Неточные совпадения
Не позаботясь даже о том, чтобы
проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же
поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
― Ты знаешь, что он не знаком с Анной? ― сказал Степан Аркадьич Вронскому. ― И я непременно хочу
свозить его к ней.
Поедем, Левин!
Решено было, что Левин
поедет с Натали в концерт и на публичное заседание, а оттуда карету пришлют в контору за Арсением, и он заедет за ней и
свезет ее к Кити; или же, если он не кончит дел, то пришлет карету, и Левин
поедет с нею.
— Нет, я сам
еду, княгиня. Отдохнуть к брату. А вы всегда
провожаете? — с чуть заметной улыбкой сказал Сергей Иванович.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я
провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается.
Поехал в Париж — опять справился.
Она рада была, что не
поехала никуда и так хорошо
провела этот вечер.
— Вот
еду,
провожаю его до Курска, — сказала она.
Через час явилась возможность
ехать; метель утихла, небо прояснилось, и мы отправились. Дорогой невольно я опять
завел речь о Бэле и о Печорине.
— Я бы
поехал, но ведь я не мешаюсь. Он может меня и
провести и обмануть.
И скоро звонкий голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен
ехать с нею в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И всё, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна
проводила их.
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами
проводилИ из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня
едет в маскарад.
Когда все собрались в гостиной около круглого стола, чтобы в последний раз
провести несколько минут вместе, мне и в голову не приходило, какая грустная минута предстоит нам. Самые пустые мысли бродили в моей голове. Я задавал себе вопросы: какой ямщик
поедет в бричке и какой в коляске? кто
поедет с папа, кто с Карлом Иванычем? и для чего непременно хотят меня укутать в шарф и ваточную чуйку?
А потом опять утешится, на вас она все надеется: говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денег займет и
поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц
заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то!
Вожеватов. Так отсюда мы
поедем вместе; я тебя
завезу домой к себе; там и жди меня, отдохни, усни. Мне нужно заехать по делам места в два.
И
возит на этом верблюде-то Ларису Дмитриевну; сидит так гордо, будто на тысячных рысаках
едет.
Гаврило. Так на барже пушка есть. Когда Сергея Сергеича встречают или
провожают, так всегда палят. (Взглянув в сторону за кофейную.) Вон и коляска за ними едет-с, извощицкая, Чиркова-с! Видно, дали знать Чиркову, что приедут. Сам хозяин Чирков на козлах. Это за ними-с.
Я вышел из кибитки и требовал, чтоб
отвели меня к их начальнику. Увидя офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр повел меня к майору. Савельич от меня не отставал, поговаривая про себя: «Вот тебе и государев кум! Из огня да в полымя… Господи владыко! чем это все кончится?» Кибитка шагом
поехала за нами.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не
сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты
едешь в Оренбург служить под его начальством».
Напрасно страх тебя берет,
Вслух, громко говорим, никто не разберет.
Я сам, как схватятся о камерах, присяжных,
О Бейроне, ну о матерьях важных,
Частенько слушаю, не разжимая губ;
Мне не под силу, брат, и чувствую, что глуп.
Ах! Alexandre! у нас тебя недоставало;
Послушай, миленький, потешь меня хоть мало;
Поедем-ка сейчас; мы, благо, на ходу;
С какими я тебя
сведуЛюдьми!!!.. уж на меня нисколько не похожи,
Что за люди, mon cher! Сок умной молодежи!
— Вот именно! Как раз — так! Умнейшая буржуазия Европы живет здесь. А у нас, в Питере, на Стрелке, — монументальная скука, напыщенность —
едут, как будто важного покойника
провожая…
—
Завезу вас на промысел свой, мимо
поедем.
Отец — человек хорошо забытый, болезнь его не встревожила Самгина, а возможность отложить визит домой весьма обрадовала; он
отвез лишние вещи Варваре и
поехал в Финляндию.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда, к Штольцу, с Ольгой, и в деревню, на поля, в рощи, хотелось уединиться в своем кабинете и погрузиться в труд, и самому
ехать на Рыбинскую пристань, и дорогу
проводить, и прочесть только что вышедшую новую книгу, о которой все говорят, и в оперу — сегодня…
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала
ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе
отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.
— Боже мой! — говорил Обломов. — Да если слушать Штольца, так ведь до тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу, школы
заводить… Этого всего в целый век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе
поедем, и тогда…
На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что она будет там, а потом он может
проводить ее до дома пешком, а экипаж будет
ехать сзади.
— Ты знаешь, сколько дохода с Обломовки получаем? — спрашивал Обломов. — Слышишь, что староста пишет? доходу «тысящи яко две помене»! А тут дорогу надо строить, школы
заводить, в Обломовку
ехать; там негде жить, дома еще нет… Какая же свадьба? Что ты выдумал?
Наконец гости собрались. Татьяна Марковна и Райский
поехали проводить их до берега. Вера простилась с Марфенькой и осталась дома.
Тушин напросился
ехать с ним, «
проводить его», как говорил он, а в самом деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского: не случилось ли чего-нибудь нового с Верой и не нужен ли он ей опять? Он с тревогой припоминал свидание свое с Волоховым и то, как тот невольно и неохотно дал ответ, что уедет.
Дела шли своим чередом, как вдруг однажды перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались к выходу, а Софья Николаевна
поехала гулять, взявши с собой Николая Васильевича, чтоб
завезти его там где-то на дачу, — доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню приняли.
