Неточные совпадения
— Опасность в скачках
военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать в
военной истории на самые блестящие кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала в себе эту силу и животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет
большое значение, и, как всегда, мы видим только самое поверхностное.
Но так как все же он был человек
военный, стало быть, не знал всех тонкостей гражданских проделок, то чрез несколько времени, посредством правдивой наружности и уменья подделаться ко всему, втерлись к нему в милость другие чиновники, и генерал скоро очутился в руках еще
больших мошенников, которых он вовсе не почитал такими; даже был доволен, что выбрал наконец людей как следует, и хвастался не в шутку тонким уменьем различать способности.
Это был человек лет семидесяти, высокого роста, в
военном мундире с
большими эполетами, из-под воротника которого виден был
большой белый крест, и с спокойным открытым выражением лица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря на то, что только на затылке его оставался полукруг жидких волос и что положение верхней губы ясно доказывало недостаток зубов, лицо его было еще замечательной красоты.
И на вопрос — кто она? — Таисья очень оживленно рассказала: отец Агафьи был матросом
военного флота, боцманом в «добровольном», затем открыл пивную и начал заниматься контрабандой. Торговал сигарами. Он вел себя так, что матросы считали его эсером. Кто-то донес на него, жандармы сделали обыск, нашли сигары, и оказалось, что у него
большие тысячи в банке лежат. Арестовали старика.
За
большим столом
военные и штатские люди, мужчины и женщины, стоя, с бокалами в руках, запели «Боже, царя храни» отчаянно громко и оглушая друг друга, должно быть, не слыша, что поют неверно, фальшиво. Неистовое пение оборвалось на словах «сильной державы» — кто-то пронзительно закричал...
Следствие вел провинциальный чиновник, мудрец весьма оригинальной внешности, высокий, сутулый, с
большой тяжелой головой, в клочьях седых волос, встрепанных, точно после драки, его высокий лоб, разлинованный морщинами, мрачно украшали густейшие серебряные брови, прикрывая глаза цвета ржавого железа, горбатый, ястребиный нос прятался в плотные и толстые, точно литые, усы, седой волос усов очень заметно пожелтел от дыма табака. Он похож был на
военного в чине не ниже полковника.
Saddle Islands значит Седельные острова: видно уж по этому, что тут хозяйничали англичане. Во время китайской войны английские
военные суда тоже стояли здесь. Я вижу берег теперь из окна моей каюты: это целая группа островков и камней, вроде знаков препинания; они и на карте показаны в виде точек. Они бесплодны, как
большая часть островов около Китая; ветры обнажают берега. Впрочем, пишут, что здесь много устриц и — чего бы вы думали? — нарциссов!
Ни на одной
военной верфи не строят
больших парусных судов; даже старые переделываются на паровые. При нас в портсмутском адмиралтействе розняли уже совсем готовый корабль пополам и вставили паровую машину.
На рейде рисуются легкие очертания
военных судов, рядом стоят
большие барки, недалеко и
военные китайские суда, с тонкими мачтами, которые смотрят в разные стороны.
Баба ездил почти постоянно и всякий раз привозил с собой какого-нибудь нового баниоса, вероятно приятеля, желавшего посмотреть
большое судно, четырехаршинные пушки, ядра, с человеческую голову величиной, послушать музыку и посмотреть ученье,
военные тревоги, беганье по вантам и маневры с парусами.
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему
больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно глядел на все
военные приготовления и продолжал, лежа или сидя на постели у себя в каюте, читать книгу. Ходил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.
Но, как человек от природы умный и добрый, он очень скоро почувствовал невозможность такого примирения и, чтобы не видеть того внутреннего противоречия, в котором он постоянно находился, всё
больше и
больше отдавался столь распространенной среди
военных привычке пить много вина и так предался этой привычке, что после тридцатипятилетней
военной службы сделался тем, что врачи называют алкоголиком.
В ложе была Mariette и незнакомая дама в красной накидке и
большой, грузной прическе и двое мужчин: генерал, муж Mariette, красивый, высокий человек с строгим, непроницаемым горбоносым лицом и
военной, ватой и крашениной подделанной высокой грудью, и белокурый плешивый человек с пробритым с фосеткой подбородком между двумя торжественными бакенбардами.
Цель моей командировки заключалась в обследовании Шкотовского района в
военном отношении и в изучении перевалов в горном узле Да-дянь-шань [Да-цзянь-шань —
большие остроконечные горы.
Сели и уселись, и много шептались между собою, все
больше хозяйкин сын со статским, а
военный говорил мало.
Лопухов положительно знал, что будет ординатором (врачом) в одном из петербургских
военных гошпиталей — это считается
большим счастьем — и скоро получит кафедру в Академии.
