Неточные совпадения
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу
варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар
у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу
варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг
у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим знакомым на слабость своих нерв, так испугался, увидав лежавшего на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью. Через час
Варя, жена брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого на постель и осталась
у него ходить за ним.
— А кто их заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуды, я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках
у меня и разбирают. Рыбью шелуху, например, сбрасывали на мой берег шесть лет сряду; ну, куды ее девать? я начал с нее
варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь
у меня всё так.
Катерина. Ах,
Варя, грех
у меня на уме! Сколько я, бедная, плакала, чего уж я над собой не делала! Не уйти мне от этого греха. Никуда не уйти. Ведь это нехорошо, ведь это страшный грех, Варенька, что я другого люблю?
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно
у слезоточивой
Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
— Кто ж будет хлопотать, если не я? — сказала она. — Вот только положу две заплатки здесь, и уху станем
варить. Какой дрянной мальчишка этот Ваня! На той неделе заново вычинила куртку — опять разорвал! Что смеешься? — обратилась она к сидевшему
у стола Ване, в панталонах и в рубашке об одной помочи. — Вот не починю до утра, и нельзя будет за ворота бежать. Мальчишки, должно быть, разорвали: дрался — признавайся?
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо
варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне;
у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях
у зверя, а на лежанке, подле няни.
Редела тень. Восток алел.
Огонь казачий пламенел.
Пшеницу казаки
варили;
Драбанты
у брегу Днепра
Коней расседланных поили.
Проснулся Карл. «Ого! пора!
Вставай, Мазепа. Рассветает».
Но гетман уж не спит давно.
Тоска, тоска его снедает;
В груди дыханье стеснено.
И молча он коня седлает,
И скачет с беглым королем,
И страшно взор его сверкает,
С родным прощаясь рубежом.
Он повел было жизнь холостяка, пересиливал годы и природу, но не пересилил и только смотрел, как ели и пили другие, а
у него желудок не
варил. Но он уже успел нанести смертельный удар своему состоянию.
Кроме крупных распоряжений,
у ней жизнь кишела маленькими заботами и делами. То она заставит девок кроить, шить, то чинить что-нибудь, то
варить, чистить. «Делать все самой» она называла смотреть, чтоб все при ней делали.
— Чем это — позвольте спросить?
Варить суп, ходить друг за другом, сидеть с глазу на глаз, притворяться, вянуть на «правилах», да на «долге» около какой-нибудь тщедушной слабонервной подруги или разбитого параличом старика, когда силы
у одного еще крепки, жизнь зовет, тянет дальше!.. Так, что ли?
И они позвали его к себе. «Мы
у тебя были, теперь ты приди к нам», — сказали они и угощали его обедом, но в своем вкусе, и потому он не ел. В грязном горшке чукчанка
сварила оленины, вынимала ее и делила на части руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое, самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы ели
у тебя, так уж и ты, как хочешь, а ешь
у нас», — говорили они.
— Нет, голубчик, нам, старикам, видно, не
сварить каши с молодыми… В разные стороны мы смотрим, хоть и едим один хлеб. Не возьму я
у Привалова денег, если бы даже он и предложил мне их…
Служим мы ей, а ей это тягостно: «Не стою я того, не стою, недостойная я калека, бесполезная», — а еще бы она не стоила-с, когда она всех нас своею ангельскою кротостью
у Бога вымолила, без нее, без ее тихого слова,
у нас был бы ад-с, даже
Варю и ту смягчила.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной
свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри
у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Нехорошо,
Варя, лениться. Учитесь, дети, учитесь! Не бог знает, какие достатки
у отца с матерью! Не ровен час — понадобится.
Голова вдов; но
у него живет в доме свояченица, которая
варит обедать и ужинать, моет лавки, белит хату, прядет ему на рубашки и заведывает всем домом.
Начиная от «Челышей» и кончая «Семеновной», с первой недели поста актеры жили весело.
У них водились водочка, пиво, самовары, были шумные беседы… Начиная с четвертой — начинало стихать. Номера постепенно освобождались: кто уезжал в провинцию, получив место, кто соединялся с товарищем в один номер. Начинали коптить керосинки: кто прежде обедал в ресторане, стал
варить кушанье дома, особенно семейные.
Варя. Я так думаю, ничего
у нас не выйдет.
У него дела много, ему не до меня… и внимания не обращает. Бог с ним совсем, тяжело мне его видеть… Все говорят о нашей свадьбе, все поздравляют, а на самом деле ничего нет, всё как сон… (Другим тоном.)
У тебя брошка вроде как пчелка.
Входит
Варя, на поясе
у нее вязка ключей.
Варя. Как холодно,
у меня руки закоченели. (Любови Андреевне.) Ваши комнаты, белая и фиолетовая, такими же и остались, мамочка.
Варя. Петя, вот они, ваши калоши, возле чемодана. (Со слезами.) И какие они
у вас грязные, старые…
«Акулина, говорит, Ивановна, вот те я весь тут, со всей полной душой, а вот —
Варя; помоги ты нам, бога ради, мы жениться хотим!» Тут я обомлела, и язык
у меня отнялся.
— Аглая-то бы струсила? — вспылила
Варя, презрительно поглядев на брата, — а низкая, однако же,
у тебя душонка! Не стоите вы все ничего. Пусть она смешная и чудачка, да зато благороднее всех нас в тысячу раз.
Мне очень жаль
Варю, жаль Ганю…
у них, без сомнения, вечные интриги, без этого им невозможно.
— Нет, это уж всё враги мои. Будьте уверены, князь, много проб было; здесь искренно не прощают! — горячо вырвалось
у Гани, и он повернулся от
Вари в сторону.
