Неточные совпадения
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и
было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле;
по крайней мере, я
буду спокоен в
сердце.
Да,
был я строг
по времени,
А впрочем, больше ласкою
Я привлекал
сердца.
Вдруг песня хором грянула
Удалая, согласная:
Десятка три молодчиков,
Хмельненьки, а не валятся,
Идут рядком,
поют,
Поют про Волгу-матушку,
Про удаль молодецкую,
Про девичью красу.
Притихла вся дороженька,
Одна та песня складная
Широко, вольно катится,
Как рожь под ветром стелется,
По сердцу по крестьянскому
Идет огнем-тоской!..
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и
сердца; но у него
был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход
по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его
было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он и прежде
был готов
по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении оставаться не может; что такое выражение, как"мера возможности", ничего не говорит ни уму, ни
сердцу и что ясен только закон.
Но все, как бурные, так и кроткие, оставили
по себе благодарную память в
сердцах сограждан, ибо все
были градоначальники.
Бородавкин чувствовал, как
сердце его, капля
по капле, переполняется горечью. Он не
ел, не
пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до того простою и ясною, что непонимание ее нельзя
было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это
было тем мучительнее, чем больше должен
был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
Так
было и в настоящем случае. Как ни воспламенились
сердца обывателей
по случаю приезда нового начальника, но прием его значительно расхолодил их.
—
По делом за то, что всё это
было притворство, потому что это всё выдуманное, а не от
сердца. Какое мне дело
было до чужого человека? И вот вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
Не позволяя себе даже думать о том, что
будет, чем это кончится, судя
по расспросам о том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем приготовился терпеть и держать свое
сердце в руках часов пять, и ему это казалось возможно.
Нынче в Летнем Саду
была одна дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием
сердца, ожидая, что это она, следил, в то время как она подходила к ним
по дорожке.
Косые лучи солнца
были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды,
был тяжел и чмокал;
по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту
была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя
было дотронуться, так они разгорелись;
сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались
по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
Для Сергея Ивановича меньшой брат его
был славный малый, с
сердцем поставленным хорошо (как он выражался
по — французски), но с умом хотя и довольно быстрым, однако подчиненным впечатлениям минуты и потому исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего брата, он иногда объяснял ему значение вещей, но не мог находить удовольствия спорить с ним, потому что слишком легко разбивал его.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение
по моему
сердцу; это чувство —
было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не
был этим поражен неприятно.
Вулич шел один
по темной улице; на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может
быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до
сердца…
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла
по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку
по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся
сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я
был доселе?
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил руку на
сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не
было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме, то,
по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
Он
был любим…
по крайней мере
Так думал он, и
был счастлив.
Стократ блажен, кто предан вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник на ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто всё предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье
сердце опыт остудил
И забываться запретил!
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла;
Но в старину княжна Алина,
Ее московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то время
был еще жених
Ее супруг, но
по неволе;
Она вздыхала о другом,
Который
сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон
был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей
сердце громче говорит.
Она его не
будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым
по небу голубому,
О нем два
сердца, может
быть,
Еще грустят… На что грустить?..
Упала…
«Здесь он! здесь Евгений!
О Боже! что подумал он!»
В ней
сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором
по наказу
пели(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не
елиИ пеньем
были заняты:
Затея сельской остроты!).
Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить не могу: «Матерь божия, не оставь их!..» Тут уж боль подступила ей под самое
сердце,
по глазам видно
было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой батюшка, так и текут.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не
было ничего видно. А когда сошли и воротились
по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не
было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на
сердце, и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.
Тарасу
было это не
по сердцу.
Ему как-то предчувствовалось, что,
по крайней мере, на сегодняшний день он почти наверное может считать себя безопасным. Вдруг в
сердце своем он ощутил почти радость: ему захотелось поскорее к Катерине Ивановне. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки
поспеет, и там, сейчас, он увидит Соню.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло
по его
сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут
была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это
было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
Кабанова. Знаю я, знаю, что вам не
по нутру мои слова, да что ж делать-то, я вам не чужая, у меня об вас
сердце болит. Я давно вижу, что вам воли хочется. Ну что ж, дождетесь, поживете и на воле, когда меня не
будет. Вот уж тогда делайте, что хотите, не
будет над вами старших. А может, и меня вспомянете.
