Неточные совпадения
Молчим: тут спорить нечего,
Сам барин
брата старосты
Забрить бы не велел,
Одна Ненила Власьева
По сыне горько плачется,
Кричит: не наш черед!
— Нам,
брат, этой бумаги целые вороха показывали — да пустое дело вышло! а с тобой нам ссылаться не пригоже, потому ты, и по обличью видно, беспутной оной Клемантинки лазутчик! —
кричали одни.
Николай Щербацкий, двоюродный
брат Кити, в коротенькой жакетке и узких панталонах, сидел с коньками на ногах на скамейке и, увидав Левина,
закричал ему...
— Стой! —
закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. —
Брат твой оставил письмо тебе и записку. Постой, где они?
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей
братье рифмачам
Кричит: «Да перестаньте плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...
— Я,
брат, два раза к тебе заходил… Видишь, очнулся! —
крикнул Разумихин.
— Экая морская каюта, —
закричал он, входя, — всегда лбом стукаюсь; тоже ведь квартирой называется! А ты,
брат, очнулся? Сейчас от Пашеньки слышал.
— И — аминь! —
крикнул Лютов, надевая шапку. — А ты — удирай! Об этом тебя и Дуняша просит. Уезжай,
брат! Пришибут.
И, протянув руки
брату, весело
крикнул...
— Н-нет,
братья, — разрезал воздух высокий, несколько истерический крик. Самгин ткнулся в спину Туробоева и, приподнявшись на пальцах ног, взглянул через его плечо, вперед, откуда
кричал высокий голос.
Часа через три
брат разбудил его, заставил умыться и снова повел к Премировым. Клим шел безвольно, заботясь лишь о том, чтоб скрыть свое раздражение. В столовой было тесно, звучали аккорды рояля, Марина
кричала, притопывая ногой...
— Не верьте ему, —
кричала Татьяна, отталкивая
брата плечом, но тут Любаша увлекла Гогина к себе, а Варвара попросила девушку помочь ей; Самгин был доволен, что его оставили в покое, люди такого типа всегда стесняли его, он не знал, как держаться с ними.
— Эй! Ты,
брат! —
кричали они по очереди, почесывая кто затылок, кто спину. — Как там тебя? Эй, ты! Что тебе тут?
— А! так-то, кума! Хорошо, вот
брат даст вам знать! А ты заплатишь мне за бесчестье! Где моя шляпа? Черт с вами! Разбойники, душегубцы! —
кричал он, идучи по двору. — Заплатишь мне за бесчестье!
— Послушайте,
брат, —
закричите кого-нибудь в окно.
Чрез полчаса стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «Что это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться по этаким местам!» Мы распрощались с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с вами увидеться, —
кричал доктор, — если не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит
брат, мы вместе поедем на самый мыс смотреть соль в горах, которая там открылась».
— Даром землю отдам, только подпишись. Мало они нашего
брата околпачивали. Нет,
брат, шалишь, нынче мы и сами понимать стали, — добавил он и стал подзывать отбившегося стригуна-жеребенка. — Коняш, коняш! —
кричал он, остановив лошадь и оглядываясь назад, но стригун был не назади, а сбоку, — ушел в луга.
Ведь я наверно знаю, что Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще,
кричал в трактире пьяный, с цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а
брат Иван — так вот тот достоин.
А когда вы вошли тогда и когда я вас кликнула, а ему велела воротиться, то, как вошел он с вами, меня до того захватил гнев за ненавистный, презрительный взгляд, которым он вдруг поглядел на меня, что — помните — я вдруг
закричала вам, что это он, он один уверил меня, что
брат его Дмитрий убийца!
— Алеша, я ведь не велел приходить! — свирепо
крикнул он
брату. — В двух словах: чего тебе надо? В двух словах, слышишь?
Судебный пристав тотчас к нему приблизился. Алеша вдруг вскочил и
закричал: «Он болен, не верьте ему, он в белой горячке!» Катерина Ивановна стремительно встала со своего стула и, неподвижная от ужаса, смотрела на Ивана Федоровича. Митя поднялся и с какою-то дикою искривленною улыбкой жадно смотрел и слушал
брата.
—
Брат, —
крикнул ему вслед Алеша, — если что-нибудь сегодня с тобой случится, подумай прежде всего обо мне!..
— Кофе холодный, —
крикнул он резко, — не потчую. Я,
брат, сам сегодня на одной постной ухе сижу и никого не приглашаю. Зачем пожаловал?
Вот достигли эшафота: «Умри,
брат наш, —
кричат Ришару, — умри во Господе, ибо и на тебя сошла благодать!» И вот покрытого поцелуями
братьев брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и на него сошла благодать.
— Ну не говорил ли я, — восторженно
крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я,
брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь,
брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки, звал его и манил, видимо боясь не только
крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.
— Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь! — горячо
крикнул на
брата Алеша.
Известие страшно потрясло Алешу. Он пустился к трактиру. В трактир ему входить было в его одежде неприлично, но осведомиться на лестнице и вызвать их, это было возможно. Но только что он подошел к трактиру, как вдруг отворилось одно окно и сам
брат Иван
закричал ему из окна вниз...
