свои извинения, не замечая, что сам уже давно сидел
в бричке, давно
выехал за ворота и перед ним давно были одни пустые поля. Должно думать, что жена не много слышала подробностей о ярмарке.
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к себе тот же час Селифана и велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же
в шесть часов утра
выехать из города непременно, чтобы все было пересмотрено, бричка подмазана и прочее, и прочее.
Наконец и бричка была заложена, и два горячие калача, только что купленные, положены туда, и Селифан уже засунул кое-что для себя
в карман, бывший у кучерских козел, и сам герой наконец, при взмахивании картузом полового, стоявшего
в том же демикотоновом сюртуке, при трактирных и чужих лакеях и кучерах, собравшихся позевать, как
выезжает чужой барин, и при всяких других обстоятельствах, сопровождающих выезд, сел
в экипаж, — и бричка,
в которой ездят холостяки, которая так долго застоялась
в городе и так, может быть, надоела читателю, наконец
выехала из ворот гостиницы.
Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли
выехал из города; но когда увидел, что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находится вокруг городов, не было видно и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли
в землю, он занялся только одной дорогою, посматривал только направо и налево, и город N. как будто не бывал
в его памяти, как будто проезжал он его давно,
в детстве.
Последний хотел было подняться и
выехать на дальности расстояний тех мест,
в которых он бывал; но Григорий назвал ему такое место, какого ни на какой карте нельзя было отыскать, и насчитал тридцать тысяч с лишком верст, так что Петрушка осовел, разинул рот и был поднят на смех тут же всею дворней.
Расплатившись с портным, он
выехал наконец из города
в каком-то странном положении.
—
В пяти верстах! — воскликнул Чичиков и даже почувствовал небольшое сердечное биение. — Но если
выехать из ваших ворот, это будет направо или налево?
Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил; я же захлебывался от слез, и что-то так давило мне
в горле, что я боялся задохнуться…
Выехав на большую дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я стал махать своим, и это движение немного успокоило меня. Я продолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.
Ей надо было с большими усилиями перетянуть свою подругу, и когда она достигала этого, один из выжлятников, ехавших сзади, непременно хлопал по ней арапником, приговаривая: «
В кучу!»
Выехав за ворота, папа велел охотникам и нам ехать по дороге, а сам повернул
в ржаное поле.
Следом за ними
выехал и Демид Попович, коренастый козак, уже давно маячивший на Сечи, бывший под Адрианополем и много натерпевшийся на веку своем: горел
в огне и прибежал на Сечь с обсмаленною, почерневшею головою и выгоревшими усами.
И через час воз с кирпичом
выехал из Умани, запряженный
в две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его развевались из-под жидовского яломка по мере того, как он подпрыгивал на лошади, длинный, как верста, поставленная на дороге.
А из города уже выступало неприятельское войско, гремя
в литавры и трубы, и, подбоченившись,
выезжали паны, окруженные несметными слугами.
И теперь, если бы не вооружили его бреславские жиды, не
в чем было бы ему и на войну
выехать.
Он уже прежде знал, что
в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: «Стало быть, этот немец теперь
выезжает, и, стало быть,
в четвертом этаже, по этой лестнице и на этой площадке, остается, на некоторое время, только одна старухина квартира занятая.
В третьем этаже, по всем приметам, квартира, что прямо под старухиной, тоже пустая: визитный билет, прибитый к дверям гвоздочками, снят, —
выехали!..
Мало того, даже, как нарочно,
в это самое мгновение только что перед ним въехал
в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его все время, как он проходил подворотню, и чуть только воз успел
выехать из ворот во двор, он мигом проскользнул направо.
Письмоводитель стал диктовать ему форму обыкновенного
в таком случае отзыва, то есть заплатить не могу, обещаюсь тогда-то (когда-нибудь), из города не
выеду, имущество ни продавать, ни дарить не буду и проч.
Кабанов. Я
в Москву ездил, ты знаешь? На дорогу-то маменька читала, читала мне наставления-то, а я как
выехал, так загулял. Уж очень рад, что на волю-то вырвался. И всю дорогу пил, и
в Москве все пил, так это кучу, что нб-поди! Так, чтобы уж на целый год отгуляться. Ни разу про дом-то и не вспомнил. Да хоть бы и вспомнил-то, так мне бы и
в ум не пришло, что тут делается. Слышал?
Не шевеля почти и поводов,
Конь слушался его лишь слов.
«Таких коней и взнуздывать напрасно»,
Хозяин некогда сказал:
«Ну, право, вздумал я прекрасно!»
И,
в поле
выехав, узду с Коня он снял.
Но Пугачев привел меня
в себя своим вопросом: «Говори: по какому же делу
выехал ты из Оренбурга?»
Я намерен был отправиться на заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была
выехать, и там проститься с нею
в последний раз.
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться
в дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; мы
выехали из Оренбурга.
Этот заячий тулуп мог, наконец, не на шутку рассердить Пугачева. К счастию, самозванец или не расслыхал, или пренебрег неуместным намеком. Лошади поскакали; народ на улице останавливался и кланялся
в пояс. Пугачев кивал головою на обе стороны. Через минуту мы
выехали из слободы и помчались по гладкой дороге.
По его словам, я отряжен был от Пугачева
в Оренбург шпионом; ежедневно
выезжал на перестрелки, дабы передавать письменные известия о всем, что делалось
в городе; что, наконец, явно передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости
в крепость, стараясь всячески губить своих товарищей-изменников, дабы занимать их места и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца.
Анна Сергеевна около года после его смерти не
выезжала из деревни; потом отправилась вместе с сестрой за границу, но побывала только
в Германии; соскучилась и вернулась на жительство
в свое любезное Никольское, отстоявшее верст сорок от города ***.
День наставал, и она снова превращалась
в светскую даму, снова
выезжала, смеялась, болтала и точно бросалась навстречу всему, что могло доставить ей малейшее развлечение.
До Риги ехали
в разных вагонах, а
в Риге Самгин сделал внушительный доклад Кормилицыну, настращал его возможностью и даже неизбежностью разных скандалов, несчастий, убедил немедленно отправить беженцев на Орел, сдал на руки ему Осипа и
в тот же вечер
выехал в Петроград, припоминая и взвешивая все, что дала ему эта поездка.
Из облака радужной пыли
выехал бородатый извозчик, товарищи сели
в экипаж и через несколько минут ехали по улице города, близко к панели. Клим рассматривал людей; толстых здесь больше, чем
в Петербурге, и толстые, несмотря на их бороды, были похожи на баб.
Впечатление это создавалось, вероятно, потому, что здоровье Прозорова уже совершенно не позволяло ему работать, а у него была весьма обильная клиентура
в провинции, и Клим Иванович часто
выезжал в Новгород, Псков, Вологду.
Из переулка, точно дым из трубы, быстро, одна за другою, выкатывались группы людей с иконами
в руках, с портретом царя, царицы, наследника, затем
выехал, расталкивая людей лошадью, пугая взмахами плети, чернобородый офицер конной полиции, закричал...