Неточные совпадения
Выступили знакомые подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало
печи с отдушником, который давно надо было починить, отцовский диван,
большой стол, на столе открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком.
Горница была
большая, с голландскою
печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
Отклонив хворост, нашли они род земляного свода — отверстие, мало чем
большее отверстия, бывающего в хлебной
печи.
У мужика,
большого эконома,
Хозяина зажиточного дома,
Собака нанялась и двор стеречь,
И хлебы
печь,
И, сверх того, полоть и поливать рассаду.
В
большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая
печь кузнецовских изразцов, рядом с
печью — белые двери...
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в
большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с
печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Но их было десятка два, пятеро играли в карты, сидя за
большим рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали на краю приземистой
печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок,
большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
Полы были выкрашены, натерты воском и устланы клеенками;
печи обложены пестрыми старинными, тоже взятыми из
большого дома, изразцами. Шкафы битком набиты старой, дрожавшей от шагов, посудой и звеневшим серебром.
В первой комнате, с
большой выступающей облезлой
печью и двумя грязными окнами, стояла в одном углу черная мерка для измерения роста арестантов, в другом углу висел, — всегдашняя принадлежность всех мест мучительства, как бы в насмешку над его учением, —
большой образ Христа.
Хатка старухи Матрены была шести аршин, так что на кровати, которая была за
печью, нельзя было вытянуться
большому человеку.
Но кроме того, что нравственные вопросы он решал по-своему, он решал по-своему и
большую часть практических вопросов. У него на все практические дела были свои теории: были правила, сколько надо часов работать, сколько отдыхать, как питаться, как одеваться, как топить
печи, как освещаться.
Налево была
большая русская
печь.
Внутри избы были 2 комнаты. В одной из них находились
большая русская
печь и около нее разные полки с посудой, закрытые занавесками, и начищенный медный рукомойник. Вдоль стен стояли 2 длинные скамьи; в углу деревянный стол, покрытый белой скатертью, а над столом божница со старинными образами, изображающими святых с
большими головами, темными лицами и тонкими длинными руками.
В моей комнате стояла кровать без тюфяка, маленький столик, на нем кружка с водой, возле стул, в
большом медном шандале горела тонкая сальная свеча. Сырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить
печь, потом все ушли. Солдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под голову, я лег на голую кровать и закурил трубку.
Я еще, как сквозь сон, помню следы пожара, остававшиеся до начала двадцатых годов,
большие обгорелые дома без рам, без крыш, обвалившиеся стены, пустыри, огороженные заборами, остатки
печей и труб на них.
В десятом часу утра камердинер, сидевший в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну, мою экс-нянюшку, что барин встает. Она отправлялась приготовлять кофей, который он пил один в своем кабинете. Все в доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже
большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась перед
печью и, не мигая, смотрела в огонь.
Шли месяцы; матушка все
больше и
больше входила в роль властной госпожи, а Мавруша продолжала «праздновать» и даже хлебы начала
печь спустя рукава.
Тут и я, не стерпев
больше, весь вскипел слезами, соскочил с
печи и бросился к ним, рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед шепчет в уши и глаза мне...
И чем сильнее
пекло солнце, тем
больше они проявляли жизни.
Старик обошел меховой корпус и повернул к пудлинговому, самому
большому из всех; в ближайшей половине, выступавшей внутрь двора глаголем, ослепительным жаром горели пудлинговые
печи, середину корпуса занимал обжимочный молот, а в глубине с лязгом и змеиным шипеньем работала катальная машина.
По обе стороны стола помещались две массивные этажерки, плотно набитые книгами;
большой шкаф с книгами стоял между
печью и входною дверью.
У меня был
большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носил мне их дней на пять. Я затопил
печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не ответила.
Громадный узкий пруд был сдавлен в живописных крутых берегах; под плотиной курилось до десятка
больших труб и две доменных
печи; на берегу пруда тянулась заповедная кедровая роща, примыкавшая к
большому господскому дому, походившему на дворец.
