Неточные совпадения
Наверное, впрочем, неизвестно, хотя
в показаниях
крестьяне выразились прямо, что земская полиция был-де блудлив, как кошка, и что уже не раз они его оберегали и один раз даже выгнали нагишом из какой-то
избы, куда он было забрался.
В ноябре начинается снег и мороз, который к Крещенью усиливается до того, что
крестьянин, выйдя на минуту из
избы, воротится непременно с инеем на бороде; а
в феврале чуткий нос уж чувствует
в воздухе мягкое веянье близкой весны.
Он был добр и человеколюбив, лечил бедных больных и
крестьян даром, сам ходил
в их конуры и
избы и оставлял деньги на лекарство, но притом был и упрям, как мул.
С каким удовольствием я поел крестьянского хлеба! Вечером
в избу собрались все
крестьяне. Они рассказывали про свое житье-бытье на новом месте и часто вздыхали. Должно быть, несладко им досталось переселение. Если бы не кета, они все погибли бы от голода, только рыба их и поддержала.
Даже барщинские
крестьяне — и те не до конца претерпевали, потому что имели свое хозяйство,
в котором самостоятельно распоряжались, и свои
избы,
в которых хоть на время могли укрыться от взора помещика и уберечься от случайностей.
В Тымовском округе, например, поселенца не произведут
в крестьяне, пока он должен
в казну и пока у него
изба не покрыта тесом.
Все там было свое как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь
в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу
крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и замирают, рея
в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное, и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
Торгуют
крестьяне гвоздями, вытаскиваемыми из стен собственных
изб, досками, выламываемыми из собственных клетей и ворот, сошниками собственных сох, а равно находимыми на дороге подковами. Все сии товары сбываются ими местным Финагеичам
в обмен на водку.
В конце зимы другие двадцать человек отправились туда же и с наступившею весною посеяли двадцать десятин ярового хлеба, загородили плетнями дворы и хлевы, сбили глиняные печи и опять воротились
в Симбирскую губернию; но это не были
крестьяне, назначаемые к переводу; те оставались дома и готовились к переходу на новые места: продавали лишний скот, хлеб, дворы,
избы, всякую лишнюю рухлядь.
Два
крестьянина, вооруженные топорами, ввели Рославлева
в избу.
Через несколько минут вошли
в избу отставной солдат с ружьем, а за ним широкоплечий
крестьянин с рыжей бородою, вооруженный также ружьем и большим поварским ножом, заткнутым за пояс.
В сенях и вокруг
избы столпилось человек двести
крестьян, по большей части с ружьями, отбитыми у французских солдат.
По всем приметам, это был Тимошка Белоус, тот самый беломестный казак [Беломестный казак — так называли свободных людей из
крестьян в XVIII
в., которые несли гарнизонную службу на южной границе Урала. За это они получали во владение пахотную землю, сенокосные угодья и были освобождены от податей.], который сидел за дубинщину
в усторожской судной
избе и потом бежал. О нем уже ходили слухи, что он пристал к мятежникам и даже «атаманит».
В нижней клети усторожской судной
избы сидели вместе башкир-переметчик Аблай, слепец Брехун, беломестный казак Тимошка Белоус и дьячок из Служней слободы Прокопьевского монастыря Арефа. Попали они вместе благодаря большому судному делу, которое вершилось сейчас
в Усторожье воеводой Полуектом Степанычем Чушкиным. А дело было не маленькое. Бунтовали
крестьяне громадной монастырской вотчины. Узники прикованы были на один железный прут. Так их водили и на допрос к воеводе.
Видят мужики: хоть и глупый у них помещик, а разум ему дан большой. Сократил он их так, что некуда носа высунуть: куда ни глянут — всё нельзя, да не позволено, да не ваше! Скотинка на водопой выйдет — помещик кричит: «Моя вода!» — курица за околицу выбредет — помещик кричит: «Моя земля!» И земля, и вода, и воздух — все его стало! Лучины не стало мужику
в светец зажечь, прута не стало, чем
избу вымести. Вот и взмолились
крестьяне всем миром к Господу Богу...
И живет до сих пор Герасим бобылем [Бобыль — безземельный, одинокий крестьянин-бедняк.]
в своей одинокой
избе; здоров и могуч по-прежнему и работает за четырех по-прежнему и по-прежнему важен и степенен.
Потом староста уведомляет о хозяйственных распоряжениях: лесу господского продано
крестьянам на дрова на семь рублей с полтиной, да на две
избы, по пяти рублей за
избу, да с Антошки взято пять рублей за то, что осмелился назвать барина
в челобитной отцом, а не господином.
В действительности было вот что: довольно далеко от нас, — верст более чем за сто, — была деревня, где
крестьяне так же голодали, как и у нас, и тоже все ходили побираться кто куда попало. А так как
в ближних к ним окрестных селениях нигде хлеба не было, то многие
крестьяне отбивались от дома
в дальние места и разбредались целыми семьями, оставляя при
избе какую-нибудь старуху или девчонку, которой «покидали на пропитание» ранее собранных «кусочков».