— Нет, сегодня она не придет, есть приметы. Наверно не придет! —
крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за столом с
братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
Филофей задергал вожжами,
закричал тонким-тонким голосом: «Эх вы, махонькие!» —
братья его подскочили с обеих сторон, подстегнули под брюхо пристяжных — и тарантас тронулся, свернул из ворот на улицу; кудластый хотел было махнуть к себе на двор, но Филофей образумил его несколькими ударами кнута — и вот мы уже выскочили из деревни и покатили по довольно ровной дороге, между сплошными кустами густого орешника.
— Ну,
брат, потешил! —
кричал Обалдуй, не выпуская изнеможенного рядчика из своих объятий, — потешил, нечего сказать! Выиграл,
брат, выиграл! Поздравляю — осьмуха твоя! Яшке до тебя далеко… Уж я тебе говорю: далеко… А ты мне верь! (И он снова прижал рядчика к своей груди.)
— О ком она говорит? —
закричал Сенатор. — А? Как это вы, сестрица, позволяете, чтоб эта, черт знает кто такая, при вас так говорила о дочери вашего
брата? Да и вообще, зачем эта шваль здесь? Вы ее тоже позвали на совет? Что она вам — родственница, что ли?
Через несколько недель полковник Семенов (
брат знаменитой актрисы, впоследствии княгини Гагариной) позволил оставлять свечу, запретив, чтоб чем-нибудь завешивали окно, которое было ниже двора, так что часовой мог видеть все, что делается у арестанта, и не велел в коридоре
кричать «слушай».
— А? что? —
крикнул на него Савельцев, — или и тебе того же хочется? У меня расправа короткая! Будет и тебе… всем будет! Кто там еще
закричал?.. запорю! И в ответе не буду! У меня,
брат, собственная казна есть! Хребтом в полку наживал… Сыпну денежками — всем рты замажу!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний
брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги,
закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Поэтому мы все больше и больше попадали во власть «того света», который казался нам наполненным враждебной и чуткой силой… Однажды старший
брат страшно
закричал ночью и рассказал, что к нему из соседней темной комнаты вышел чорт и, подойдя к его кровати, очень изящно и насмешливо поклонился.
Однажды, когда он весь погрузился в процесс бритья и, взяв себя за кончик носа, выпятил языком подбриваемую щеку, старший
брат отодвинул через форточку задвижку окна, осторожно спустился в комнату и открыл выходную дверь. Обеспечив себе таким образом отступление, он стал исполнять среди комнаты какой-то дикий танец: прыгал, кривлялся, вскидывал ноги выше головы и
кричал диким голосом: «Гол, шлеп, тана — на»…
Старший
брат в виде короля восседал на высоком стуле, задрапированный пестрым одеялом, или лежал на одре смерти; сестренку, которая во всем этом решительно ничего не понимала, мы сажали у его ног, в виде злодейки Урсулы, а сами, потрясая деревянными саблями, кидали их с презрением на пол или
кричали дикими голосами...
На следующий вечер старший
брат, проходя через темную гостиную, вдруг
закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Эта ночь у нас прошла тревожно: старший
брат, проснувшись, увидел, что к нему тянутся черные бархатные руки, и
закричал… Я тоже спал плохо и просыпался в поту от бессвязных сновидений…
Раз кто-то
крикнул во дворе: «Ведут!..» Поднялась кутерьма, прислуга выбегала из кухни, бежали горничные, конюха, бежали соседи из переулка, а на перекрестке гремели барабаны и слышался гул. Мы с
братом тоже побежали… Но оказалось, что это везли для казни на высокой телеге арестанта…
— Дурак! Сейчас закроют библиотеку, —
крикнул брат и, выдернув книгу, побежал по улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек. На последних, торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и… какой-то седой старик гуляет с детыми и смотрит на внучку с нежностью и печалью…
— Не отдам Харитину! —
кричал старик. — Нет,
брат, шалишь!.. Самому дороже стоит!
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты,
брат, не
кричи, я тебя не боюсь…»
Мне школа сразу не понравилась,
брат же первые дни был очень доволен, легко нашел себе товарищей, но однажды он во время урока заснул и вдруг страшно
закричал во сне...
С неделю
братья не выходили во двор, а потом явились более шумные, чем прежде; когда старший увидал меня на дереве, он
крикнул ласково...
Я вытащил тяжелую скатерть, выбежал с нею на двор, но когда опустил край ее в чан с «кубовой», на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая ее широкими лапами,
крикнул брату, следившему из сеней за моею работой...
— Что сделала? Куда ты меня тащишь? Уж не прощения ли просить у ней, за то, что она твою мать оскорбила и твой дом срамить приехала, низкий ты человек? —
крикнула опять Варя, торжествуя и с вызовом смотря на
брата.
Это давеча всё у Ганечки было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там его сестра
крикнула мне в глаза: «Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!» — а Ганечке,
брату, в лицо плюнула.
— До трех раз! нет,
брат, до трех раз!.. —
кричал Самойло Евтихыч, барахтаясь на земле.