И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора Иона сидит уже около
большой, грязной
печи. На
печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой…
Дороге, казалось, не будет конца. Лошади
больше махали головами по сторонам, чем бежали вперед. Солнце сильно склонилось, но жар не унимался. Земля была точно недавно вытопленная
печь. Колокольчик то начинал биться под дугой, как бешеный и потерявший всякое терпение, то лишь взвизгивал и шипел. На небе продолжалось молчаливое передвижение облаков, по земле пробегали неуловимые тени.
От множества мягкой и красивой мебели в комнате было тесно, как в птичьем гнезде; окна закрывала густая зелень цветов, в сумраке блестели снежно-белые изразцы
печи, рядом с нею лоснился черный рояль, а со стен в тусклом золоте рам смотрели какие-то темные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре темная,
большая печать. Все вещи смотрели на эту женщину так же покорно и робко, как я.
Казак сидел около стойки, в углу, между
печью и стеной; с ним была дородная женщина, почтя вдвое
больше его телом, ее круглое лицо лоснилось, как сафьян, она смотрела на него ласковыми глазами матери, немножко тревожно; он был пьян, шаркал вытянутыми ногами по полу и, должно быть, больно задевал ноги женщины, — она, вздрагивая, морщилась, просила его тихонько...
Над столом висит лампа, за углом
печи — другая. Они дают мало света, в углах мастерской сошлись густые тени, откуда смотрят недописанные, обезглавленные фигуры. В плоских серых пятнах, на месте рук и голов, чудится жуткое, —
больше, чем всегда, кажется, что тела святых таинственно исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала. Стеклянные шары подняты к самому потолку, висят там на крючках, в облачке дыма, и синевато поблескивают.
Когда старик поднимает голову — на страницы тетради ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит на белые изразцы
печи в ногах кровати и на
большой, во всю стену, шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
Каратаев вел жизнь самобытную:
большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом на лошади и не слезал с нее по целым дням, как башкирец, даже ноги у него были колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане с
печью, прямо из сеней, целый день глядел, высунувшись, в поднятое окошко, даже зимой в жестокие морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
Питались
больше сухарями, хлеб печеный привозили иногда из Озургет, иногда
пекли в отряде и нам доставляли ковригами.
Вхожу в
большую избу, топится
печь.
— Ты так же, бывало, сторожил мой дом, да не так легко было тебя задобрить!» С первого взгляда запорожец уверился, что в избе никого не было; но затопленная
печь, покрытый ширинкою стол и початый каравай хлеба, подле которого стоял
большой кувшин с брагою, — все доказывало, что хозяин отлучился на короткое время.
Домашний простонародный быт тогдашнего времени почти ничем не отличался от нынешнего; внутреннее устройство крестьянской избы было то же самое: та же огромная
печь, те же полати,
большой стол, лавки и передний угол, украшенный иконами святых угодников.
Далее вы входите в
большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, — ясно, что здесь зимой дымят
печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец.
В левом углу —
большая русская
печь; в левой, каменной, стене — дверь в кухню, где живут Квашня, Барон, Настя.
Обстановка первого акта. Но комнаты Пепла — нет, переборки сломаны. И на месте, где сидел Клещ, нет наковальни. В углу, где была комната Пепла, лежит Татарин, возится и стонет изредка. За столом сидит Клещ; он чинит гармонию, порою пробуя лады. На другом конце стола — Сатин, Барон и Настя. Пред ними бутылка водки, три бутылки пива,
большой ломоть черного хлеба. На
печи возится и кашляет Актер. Ночь. Сцена освещена лам — пой, стоящей посреди стола. На дворе — ветер.
На
печи медленно зашевелилось, показалась пола истертого тулупа; спустилась одна
большая нога в изорванном лапте, потом другая, и наконец показалась вся фигура Давыдки Белого, сидевшего на
печи и лениво и недовольно
большим кулаком протиравшего глаза.
Сын кузнеца шёл по тротуару беспечной походкой гуляющего человека, руки его были засунуты в карманы дырявых штанов, на плечах болталась не по росту длинная синяя блуза, тоже рваная и грязная,
большие опорки звучно щёлкали каблуками по камню панели, картуз со сломанным козырьком молодецки сдвинут на левое ухо, половину головы
пекло солнце, а лицо и шею Пашки покрывал густой налёт маслянистой грязи.