В нескольких господских имениях такое упорство
крестьян было строго наказано; но мужики претерпевали, но не сеялись; кое-где они «скрыли семена», побросав их
в мешках
в картофельные ямы или овины, или спустили
в подполья
изб и
в другие скрытные места.
Закутавшись
в шубу либо
в армяк,
крестьянин, лежа
в избе, не нарадуется.
Расходятся мирно и тихо по
избам, и там
в первый раз после лета вздувают огни. Теперь барские дожинные столы перевелись, но у зажиточных
крестьян на Успеньев день наемным жнеям и жнецам ставят еще сытный обед с вином, с пивом и непременно с деженем, а после обеда где-нибудь за околицей до поздней ночи молодежь водит хороводы, либо, рассевшись по зеленому выгону, поет песни и взапуски щелкает свежие, только что созревшие орехи.
Мужики, напирая друг на друга, старались не глядеть
в лицо солдатам, которые, дрожа от мороза, подпрыгивали, выколачивая стынущими ногами самые залихватские дроби. Солдаты были ни скучны, ни веселы: они исполняли свою службу покойно и равнодушно, но мужикам казалось, что они злы, и смущенные глаза
крестьян, блуждая, невольно устремлялись за эту первую цепь, туда, к защитам
изб, к простору расстилающихся за ними белых полей.
Мужицкой нищеты мы не видали.
В нашей подгородной усадьбе
крестьяне жили исправно,
избы были новые и выстроенные по одному образцу,
в каждом дворе по три лошади, бабы даже франтили, имея доход с продажи
в город молока, ягод, грибов. Нищенство или голытьбу
в деревне мы даже с трудом могли себе представать. Из дальних округ приходили круглый год обозы с хлебом, с холстом, с яблоками, свиными тушами, живностью, грибами.
К быту крепостных
крестьян я
в оба приезда на вакации и впоследствии,
в наезды из Дерпта, достаточно присматривался, ходил по
избам, ездил на работы, много расспрашивал и старых дворовых, и старост, и баб. Когда дошел
в Дерпте до пятого курса медицинского факультета, то лечил и мужиков и дворовых.
Шкот сам умел стряпать брошюры, — это их англичанская страсть, — и он поехал
в Петербург, чтобы напечатать, что
крестьяне слепнут и наживают удушье от курных
изб; но напечатать свою брошюру о том, что
крестьяне слепнут, ему не удалось, а противная партия, случайно или нет, была поддержана
в листке, который выходил
в Петербурге «под гербом» и за подписью редактора Бурнашова.
О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские
крестьяне, всегда живущие
в беструбных
избах.
Соломонида лежала вытянувшись, со сложенными на груди руками. Баба дотронулась до этих рук и, взвизгнув на всю
избу, как шальная бросилась вон. Прибежав
в деревню, она, конечно, всполошила всех. Староста Архипыч с двумя
крестьянами отправились
в избу Соломониды и действительно убедились, что она умерла. Кот тоже оказался околевшим.
Татьяна Петровна, между тем, выбежав из сада, остановилась, а затем медленно, шагом прогулки, пошла
в сторону от дороги, где вдалеке, так и сям виднелись
избы мелких приискателей-крестьян.
Он пошел по селу по тому направлению, где около церкви,
в стороне от крестьянских
изб, кстати сказать, по их внешнему виду, указывавших на довольство их обитателей, виднелся небольшой домик сельского священника, любимого и уважаемого не только
крестьянами села Отрадного, но и
крестьянами соседних сел, отца Иосифа.
В дверях комнаты, служившей кабинетом Караулову — Федор Дмитриевич занимал половину
избы одного из богатых
крестьян села — показался денщик, бравый парень с плутоватыми глазами, какими часто обладает русский солдат, но которые далеко не служат признаком нечестной натуры, а лишь врожденной сметливости и вымуштрованной ловкости.
Несколько лет тому назад простой случай открыл одного такого охотника, десятки же других остаются неуличенными. Двое рабочих, возвращаясь с приисков, пришли
в ближайшее село и попросились переночевать
в доме зажиточного
крестьянина. Дома была одна маленькая девочка, которая не пустила их без старших
в избу, а проводила
в баню.
В описываемое нами время
в селе Грузине царил образцовый порядок — там сам граф входил положительно во все, и кроме того, за всеми глядел зоркий глаз графской экономки Настасьи Федоровны Минкиной. На улицах села была необыкновенная чистота, не видно было ни сору, ни обычного
в деревнях навозу, каждый
крестьянин обязан был следить за чистотой около своей
избы, под опасением штрафа или даже более строгого наказания.
— Ну и глазастая эта у нас «барская барыня», — говорили наемные рабочие и работницы, жившие
в дворовых
избах, и
крестьяне села, подряжавшиеся на работу.
Парни вошли
в избу, я остался на улице, разговаривая с знакомым
крестьянином Васильем Ореховым, бывшим моим школьником. Сын его был один из пятерых, тот самый женатый парень, который шел, подпевая подголоском.
И вы, наконец,
крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха
в ваши
избы,
в точном уверении, что найдете защищение.