У него водились книги,
большею частию
военные, да романы.
— А наконец 17… года сентября 6-го дня отец его волею божиею помер, а между тем он проситель генерал-аншеф Троекуров с 17… года почти с малолетства находился в
военной службе и по
большой части был в походах за границами, почему он и не мог иметь сведения, как о смерти отца его, равно и об оставшемся после его имении.
Большая часть между ними были довольно добрые люди, вовсе не шпионы, а люди, случайно занесенные в жандармский дивизион. Молодые дворяне, мало или ничему не учившиеся, без состояния, не зная, куда приклонить главы, они были жандармами потому, что не нашли другого дела. Должность свою они исполняли со всею
военной точностью, но я не замечал тени усердия — исключая, впрочем, адъютанта, — но зато он и был адъютантом.
Потом взошел полицмейстер, другой, не Федор Иванович, и позвал меня в комиссию. В
большой, довольно красивой зале сидели за столом человек пять, все в
военных мундирах, за исключением одного чахлого старика. Они курили сигары, весело разговаривали между собой, расстегнувши мундиры и развалясь на креслах. Обер-полицмейстер председательствовал.
А. И. Герцена.)] он исполнял
больше статские должности в
военной службе, его сражения давались на солдатской спине, его враги приводились к нему в цепях, они вперед были побеждены.
Между тем заложили
большую печальную и угловатую лошадь в крошечные санки. Я сел с почтальоном в
военной шинели и ботфортах, почтальон классически хлопнул классическим бичом — как вдруг ученый сержант выбежал в сени в одних панталонах и закричал...
«Ну, говорит, куда же ты их денешь, сам считай — лекарю два,
военному приемщику два, письмоводителю, ну, там на всякое угощение все же
больше трех не выйдет, — так ты уж остальные мне додай, а я постараюсь уладить дельце».
Пребывание в кадетском корпусе оказало на меня
большое влияние в смысле сильной реакции против
военной среды и атмосферы.
В это время дверь широко и быстро открылась. В класс решительной, почти
военной походкой вошел
большой полный человек. «Директор Герасименко», — робко шепнул мне сосед, Едва поклонившись учителю, директор развернул ведомость и сказал отрывистым, точно лающим голосом...
Они не служат в канцеляриях и на
военной службе, не уходят в отхожие промыслы, не работают в лесах, рудниках, на море, а потому не знают преступлений по должности и против
военной дисциплины и преступлений, прямое участие в которых требует мужской физической силы, например: ограбление почты, разбой на
большой дороге и т. п.; статьи о преступлениях против целомудрия, об изнасиловании, растлении и сверхъестественных пороках касаются одних лишь мужчин.
Двое из приговоренных отравились борцом —
большая неприятность для
военной команды, на ответственности которой находились приговоренные.
Действительно, все эти господа красивы и глупы так, что о них вспоминать тошно:
большею частию они или служили, или желают служить в
военной службе, имеют наклонности к самодурству и очень любят, когда их считают образованными людьми.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный
военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в
больших чинах, на прекрасных местах и с
большими деньгами, хотя и без
больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
На одной лавочке, в конце бульвара, сидел высокий сутуловатый человек с
большою головою, покрытою совершенно белыми волосами, и с сильным выражением непреклонной воли во всех чертах умного лица. Он был одет в ватную
военную шинель старой формы с капюшоном и в широкодонной
военной фуражке с бархатным околышем и красными кантами.
В начале сентября он, наконец, признался ей, что растратил казенные деньги,
большие, что-то около трех тысяч, и что его дней через пять будут ревизовать, и ему, Дилекторскому, грозит позор, суд и, наконец, каторжные работы.. Тут гражданин чиновник
военного ведомства зарыдал, схватившись за голову, и воскликнул...
Впрочем, это часто случается с людьми, выбитыми из привычной тридцатилетней колеи: так умирают
военные герои, вышедшие в отставку, — люди несокрушимого здоровья и железной воли; так сходят быстро со сцены бывшие биржевые дельцы, ушедшие счастливо на покой, но лишенные жгучей прелести риска и азарта; так быстро старятся, опускаются и дряхлеют покинувшие сцену
большие артисты…
Из
военных гостей я
больше всех любил сначала Льва Николаевича Энгельгардта: по своему росту и дородству он казался богатырем между другими и к тому же был хорош собою.