Иногда при чаепитии присутствовал Перфишка. Обыкновенно он помещался в тёмном углу комнаты на подмостках около коренастой, осевшей в землю
печи или влезал на
печь, свешивал оттуда голову, и в сумраке блестели его белые, мелкие зубы. Дочь подавала ему
большую кружку чаю, сахар и хлеб; он, посмеиваясь, говорил...
Эту сторону площади изменили эти два дома. Зато другая — с Малым и
Большим театром и дом Бронникова остались такими же, как и были прежде. Только владелец Шелапутин почти незаметно сделал в доме переделки по требованию М.В. Лентовского, снявшего под свой театр помещение закрывшегося Артистического кружка. Да вырос на месте старинной Александровской галереи универсальный магазин «Мюр и Мерилиз» — огненная
печь из стекла и железа…
И она у него, эта его рожа страшная, точно, сама зажила, только, припалившись еще немножечко, будто почернее стала, но пить он не перестал, а только все осведомлялся, когда княгиня встанет, и как узнал, что бабинька велела на балкон в голубой гостиной двери отворить, то он под этот день немножко вытрезвился и в
печи мылся. А как княгиня сели на балконе в кресло, чтобы воздухом подышать, он прополз в
большой сиреневый куст и оттуда, из самой середины, начал их, как перепел, кликать.
У первого окна, ближе к авансцене, высокое кресло и столик, на нем раскрытая старинная книга и колокольчик; в глубине, в правом углу, двустворчатая дверь в
большую переднюю; в левом — дверь в комнату Мурзавецкого; между дверями
печь; на левой стороне, в углу, дверь в коридор, ведущий во внутренние комнаты; ближе к авансцене двери в гостиную; между дверями придвинут к стене
большой обеденный стол.
Иногда он говорил час и два, всё спрашивая: слушают ли дети? Сидит на
печи, свеся ноги, разбирая пальцами колечки бороды, и не торопясь куёт звено за звеном цепи слов. В
большой, чистой кухне тёплая темнота, за окном посвистывает вьюга, шёлково гладит стекло, или трещит в синем холоде мороз. Пётр, сидя у стола перед сальной свечою, шуршит бумагами, негромко щёлкает косточками счёт, Алексей помогает ему, Никита искусно плетёт корзины из прутьев.
С
большим трудом повернув голову направо и налево, отчего у меня зашумело в ушах, я увидел слабо освещенную длинную палату с двумя рядами постелей, на которых лежали закутанные фигуры больных, какого-то рыцаря в медных доспехах, стоявшего между
больших окон с опущенными белыми шторами и оказавшегося просто огромным медным умывальником, образ Спасителя в углу с слабо теплившейся лампадкою, две колоссальные кафельные
печи.
Лицо у нее опухло от слез, левый глаз почти закрыт
большим синяком. Вскочила, подошла к
печи и, наклоняясь над самоваром, зашипела...
Из нее, не подвергая себя резкой перемене воздуха, можно было прямо пройти в уборную, выстланную также ковром, но обшитую в нижней ее части клеенкой: с одной стороны находился
большой умывальный мраморный стол, уставленный крупным английским фаянсом; дальше блистали белизною две ванны с медными кранами, изображавшими лебединые головки; подле возвышалась голландская
печь с изразцовым шкапом, постоянно наполненным согревающимися полотенцами.
Я тем временем успел рассмотреть переднюю избу, которая была убрана с поразительной чистотой и как-то особенно уютно, как это умеют делать только одни женские руки; эта изба была гостиной и рабочим кабинетом, в ней стоял рояль и письменный стол, в углу устроено было несколько полок для книг;
большая русская
печь была замаскирована ситцевыми занавесками, а стены оклеены дешевенькими обоями с голубыми и розовыми цветочками по белому полю.
У
печи — старый диван, обитый клеенкой, пред ним —
большой стол, на котором обедают, пьют чай.
Из рассказов ее Перепетуя Петровна узнала, что Владимир Андреич по сю пору еще ничего не дал за дочкою; что в приданое приведен только всего один Спиридон Спиридоныч, и тот ничего не может делать, только разве пыль со столов сотрет да подсвечники вычистит, а то все лежит на
печи, но хвастун
большой руки; что даже гардероба очень мало дано — всего четыре шелковые платья, а из белья так — самая малость.