Неточные совпадения
Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое
больше, чем обыкновенно, питаясь квасом,
луком и черным хлебом, молотя и возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России.
— Ешьте
больше овощей и особенно — содержащих селитру, каковы:
лук, чеснок, хрен, редька… Полезна и свекла, хотя она селитры не содержит. Вы сказали — две трефы?
— Не велеть ли Антипке постом сделать гору? — вдруг опять скажет Обломов. —
Лука Савич, мол, охотник
большой, не терпится ему…
Дальше набрел он на постройку дома, на кучу щепок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников.
Большой каравай хлеба, накрошенный в квас
лук да кусок красноватой соленой рыбы — был весь обед.
Добрый Константин Николаевич перепробовал, по моей просьбе, все фрукты и верно передавал мне понятие о вкусе каждого. «Это сладко, с приятной кислотой, а это дряблый, невкусный; а этот, — говорил он про какой-то небольшой, облеченный красной кожицей плод,
больше похожий на ягоду, — отзывается печеным
луком» и т. д.
У Марьи Степановны не было тайн от немой, и последняя иногда делилась ими с Лукой, хотя с
большой осторожностью, потому что
Лука иногда мог и сболтнуть лишнее, особенно под пьяную руку.
Лошадей
больше нельзя было рассмотреть, а кошевая точно сама собой неслась в снежную даль, как стрела, выпущенная из
лука могучей рукой.
В их
большом каменном доме было просторно и летом прохладно, половина окон выходила в старый тенистый сад, где весной пели соловьи; когда в доме сидели гости, то в кухне стучали ножами, во дворе пахло жареным
луком — и это всякий раз предвещало обильный и вкусный ужин.
Помню только
больших кряковных уток, которыми от времени до времени, чуть не задаром, оделял всю округу единственный в этой местности ружейный охотник, экономический крестьянин
Лука.
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах. Вот приедет главный управляющий
Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его
больше водкой поили. Волю объявят, а как и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
Лука Никонович был женат, по приказанию родительскому, на богатой девушке, которой он не любил и с которою в жизни не нашел никакого утешения; но сестру свою, Ульяну Никоновну, он выдал замуж за мирового посредника Звягина по взаимной склонности и жил с зятем в
большой дружбе, любил сестру, разделился с нею по-братски, крестил ее детей и заботился поокруглить и расширить небольшой наследственный зятнин участок.
Изруби ты туда еще пом-д'амуров, немного чесноку, немного
луку, и на подмазе из сливочного масла — только на подмазе, не
больше, понимаешь? — изжарь все это.
— Ты, луковница, опять с своим товаром выехала! — говорил Петр Михайлыч бабе, около которой стояла
большая корзина с
луком.
Мелкая торговля, бьющаяся изо всех сил вылезти в магазины, так и стала ему кидаться в глаза со всех сторон; через каждые почти десять шагов ему попадался жид, и из
большей части домов несло жареным
луком и щукой; но еще более безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек двадцать мастеровых; никогда и нигде Калинович не видал народу более истощенного и безобразного: даже самое опьянение их было какое-то мрачное, свирепое; тут же, у кабака, один из них, свалившись на тротуар, колотился с ожесточением головой о тумбу, а другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая...
Пришел высокий, бритый, желтолицый повар
Лука с
большой продолговатой белой лоханью, которую он с трудом, осторожно держал за ушки, боясь расплескать воду на паркет.
За опричниками ехал сам царь Иван Васильевич, верхом, в
большом наряде, с колчаном у седла, с золоченым
луком за спиною. Венец его шишака был украшен деисусом, то есть изображением на финифти спасителя, а по сторонам богородицы, Иоанна Предтечи и разных святых. Чепрак под ним блистал дорогими каменьями, а на шее у вороного коня вместо науза болталась собачья голова.
Он уже отрубил себе от тонкой жердины дорожную дубинку, связал маленький узелок, купил на базаре две
большие лепешки с
луком и, засунув их в тот же карман, где лежали у него деньги, совсем готов был выступить в поход, как вдруг приехал новый протопоп Иродион Грацианский.
Каратаев вел жизнь самобытную:
большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом на лошади и не слезал с нее по целым дням, как башкирец, даже ноги у него были колесом, как у башкирца; стрелял из
лука, разбивая стрелой яйцо на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане с печью, прямо из сеней, целый день глядел, высунувшись, в поднятое окошко, даже зимой в жестокие морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
— Какое приданое? Девку берут, девка важная. Да ведь такой чорт, что и отдать-то еще за богатого хочет. Калым
большой содрать хочет.
Лука есть казак, сосед мне и племянник, молодец малый, чтò чеченца убил, давно уж сватает; так все не отдает. То, другое да третье; девка молода, говорит. А я знаю, что думает. Хочет, чтобы покла̀нялись. Нынче чтò сраму было за девку за эту. А всё Лукашке высватают. Потому первый казак в станице, джигит, абрека убил, крест дадут.