Ожидая воды, Бердников пожаловался на неприятную погоду, на усталость
сердца, а затем, не торопясь,
выпив воды, он, постукивая указательным пальцем
по столу, заговорил деловито, но как будто и небрежно...
Был ему
по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее — и Обломов хотя
был ласков со всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может
быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
По приемам Анисьи,
по тому, как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с засученными рукавами, в пять минут привела полгода не топленную кухню в порядок, как смахнула щеткой разом пыль с полок, со стен и со стола; какие широкие размахи делала метлой
по полу и
по лавкам; как мгновенно выгребла из печки золу — Агафья Матвеевна оценила, что такое Анисья и какая бы она великая сподручница
была ее хозяйственным распоряжениям. Она дала ей с той поры у себя место в
сердце.
Если ошибусь, если правда, что я
буду плакать над своей ошибкой,
по крайней мере, я чувствую здесь (она приложила ладонь к
сердцу), что я не виновата в ней; значит, судьба не хотела этого, Бог не дал.
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались и
по лицу разливалась тень безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо
было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из
сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
Несколько раз делалось ему дурно и проходило. Однажды утром Агафья Матвеевна принесла
было ему,
по обыкновению, кофе и — застала его так же кротко покоящимся на одре смерти, как на ложе сна, только голова немного сдвинулась с подушки да рука судорожно прижата
была к
сердцу, где, по-видимому, сосредоточилась и остановилась кровь.
Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость
была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить
по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение
сердца и изредка ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.
Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо, то влево, то вниз, смотря
по тому, как двигалась рука. В нем
была деятельная работа: усиленное кровообращение, удвоенное биение пульса и кипение у
сердца — все это действовало так сильно, что он дышал медленно и тяжело, как дышат перед казнью и в момент высочайшей неги духа.
Он
был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим
сердцем взбегал на галерею, обегал
по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее
будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах.
— Знаю, не говорите — не от
сердца, а
по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и
был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж, я думаю, мозги-то размягчились!
Он ходил
по дому,
по саду,
по деревне и полям, точно сказочный богатырь, когда
был в припадке счастья, и столько силы носил в своей голове,
сердце, во всей нервной системе, что все цвело и радовалось в нем.
Нравственное лицо его
было еще неуловимее. Бывали какие-то периоды, когда он «обнимал,
по его выражению, весь мир», когда чарующею мягкостью открывал доступ к
сердцу, и те, кому случалось попадать на эти минуты, говорили, что добрее, любезнее его нет.
Он уже не по-прежнему, с стесненным
сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни на что не глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где
была детская и его спальня, где стояла его кровать, где сиживала его мать.
Голова ее приподнялась, и
по лицу на минуту сверкнул луч гордости, почти счастья, но в ту же минуту она опять поникла головой.
Сердце билось тоской перед неизбежной разлукой, и нервы упали опять. Его слова
были прелюдией прощания.
Она
была отличнейшая женщина
по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
— Что вы так смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? — говорила она тихо, точно
пела, — разве ничего не осталось на мою долю в этом
сердце? А помните, когда липы цвели?
— Разве я тебя меньше люблю? Может
быть, у меня
сердце больше болит
по тебе.
— Да, вот с этими, что порхают
по гостиным,
по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе, то говорю, что во мне
есть; язык мой верно переводит голос
сердца. Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
Видно
было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и
сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую голову»,
по всей жизни его прошел бы паралич.
В университете Райский делит время,
по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти.
По вечерам сидит в «своем кружке», то
есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных
сердец.
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли
по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня
сердце: бедный старик
был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к двери.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним
была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее
по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел
было привстать, хотел
было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв
сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.