Вихров, после того, Христом и богом упросил играть Полония — Виссариона Захаревского, и хоть
военным, как известно, в то время не позволено было играть, но начальник губернии сказал, что — ничего, только бы играл; Виссарион все хохотал: хохотал, когда ему предлагали, хохотал, когда стал учить роль (но противоречить губернатору, по его уже известному нам правилу, он не хотел), и говорил только Вихрову, что он боится
больше всего расхохотаться на сцене, и игра у него выходила так, что несколько стихов скажет верно, а потом и заговорит не как Полоний, а как Захаревский.
Вечером у них собралось довольно
большое общество, и все
больше старые
военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако,
больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.
В зале стояли оба мальчика Захаревских в новеньких чистеньких курточках, в чистом белье и гладко причесанные; но, несмотря на то, они все-таки как бы
больше походили на кантонистов [Кантонисты — в XIX веке дети, отданные на воспитание в
военные казармы или
военные поселения и обязанные служить в армии солдатами.], чем на дворянских детей.
Много помог мне и уланский офицер, особливо когда я открыл ему раскаяние Филаретова. Вот истинно добрейший малый, который даже сам едва ли знает, за что под арестом сидит! И сколько у него смешных анекдотов! Многие из них я генералу передал, и так они ему пришли по сердцу, что он всякий день, как я вхожу с докладом, встречает меня словами:"Ну, что, как наш улан! поберегите его, мой друг! тем
больше, что нам с
военным ведомством ссориться не приходится!"
Ведь и я мог бы сделать то же самое!» Его тянуло написать повесть или
большой роман, канвой к которому послужили бы ужас и скука
военной жизни.
— Да, сударь капитан, в монастыре были, — отвечал тот. — Яков Васильич благодарственный молебен ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с
большим успехом, и мы сегодня как бы вроде того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас слава — и у нас слава!
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к
большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется в виду книга русского
военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной войны в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом. В прихожую пришел Гаврилыч и начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.
Как я к этому важному делу подойду, когда специально
военных знаний у меня только на чуточку
больше, чем у моего однолетки, молодого солдата, которых у него совсем нет, и, однако, он взрослый человек в сравнении со мною, тепличным дитятей.
Это была
большая победа, окрылившая Александрова. После нее он сделался лучшим фортификатором во всем училище и всегда говорил, что фортификация — простейшая из
военных наук.
Большое значение имела краткая
военная история полка, его былые доблести и заслуженные им отличия и награды.
Черных дней выпадало на его долю гораздо
больше, чем светлых: тоскливое, нудное пребывание в скучном положении молодого, начинающего фараона, суровая, утомительная строевая муштровка, грубые окрики, сажание под арест, назначение на лишние дневальства — все это делало
военную службу тяжелой и непривлекательной.
Через четырнадцать лет, уже оставив
военную службу, уже женившись, уже приобретая
большую известность как художник-портретист, он во дни тяжелой душевной тревоги приедет, сам не зная зачем, из Петербурга в Москву, и там неведомый, темный, но мощный инстинкт властно потянет его в Лефортово, в облупленную желтую николаевскую казарму, к отцу Михаилу.
Конечно, эта ласка и «жаль» относилась
большей частью к юнкерам первой роты, которые оказывались и ростом поприметнее и наружностью покраше. Но командир ее Алкалаев почему-то вознегодовал и вскипел. Неизвестно, что нашел он предосудительного в свободном ласковом обращении веселых юнкеров и развязных крестьянок на открытом воздухе, под пылающим небом: нарушение ли какого-нибудь параграфа
военного устава или порчу моральных устоев? Но он защетинился и забубнил...
Александров согласен. Но в эту секунду молчавший до сих пор
военный оркестр Невского полка вдруг начинает играть бодрый, прелестный, зажигающий марш Шуберта. Зеленые
большие ворота широко раскрываются, и в их свободном просвете вдруг появляются и тотчас же останавливаются две стройные девичьи фигуры.
Училищное начальство — и Дрозд в особенности — понимало
большое значение такого строгого и мягкого, семейного, дружеского
военного воспитания и не препятствовало ему.
В строю решительно немыслимо заниматься чем-нибудь иным, как строем: это первейший
военный завет. Маленькое письмецо жгло карман Александрова до тех пор, пока в столовой, за чашкой чая с калачом, он его не распечатал. Оно было
больше чем лаконично, и от него чуть-чуть пахло теми прелестными прежними рождественскими духами!..
Александров быстро, хотя и без
большого удовольствия, сбежал вниз. Там его дожидался не просто шпак, а шпак, если так можно выразиться, в квадрате и даже в кубе, и потому ужасно компрометантный. Был он, как всегда, в своей широченной разлетайке и с таким же рябым, как кукушечье яйцо, лицом, словом, это был знаменитый поэт Диодор Иванович Миртов, который в свою очередь чувствовал
большое замешательство, попавши в насквозь
военную сферу.