— Покупай кинжал и зипун. Давай денег
больше. И портки продам. Бог с тобой, — говорил
Лука. — Мне не налезут; поджарый чорт был.
Лука. Ничего не будет! Ничего! Ты — верь! Спокой и —
больше ничего! Призовут тебя к господу и скажут: господи, погляди-ка, вот пришла раба твоя, Анна…
Лука. Парень! Слушай-ка, что я тебе скажу: бабу эту — прочь надо! Ты ее — ни-ни! — до себя не допускай… Мужа — она и сама со света сживет, да еще половчее тебя, да! Ты ее, дьяволицу, не слушай… Гляди — какой я? Лысый… А отчего? От этих вот самых разных баб… Я их, баб-то, может,
больше знал, чем волос на голове было… А эта Василиса — она… хуже черемиса!
Лука. Это ничего! Это — перед смертью… голубка. Ничего, милая! Ты — надейся… Вот, значит, помрешь, и будет тебе спокойно… ничего
больше не надо будет, и бояться — нечего! Тишина, спокой… лежи себе! Смерть — она всё успокаивает… она для нас ласковая… Помрешь — отдохнешь, говорится… верно это, милая! Потому — где здесь отдохнуть человеку?
Он пустился, как из
лука стрела, вниз по течению реки; собаки Ижорского бросились вслед за ним; другие охотники были далеко, и заяц начал преспокойно пробираться лугами к
большому лесу, который был у них позади.
Когда зрители уселись и простыни раздвинулись, в раме, обтянутой марлей, взорам предстали три фигуры живой картины, в значении которых не было возможности сомневаться: Любинька стояла с
большим, подымающимся с полу черным крестом и в легком белом платье; близ нее, опираясь на якорь, Лина в зеленом платье смотрела на небо, а восьмилетний Петруша в красной рубашке с прелестными крыльями, вероятно, позаимствованными у белого гуся, и с колчаном за плечами целился из
лука чуть ли не на нас.
На дворе, на досках, дымились
большие липовые чаши с лапшой и чугуны с кашей, а с хозяйского крыльца раздавали по рукам ватрушки с
луком и пироги.
Дульчин. К ней, сейчас же к ней! Ручки, ножки целовать.
Лука, я тебе клялся, что
больше не сделаю ни одной низости, торжественно повторяю. Ты ее помни!
Вылезал откуда-нибудь из угла Конец — мрачный, молчаливый, черный пьяница, бывший тюремный смотритель
Лука Антонович Мартьянов, человек, существовавший игрой «в ремешок», «в три листика», «в банковку» и прочими искусствами, столь же остроумными и одинаково нелюбимыми полицией. Он грузно опускал свое
большое, жестоко битое тело на траву, рядом с учителем, сверкал черными глазами и, простирая руку к бутылке, хриплым басом спрашивал...
Мы, разумеется, во всем изготовились и пред вечером помолились и ждем должного мгновения, и только что на том берегу в монастыре в первый колокол ко всенощной ударили, мы сели три человека в небольшую ладью: я, дед Марой да дядя
Лука. Дед Марой захватил с собою топор, долото, лом и веревку, чтобы
больше на вора походить, и поплыли прямо под монастырскую ограду.
В горнице поставили всю свою святыню, как надо по отеческому закону: в протяженность одной стены складной иконостас раскинули в три пояса, первый поклонный для
больших икон, а выше два тябла для меньшеньких, и так возвели, как должно, лествицу до самого распятия, а ангела на аналогии положили, на котором
Лука Кирилов Писание читал.
— Понятно и то, — добавил слушатель, — что
Лука по цепи перешел с веслом: каменщики известные мастера где угодно ходить и лазить, а весло тот же балансир; понятно, пожалуй, и то, что Марой мог видеть около
Луки светение, которое принял за ангелов. От
большой напряженности сильно перезябшему человеку мало ли что могло зарябить в глазах? Я нашел бы понятным даже и то, если бы, например, Марой, по своему предсказанию, не преполовя дня умер…
Зимой, когда надо есть
больше, это был довольно интересный вопрос; летом из экономии печь топили только по праздникам, и то не всегда, питались же преимущественно окрошками из кваса, с добавлением
луку, солёной рыбы, иногда мяса, сваренного у кого-нибудь на дворе.
Теперь этот живой привесок общинных весов бежал рядом с нами, держась по
большей части у моего стремени, так как я ехал последним. Когда мы въехали в лес, Микеша остановил меня и, вынув из-под куста небольшой узелок и ружье, привязал узелок к
луке седла, а ружье вскинул себе на плечо… Мне показалось, что он делает это с какой-то осторожностью, поглядывая вперед. Узел, очевидно, он занес сюда, пока снаряжали лошадей.