В Дрездене он с Кириловым все утра
проводил в галерее — да изредка бывал в театре. Райский торопил Кирилова
ехать дальше, в Голландию, потом в Англию и в Париж. Но Кирилов уперся и в Англию не
поехал.
Кучера, несмотря на водку, решительно объявили, что день чересчур жарок и дальше
ехать кругом всей горы нет возможности. Что с ними делать: браниться? — не поможет.
Заводить процесс за десять шиллингов — выиграешь только десять шиллингов, а кругом Льва все-таки не
поедешь. Мы велели той же дорогой
ехать домой.
Сегодня с утра движение и сборы на фрегате: затеяли
свезти на берег команду. Офицеры тоже захотели
провести там день, обедать и пить чай. «Где же это они будут обедать? — думал я, — ведь там ни стульев, ни столов», и не знал,
ехать или нет; но и оставаться почти одному на фрегате тоже невесело.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они
поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не
отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть, и на берег выходить не понадобится.
Голландский доктор настаивал, чтоб мы непременно посетили его на другой день, и объявил, что сам
поедет проводить нас миль за десять и
завезет в гости к приятелю своему, фермеру.
— «Что ты, любезный, с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти проехать только двадцать?» — «Сделайте божескую милость, — начал умолять, — на станции гора крута, мои кони не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики
сведут коней вниз и там заложат, и вы
поедете еще двадцать пять верст?» — «Однако не хочу, — сказал я, — если озябну, как же быть?» — «Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость — и ничего.
«Помилуйте! — начали потом пугать меня за обедом у начальника порта, где собиралось человек пятнадцать за столом, — в качках
возят старух или дам». Не знаю, какое различие полагал собеседник между дамой и старухой. «А старика можно?» — спросил я. «Можно», — говорят. «Ну так я
поеду в качке».
«Не успеешь оглянуться, как втянешься опять в эту жизнь», — подумал он, испытывая ту раздвоенность и сомнения, которые в нем вызывала необходимость заискивания в людях, которых он не уважал. Сообразив, куда прежде, куда после
ехать, чтоб не возвращаться, Нехлюдов прежде всего направился в Сенат. Его
проводили в канцелярию, где он в великолепнейшем помещении увидал огромное количество чрезвычайно учтивых и чистых чиновников.
Они
провожали товарища, много пили и играли до 2 часов, а потом
поехали к женщинам в тот самый дом, в котором шесть месяцев тому назад еще была Маслова, так что именно дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
— Ну, брат, не ври, меня не
проведешь, боишься родителя-то? А я тебе скажу, что совершенно напрасно. Мне все равно, какие у вас там дела, а только старик даже рад будет. Ей-богу… Мы прямо на маменькину половину пройдем. Ну, так
едешь, что ли? Я на своей лошади за тобой приехал.
— Да так… не выдержал характера: нужно было забастовать, а я все добивал до сотни тысяч, ну и продул все. Ведь раз совсем
поехал из Ирбита, повез с собой девяносто тысяч с лишком,
поехали меня
провожать, да с первой же станции и заворотили назад… Нарвался на какого-то артиста. Ну, он меня и раздел до последней нитки. Удивительно счастливо играет бестия…
Публика начала съезжаться на воды только к концу мая. Конечно, только половину этой публики составляли настоящие больные, а другая половина
ехала просто весело
провести время, тем более что летом жизнь в пыльных и душных городах не представляет ничего привлекательного.
Когда башкирам было наконец объявлено, что вот барин
поедет в город и там будет хлопотать, они с молчаливой грустью выслушали эти слова, молча вышли на улицу, сели на коней и молча тронулись в свою Бухтарму. Привалов долго
провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло на сердце. Но что он мог в его дурацком положении сделать для этих людей!
— А! (Он снял картуз, величественно
провел рукою по густым, туго завитым волосам, начинавшимся почти у самых бровей, и, с достоинством посмотрев кругом, бережно прикрыл опять свою драгоценную голову.) А я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул.) Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра
едем…
— Ну, вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади. Приведи-ка сюда тройку, мы их заложим в мой тарантас, — он у меня легкий, — и
свези ты меня в Тулу. Теперь ночь лунная, светло и
ехать прохладно. Дорога у вас тут какова?
Некоторые, располагавшие
провести воскресенье иначе, изменили свой план и присоединились к собиравшимся
ехать.
Вышел из 2–го курса,
поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим,
отвез двух человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
То, что «миленький» все-таки
едет, это, конечно, не возбуждает вопроса: ведь он повсюду
провожает жену с той поры, как она раз его попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда не забыл этого, стало быть, ничего, что он
едет, это значит все только одно и то же, что он добрый и что его надобно любить, все так, но ведь Кирсанов не знает этой причины, почему ж он не поддержал мнения Веры Павловны?
— Меня, я думаю, дома ждут обедать, — сказала Верочка: — пора. Теперь, мой миленький, я и три и четыре дня проживу в своем подвале без тоски, пожалуй, и больше проживу, — стану я теперь тосковать! ведь мне теперь нечего бояться — нет, ты меня не
провожай: я
поеду одна, чтобы не увидали как-нибудь.
— Сейчас
ехать в город за исправником, — сказал Кирила Петрович,
проводив мальчика глазами, — да как можно скорее.