— Ему сегодня подарок от нее самой, — сказала
Варя, — а вечером
у них всё решается.
— Негодные Ганька, и
Варя, и Птицын! Я с ними не буду ссориться, но
у нас разные дороги с этой минуты! Ах, князь, я со вчерашнего очень много почувствовал нового; это мой урок! Мать я тоже считаю теперь прямо на моих руках; хотя она и обеспечена
у Вари, но это всё не то…
«Что-нибудь новое
у него на уме!» — подумала
Варя.
— Что сделала? Куда ты меня тащишь? Уж не прощения ли просить
у ней, за то, что она твою мать оскорбила и твой дом срамить приехала, низкий ты человек? — крикнула опять
Варя, торжествуя и с вызовом смотря на брата.
Самое же капитальное известие в том, что Лизавета Прокофьевна, безо всякого шуму, позвала к себе Варвару Ардалионовну, сидевшую
у девиц, и раз навсегда выгнала ее из дому, самым учтивейшим, впрочем, образом, — «от самой
Вари слышал».
— Я вам сейчас принесу.
У нас всей прислуги кухарка да Матрена, так что и я помогаю.
Варя над всем надсматривает и сердится. Ганя говорит, вы сегодня из Швейцарии?
Ганя схватился за голову и побежал к окну;
Варя села
у другого окна.
— Он самый… Сродственник он мне, а прямо скажу: змей подколодный. Первое дело — с Кишкиным конпанию завел, потом Ястребова к себе на фатеру пустил…
У них теперь на Фотьянке черт кашу
варит.
«Он, говорит,
у меня не был, а был
у повара, севрюги кусок принес, просил селянку
сварить».
А Великий пост был:
у нас в доме как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего не
варили, да и то по середам и по пятницам без масла.
— Выкинуть их совсем, дурак этакий! — вспылил Петр Петрович. — Изжарить порядочно не умеет: либо
сварит, либо иссушит все… Чтобы в соку
у меня было подано свежих три куропатки.
—
У меня коли уху готовят: сперва из мелких стерлядей бульон сделают, да луку головку туда бросят, потом сквозь чистое полотенце процедят да в этом-то бульоне уж и
варят настоящую стерлядь! Так она так на зубах и брызжет!
— Возьми вон там, — указал он Валеку на большую корзину, которую, войдя, оставил
у порога, — да разведи огонь. Мы будем сегодня
варить обед.
И тут-то этакую гадость гложешь и вдруг вздумаешь: эх, а дома
у нас теперь в деревне к празднику уток, мол, и гусей щипят, свиней режут, щи с зашеиной
варят жирные-прежирные, и отец Илья, наш священник, добрый-предобрый старичок, теперь скоро пойдет он Христа славить, и с ним дьяки, попадьи и дьячихи идут, и с семинаристами, и все навеселе, а сам отец Илья много пить не может: в господском доме ему дворецкий рюмочку поднесет; в конторе тоже управитель с нянькой вышлет попотчует, отец Илья и раскиснет и ползет к нам на дворню, совсем чуть ножки волочит пьяненький: в первой с краю избе еще как-нибудь рюмочку прососет, а там уж более не может и все под ризой в бутылочку сливает.
— Не
у чего мне, ваше сиятельство, таланту быть, в кухарки нынче поступил, только и умею овсяную кашицу
варить, — отвечал он, и князь при этом обыкновенно отвертывался, не желая слышать от старика еще более, может быть, резкого отзыва о господах.
Вон Матвей Матвеич вышел из дому, с толстой палкой, в шестом часу вечера, и всякому известно, что он идет делать вечерний моцион, что
у него без того желудок не
варит и что он остановится непременно
у окна старого советника, который, также известно, пьет в это время чай.
—
Варя, пожалуйста, читай поскорее, — сказала она, подавая ей книгу и ласково потрепав ее по руке, — я непременно хочу знать, нашел ли он ее опять. (Кажется, что в романе и речи не было о том, чтобы кто-нибудь находил кого-нибудь.) А ты, Митя, лучше бы завязал щеку, мой дружок, а то свежо и опять
у тебя разболятся зубы, — сказала она племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на нее, должно быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
— Здесь вам не постоялый двор, господин, мы обеда для проезжих не содержим. Раков
сварить аль самовар поставить, а больше нет
у нас ничего. Рыба свежая завтра лишь будет.
Вода, заранее уже налитая в кофейник, начала невдолге закипать вместе с насыпанным в нее кофеем. Девочка и мальчик с полатей смотрели на всю эту операцию с большим любопытством, да не меньше их и сама Парасковья: кофею
у них никогда никто из проезжающих не
варил.
Однако ж дело кое-как устроилось. Поймали разом двух куриц, выпросили
у протопопа кастрюлю и, вместо плиты, под навесом на кирпичиках
сварили суп. Мало того: хозяин добыл где-то связку окаменелых баранок и крохотный засушенный лимон к чаю. Мы опасались, что вся Корчева сойдется смотреть, как имущие классы суп из курицы едят, и, чего доброго, произойдет еще революция; однако бог миловал. Поевши, все ободрились и почувствовали прилив любознательности.
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно
сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря и исправника, так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал
у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
— Правда, истинная правда, — отвечал, вздохнув, ротмистр. — Вот мы с лекарем маленькую новость сделали: дали Варнаве мертвого человека
сварить, а и то сколько пошло из этого вздора! Кстати, дьякон: ты, брат, не забудь, что ты обещал отобрать
у Варнавки эти кости!
— Ну, что там валять петрушку, — перебила Варвара. — Ведь вы знаете,
у него все привереды. Приходите и
варите.