А тебе, мать Виринея, кормы изготовить
большие: две бы яствы рыбных горячих было поставлено да две перемены холодных, пироги пеки пресные с яйцами да с зеленым
луком, да лещиков зажарь, да оладьи были бы с медом, левашники с изюмом…
— В
большом огороде двадцать гряд под свеклу, двадцать под морковь, пятнадцать под
лук саженец, остальные под редьку, — приказывала Манефа.
Но вообразите себе всю степень панического недоумения их, когда входную дверь они нашли не только запертою, но и запечатанною, и при этом оказалось, что печать несомненно принадлежит кварталу местной полиции. Члены толкнулись с черной лестницы в другую дверь, но и там то же самое. Позвали дворника, и тот объяснил, что нынешнею ночью приезжали жандармы с полицией, сделали
большой обыск, запечатали магазин и забрали самого
Луку Благоприобретова.
Префект-поручик водил Ашанина в деревню, показывал бедную жизнь анамитов, рассказывал о своих предположениях, о надеждах. Он был крайне гуманный человек и «анамитист», как насмешливо звали его многие товарищи. Он недурно объяснялся по-анамски, стрелял из
лука, привык, как и анамиты, ходить под палящим солнцем без шапки и искренне желал сделать жизнь подчиненного ему населения сносной. Но
большая часть анамитов разъехалась.
— Эти варвары отлично ими действуют. Я видел анамитов, которые из
большого, тяжелого
лука с необыкновенно тугой тетивой в одну минуту пускали до двадцати стрел… На 300 шагов при безветрии они пробивали дюймовую доску и улетали далеко… Вдобавок стрелы эти напитываются каким-то ядом.
Калашня
большая была у него,
больше десятка хлебников каждый день в ней крендели да баранки пекли, и
Лука Данилыч возами отсылал их в улусы.
— Вот письмо, извольте прочесть, — сказал
Лука Данилыч. Меркулов стал читать. Побледнел, как прочел слова Марка Данилыча: «А так как предвидится на будущей неделе, что цена еще понизится, то ничего
больше делать не остается, как всего тюленя хоть в воду бросать, потому что не будет стоить и хранить его…»
— Би (вот), — сказал удэхеец, указывая на
лук толщиною в человеческую руку с
большой стрелой на крупного зверя.
За кухонным столом, на котором обыкновенно рубят мясо и крошат
лук, сидел
большой, плотный мужик в извозчичьем кафтане, рыжий, бородатый, с
большой каплей пота на носу.
И вместе с тем была у мамы как будто
большая любовь к жизни (у папы ее совсем не было) и способность видеть в будущем все лучшее (тоже не было у папы). И еще одну мелочь ярко помню о маме: ела она удивительно вкусно. Когда мы скоромничали, а она ела постное, нам наше скоромное казалось невкусным, — с таким заражающим аппетитом она ела свои щи с грибами и черную кашу с коричневым хрустящим
луком, поджаренным на постном масле.
— Я думаю, что ты гораздо
больше бы выиграл, если бы помог дяде Захару поправить увлечения его молодости.
Лука это наверное бы оценил и стал бы принимать нас.
— Вот именно — разгордьяж! И это повело к
большой потере, потому что брат
Лука рассердился и не только перестал давать денег на славянство, а даже не захотел и слушать. Он ведь, знаете, как осел упрям и прямо сказал: «Все обман!» — и не велел пускать к себе не только славян, а и самое Олимпию, и послал ей в насмешку перо.
— Что мне вам рассказывать? вы видите сами,
Лука Иваныч. Лгать я вам не хочу: я ведь не из ревности; с вами я так жила, потому что человек вы добрый, а
больше ничего у меня не было. Теперь степенный человек меня любит, жениться на мне хочет… слово я скажи. Вам я в тягость… к чему же мне один срам на себя брать, скажите на милость? Я и прошу вас Христом Богом…
"Что, брат, — обратился
Лука Иванович внутренно к самому себе, — много ты выиграл, что на генерала Крафта
больше не работаешь? Этот вон — гражданский издатель, свой брат, а стоит пятерых военных!.."
— Не извольте сумневаться, — продолжал все так же порывисто Мартыныч, — насчет дитяти… Мне довольно известно, какую вы к ней жалость имеете. Как вам будет угодно, так ее поведем дальше, когда она, по мере лет, в возраст начнет приходить.
Лука Иванович! Я очень понимаю вашу благородную душу… Позвольте мне так сказать! С Анной Каранатовной вы на братском
больше положении изволили жить… Поэтому-то я и осмелился… А опять же девица она достойная… и в задумчивость приходит, не видя перед собою…
— С тех ничего
больше и не спросится!.. Но забудемте всех их: что нам до них за дело, m-r Присыпкин!.. Я все вас зову так, по-светски; но мне это не нравится: вас ведь зовут по-русски —
Лука Иваныч?
С
большой тетрадью в руках вернулась знакомая
Луки Ивановича и, как только увидала свою кузину, заметно съежилась и припрятала даже тетрадь под мантилью.