Стало темно и холодно, он закрыл окно, зажёг лампу и, не выпуская её из руки, сел за стол — с жёлтой страницы развёрнутой книги в глаза бросилась строка: «выговаривать гладко, а не ожесточать», занозой
вошла в мозг и не пускала к себе ничего более. Тогда он вынул из ящика стола свои тетради, начал перелистывать их.
Неточные совпадения
Входя в сени, Алексей Александрович как бы достал из дальнего угла своего
мозга решение и справился с ним.
—
В мой
мозг войдет, так интересно на нее взглянуть, какова она есть… А впрочем, вздор, минутный вздор. Вот и кончено, — прибавил он, вкатив пулю и заколотив ее паклей. — Петр Ильич, милый, вздор, все вздор, и если бы ты знал, до какой степени вздор! Дай-ка мне теперь бумажки кусочек.
Я говорил, и мысли одни за другими выплывали из глубины
мозга,
входили в освещенное пространство и вспыхивали новым светом.
Угрюмая мысль зародилась
в моем
мозгу и прошла по всему телу каким-то скверным ощущением, похожим на то, когда
входишь в подполье, сырое и затхлое.
Гараська, видимо,
входил в обычную колею.
В его несколько проясневшем
мозгу вырисовывалась целая перспектива самых соблазнительных ругательств и обидных прозвищ, когда сосредоточенно сопевший Баргамот голосом, не оставлявшим ни малейшего сомнения
в твердости принятого им решения, заявил...
И вдруг мой
мозг прорезала острая как нож мысль: я забыла один грех! Да, положительно забыла. И быстро встав с колен, я подошла к прежнему месту на амвоне и попросила стоявших там девочек пустить меня еще раз, не
в очередь, за ширмы. Они дали свое согласие, и я более твердо и спокойно, нежели
в первый раз,
вошла туда.
Кровь отливала от разгоревшегося
мозга.
В комнату
в открытое окно
входила свежесть. Он подумал было затворить, но оставил открытым.
Мысль начала
входить в его
мозг, как
входит штопор
в пробку, стойко, упорно, пока не довела до бесповоротного приговора воли.
Маленький, сузившийся зрачок, маленький, как зернышко мака, тщетно искал тьмы под сенью закрытых век: солнце пронизывало тонкую оболочку и кровавым светом
входило в измученный
мозг.
Налево, уже далеко от меня, проплыл ряд неярких огоньков — это ушел поезд. Я был один среди мертвых и умирающих. Сколько их еще осталось? Возле меня все было неподвижно и мертво, а дальше поле копошилось, как живое, — или мне это казалось оттого, что я один. Но стон не утихал. Он стлался по земле — тонкий, безнадежный, похожий на детский плач или на визг тысячи заброшенных и замерзающих щенят. Как острая, бесконечная ледяная игла
входил он
в мозг и медленно двигался взад и вперед, взад и вперед…
У Навагина едва не сделалось воспаление
мозга. Две недели он молчал, хмурился и всё ходил да думал.
В конце концов он поборол свое скептическое самолюбие и,
войдя к жене, сказал глухо...
Давно была пора заняться зубами — многие ныли. Но
в вихре работы и сама боль ощущалась только как-то на поверхности
мозга, не
входя в глубь сознания. Однако
в последнюю ночь зубы так разболелись, что Лелька совсем не спала и утром пошла
в заводскую амбулаторию к зубному врачу.
— Сдавайте экзамен, и будем вместе работать. Я вас зову не на легкую наживу. Придется жить по — студенчески… на первых порах. Может, и перебиваться придется, Заплатин. Но поймите… Нарождается новый люд, способный сознавать свои права, свое значение.
В его
мозги многое уже
вошло, что еще двадцать-тридцать лет назад оставалось для него книгой за семью печатями. Это — трудовая масса двадцатого века. Верьте мне! И ему нужны защитники… — из таких, как мы с вами.
Был у этого богослова раб-африканец, ходивший за ним повсюду. Когда богослов
вошел в кофейную, африканец остался на дворе, за дверью, и сел на камень на припеке солнца; он сидел и отгонял от себя мух. А сам богослов лег на диван
в кофейной и велел подать себе чашку опиума. Когда он выпил чашку и опиум начал расшевеливать его
мозг, он обратился к своему рабу.